лет  назад,  будучи  студентом  и  будучи  влюбленным.
Спокойный и немного замкнутый, он был эти пять лет верен и тих, и вот  вдруг
неожиданно свихнулся.
     "Изменил самым подлым образом. Изменил кому?  Вере,  моей  Вере.  Такой
чудной женщине,  такой  любящей  жене.  Ловелас!  Гусар!  -  думал  Голубев,
ожесточенно  раскуривая  папиросу.  -  Как  я  буду  смотреть  ей  в  глаза?
Обманывать ее... Это единственный человек, которому  я  не  мог...  не  смел
лгать, и вот... Как  же  это?  Ведь  я  ей  теперь,  в  сущности,  совсем...
абсолютно чужой мужчина".
     "Чужой мужчина... - повторял Петр  Васильевич  вслух,  вскочил  и  стал
смотреть в окно, ничего в нем не видя. - Пожалуй, я признаюсь  ей  во  всем.
Она умная и нежная. Она простит меня".
     Здесь Голубев заметил, наконец, что поезд остановился в небольшом новом
городке, что дело к вечеру и до дома оставалось  три  часа  езды.  За  окном
вдоль вагона спешили навьюченные багажом люди с испуганными  лицами.  "Зачем
они бегут? Ведь все равно все сядут. Особенно суетятся женщины",  -  подумал
Петр Васильевич и стал  следить  за  хорошенькой  девушкой,  которой  быстро
бежать мешала узкая юбка.
     Наблюдать за ней было смешно и весьма любопытно. В это  время  дверь  в
купе Петра Васильевича отворилась легким и  решительным  движением.  Голубев
повернулся. Перед ним стоял незнакомец с небольшим  чемоданчиком  в  руке  и
плащом, закинутым; через плечо. Ему,  как  и  Петру  Васильевичу,  было  лет
тридцать с лишним, но он был гораздо выше и молодцеватее.  Под  пиджаком  он
имел рубаху-"дикарку", на голове прогрессирующая плешь изрядно  прикрывалась
темными волосами, зачесанными со лба назад, щеки  гладко  выбриты,  штиблеты
совсем еще не старые и  хорошо  начищены.  "Вот,  наконец,  и  попутчик!  Да
кажется, интересный". Петр Васильевич  улыбнулся  и  сделал  шаг  навстречу.
Незнакомец поставил чемодан, бросил на полку плащ и, подавая руку, улыбнулся
тоже.
     - Добрый день! Скороходов.
     - Голубев.
     - Очень приятно, - сказал Скороходов, усаживаясь у окна.  -  Через  три
часа мы будем в Н-ске. Вам туда же?
     -  Да,  -  отвечал  Петр  Васильевич,  подсаживаясь   к   долгожданному
собеседнику, - еду к жене.
     - К своей? - весело спросил Скороходов.
     - К...  своей.  А  почему  вы  спрашиваете?  -  забеспокоился  Голубев.
Скороходов ударил по самой дребезжащей струне его души. - Разве похоже,  что
я могу ехать к чужой жене?
     - Нет, что вы! - отвечал Скороходов, снимая пиджак. -  Это  я,  видимо,
пошутил. К чужой, к своей - это все равно. К чужой приятнее.  Давайте  лучше
закусим.
     Он полез в свой чемодан и достал оттуда ветчину, хлеб и бутылку вина.
     - Еще древние философы говорили, что человек живет для того, чтобы пить
и закусывать, - говорил Скороходов, разливая вино, - эта блестящая мысль  не
потеряла своей актуальности и по сей день. Выпьем! "Снова я пьян -  снова  я
счастлив!" - говорил мой знакомый поэт.
     - По-моему,  он  интеллигентнее  меня,  -  подумал  Петр  Васильевич  с
уважением.  Он  повеселел,  но  мысль  о  совершенной  им  измене  никак  не
улетучивалась из головы. "Интересно, как относится к этому,  например,  этот
вот человек?" -  думал  Голубев  во  время  разговора  о  ценах  на  вино  и
железнодорожные билеты.
     Попутчики допили бутылку, закусили, закурили, и Петр Васильевич, пустив
перед своим лицом большой клуб дыма, вдруг спросил:
     - Скажите... Вы никогда не изменяли своей жене?
     Скороходов поднял брови, остановил руку с  папиросой  в  воздухе  и,  с
недоумением всматриваясь Голубеву в глаза, проговорил:
     - Что?
     - Вы никогда не изменяли своей жене? - нервно повторил Петр Васильевич.
     Тогда Скороходов расслабленно махнул рукой, откинулся к стенке и  вдруг
рассмеялся громко и раскатисто, заглушая стук колес.
     - Что это... ха-ха-ха... что это вам взбрело? - едва смог  спросить  он
между приступами смеха. Скороходов, что называется, "ржал" и "ржал" так, что
Петр Васильевич, глядя на него и не понимая себя,  засмеялся  тоже,  сначала
глухо и отрывисто, потом громче и смелее. Ему вдруг стало совсем весело.
     - Вот уморили! - проговорил Скороходов, наконец унимаясь и вытирая лицо
платком, - ...своей жене! Ха-ха! Вы ужасный фантаст!
     - Да я пошутил, - соврал Голубев.
     -  Вы,  наверное,  открываете  музей  нравственности   и   вам   некого
экспонировать, - продолжал Скороходов, - я вам сочувствую, но  ничем  помочь
не могу. Я умею выдавать себя за верного мужа  только  своей  жене.  Вы  все
равно мне не поверите.
     - А жена вам верит? - спросил Петр Васильевич.
     - Конечно. Это одна из ее супружеских обязанностей.
     - Но...
     - Никаких "но". "Любовь и вздохи на скамейке". В любви,  как  и  везде,
надо уметь пользоваться правами и уклоняться от обязанностей.
     "А  ведь  он  гораздо  интеллигентнее  меня",  -  снова  подумал   Петр
Васильевич.
     - Жениться приходится только для того, чтобы иметь  законных  детей,  -
говорил Скороходов, - женщине трудно сохранять верность, мужчине - смешно...
     И Скороходов небрежно и цинично стал говорить о женщинах,  излагая  при
этом взгляды отпетого алиментщика. Развеселившийся Петр  Васильевич  вторил,
поддакивал, рассказал неприличный анекдот  и  между  прочим  с  насмешкой  и
пренебрежением произнес:
     - А ведь некоторые остаются все же верными мужьями.
     - Фантасты, мой друг, фантасты,  -  отвечал  Скороходов,  поднимаясь  и
надевая пиджак.
     Уже  стемнело,  за  окном  запрыгали   огни   приближающегося   города.
Скороходов, опираясь руками о столик, наклонился к окну и сказал:
     - В этом городе около полумиллиона жителей,  прикиньте-ка,  сколько  из
них одиноких и временно одиноких женщин. Всем им хочется быть любимыми,  все
они жаждут ласки. Любите же их! И не любите долго одну и ту  же,  а  то  она
подаст на вас в суд за невнимание к ее слабостям.
     В окно ворвались большие и яркие огни  вокзала,  и  поезд  остановился.
Шумел, радовался, грустил и  сентиментальничал  перрон  -  место  ничего  не
значащих,  безнаказанных  поцелуев.  Голубев  и  Скороходов   выбрались   на
привокзальную площадь.
     - Ну,  я  спешу,  -  сказал  Скороходов,  подавая  руку.  -  Где-нибудь
встретимся.
     Голубев долго и признательно тряс его руку. Потом Скороходов  отошел  в
сторону - ловить такси.
     Петр Васильевич выкурил папиросу, сел в автобус и уже через  пятнадцать
минут подъезжал к дому.
     В голове  у  него  плавали  легкие  и  беззаботные  мысли.  "Подумаешь,
изменил! Скороходов поумнее меня, а смотрит на эти вещи  просто.  Так  было,
так будет. Не я так устраивал, не мне переделывать".
     В  игривом  расположении  духа,  насвистывая,  Голубев  вошел  в   свою
квартиру.
     В прихожей он  увидел  Скороходова,  снимающего  на  его  вешалке  свой
пиджак.
     Мгновения оцепенения, в котором находился первое время Петр Васильевич,
Скороходову было вполне достаточно. Он  с  артистической  ловкостью  оделся,
взял свой чемодан и, пробормотав почему-то "извините", выскользнул в дверь.


                                 В сугробах

     Петр Васильевич отодвигает от себя  кипу  тетрадей,  встает  со  стула,
подходит к окну и щелкает выключателем. В комнате тепло, но Петр  Васильевич
ежится, глядя на мертвую луну, на скованную  холодными  тенями  улицу  и  на
застывший за блестящими сугробами лес.
     Сугробы и лес бесконечны, а село маленькое, хотя и районный  центр.  До
железной дороги шестьдесят километров, до большого города - двести.  В  селе
школа, больница, клуб, пекарня, баня - все в единственном числе и  на  одной
улице. Центр села - новая каменная чайная, около которой всегда много машин,
подвод и бывают происшествия.
     Макаров приехал сюда два с  половиной  года  назад.  Теперь  здесь  его
любят, ценят, и директор  школы,  ворчливый,  придирчивый  человек,  хотя  и
называет его до сих пор студентом  и  грозится  на  ком-нибудь  женить  "для
солидности", но тоже его уважает.
     У окна Макаров стоит  долго  и  не  шевелясь.  Постоянная  задумчивость
делает его лицо строгим, к тому же он близорук и почти не снимает очков, что
придает строгость и его взгляду. На самом деле глаза у него немного грустные
и красивые.
     Петр Васильевич быстро поворачивается и зажигает свет. Скрипит дверь, и
в  комнату  входит  его  новый  товарищ  Владимир  Николаевич  Лесковский  -
единственный в селе адвокат. Лесковский в этом селе первый год  и,  говорят,
приехал  сюда  вслед  за  Зинаидой  Александровной   Тениной,   учительницей
географии, с которой знаком  давным-давно.  В  Зинаиду  Александровну  здесь
влюблены многие, начиная с пожилого, семейного и чудаковатого физика Дунина,
который на учительских вечерах тенором поет неотразимый  романс  Глинки  "Не
искушай", и кончая учеником десятого класса семнадцатилетним Лоскутниковым.
     Лесковский молча раздевается и начинает ходить по комнате. Он мрачен и,
как это с ним бывает, слегка пьян.
     - Скучно до изумления, - говорит он,  останавливаясь  у  окна  рядом  с
Макаровым, - человеку вреден досуг. Сумасшествие и  пьянство  начинаются  от
избытка досуга. М-да... Философия, видимо, тоже.
     - Заныл! - говорит Петр Васильевич добродушно.
     - Нет, мне интересно, - продолжает Лесковский, насмешливо прищуриваясь,
- мне интересно, где ты собираешься провести сегодняшний вечер.  На  чем  ты
остановишься: в кафе, в оперетку, в ресторан?
     - Ну, тебе жаловаться нечего. Напиться, я думаю, везде можно.
     Лесковский нетерпеливо поворачивается к Макарову и с раздражением:
     - Да! Я предлагаю напиться и ломать стулья! Макаров пожимает плечами  и
отворачивается к окну.
     - Мы неудачники, слышишь, Макаров, мы  с  тобой  злостные,  законченные
неудачники. Удачи не приводят людей в  такие  дебри.  Сюда  приезжать  разве
только стрелять глухарей да собирать грибы... Я молод,  черт  возьми,  я  не
могу каждый вечер играть в шахматы, смотреть в  одну  точку  или  плевать  в
потолок. Нет. Уж я-то весной непременно  сматываюсь.  Умирать  я,  возможно,
приеду сюда, а пока... ну нет!.. Вот ты, Макаров, молод и неглуп. Неужели  у
тебя  нет  уже  больше  никаких  стремлений,  порывов  там,  желаний,  ну  и
перспектив? Неужели ты не имеешь никаких претензий к фортуне, никаких  видов
на собственное счастье? Удивляюсь...
     Макаров говорит задумчиво:
     - Что ты знаешь о счастье? Мне здесь хорошо, я на месте - ясно?  Каждый
человек должен быть счастлив по-своему. Я счастлив, как умею.  У  меня  есть
дело, которое я люблю, силы - заниматься этим делом, - с меня хватит. А чего
хочешь ты? Хочешь уехать - валяй, но не кричи  об  этом  так  громко  -  это
неприлично...
     - Ну, ну...  хватит,  -  равнодушно  говорит  Лесковский,  -  прижмешь,
прижмешь...  У  тебя  принципы,  идеалы...  А   я   человек,   в   сущности,
беспринципный. Заблудшая, беспризорная душа. А отсюда я все-таки уеду. Сразу
же, как растает снег... Послушай, выпить бы, а?
     - Чаю - пожалуйста.
     - Ну, давай чаю, - говорит Лесковский со вздохом и опускается на  стул.
Хмель из него уже  выветривается,  взгляд  тускнеет,  и  его  красивое  лицо
становится скучным, глаза останавливаются на собственных валенках.
     - Ты посиди, я схожу к Михалычу за кипятком. Минут пять.
     Макаров  берет  с  остывшей  плиты  чайник,   смотрит   на   притихшего
Лесковского, хочет что-то сказать, но машет рукой и выходит из комнаты.
     Лесковский вздрагивает, когда за дверью слышится стук и женский голос:
     - Можно войти?
     - Войдите.
     В двери врываются клубы мороза, из которых виднеется темная шубка.  Это
Зинаида Александровна  Тенина.  Платок  в  белой  бахроме,  шубка  искрится.
Румянец на ее лице обжигает и приводит в волнение.
     - Добрый вечер, - говорит Лесковский поднимаясь.
     - Вы?
     - Всего-навсего. Не думали встретить? Удивлены?
     - Да нет.  Вы  появляетесь  всюду,  словно  разгуливаете  в  нескольких
экземплярах. Петра Васильевича нет?
     - Сейчас придет. Раздевайтесь, согрейтесь.
     Тенина садится у стола. Лесковский ходит, потом заложив  руки  назад  и
прислонившись к холодной печке, останавливается перед  Тениной.  Водворяется
молчание, во время которого явственно  слышен  скрип  проехавших  мимо  дома
саней.
     - Что ж, - произносит, наконец, Лесковский,  -  давайте  поговорим.  Мы
хоть и встречаемся иногда - в этой клетке невозможно не  встречаться,  -  но
давно уже не говорили... Вы не меняетесь,  а  если  изменитесь,  то,  должно
быть, станете еще красивее.
     - Перестаньте, - говорит Зинаида Александровна хмурясь.
     - Вы похорошеете, наверное, когда полюбите  кого-нибудь,  -  продолжает
Лесковский, - впрочем... Вы не будете любить никого и никогда. Замуж выйдете
благополучно, но и мужа, конечно, любить  не  будете.  Будете  любить  своих
детей, но это инстинктивно.
     - Предсказывайте  кому-нибудь  другому,  меня  оставьте,  пожалуйста...
Почему вы не уедете? Вы же собирались?
     - К сожалению,  только  весной.  Я  покину  эти  места  цветущими...  -
Лесковский подходит к столу и, облокотясь  на  него  руками,  наклоняется  к
Тениной. - Ты останешься одна... Кроме меня здесь нет никого, -  говорит  он
тихо и серьезно.
     - Вы беспробудно  самоуверенны,  -  говорит  Тенина,  пересаживаясь  на
другой стул, - я бы посоветовала вам меньше пить.
     - Не тебе меня упрекать в этом, - говорит Лесковский, выпрямляясь.
     В это время входит Макаров,  здоровается  с  Тениной  и  предлагает  ей
напиться чаю.
     - Нет, нет, я пойду, - говорит Тенина, - я зашла сказать, что вы  даете
завтра первый урок вместо директора. Он заболел.
     - Что с ним?
     - У него же больная печень.
     - Больная печень - неприятная  вещь,  -  говорит  Лесковский,  -  какое
черное пятно на вершине педагогической карьеры. Макаров, не будь директором.
     Одевшись, Зинаида Александровна обращается к Макарову:
     - Петр Васильевич, проводите меня.
     - Будь бдителен, Макаров, - провожает их Лесковский. -  Эта  девушка  -
людоедка.
     Мороз. Лунный свет скользит по следам полозьев, кругом голубые тени  от
домов и заснеженных тополей.
     Зинаида Александровна,  наблюдая  за  своей  тенью  и  тенью  Макарова,
улыбается. У нее хорошее настроение, ей хочется смеяться и говорить.  "Какой
он большой, неуклюжий... Конечно, он мне нравится. Почему он меня избегает?"
- думает она.
     - Зачем вы мучаете этого человека? - хмуро спрашивает Макаров.
     - Мучаю? Вы обо мне так думаете? Просто я его не люблю...  Не  будем  о
нем говорить. Смотрите, как блестит снег! А тополя! Красота какая...  Хорошо
здесь весной? Я думаю, что здорово хорошо. Вы знаете, я так  жду  весну.  Не
потому, что сейчас скучно, - нет. Но  вы  знаете  это  чувство  -  постоянно
что-нибудь ждать? Это не у меня одной, это, конечно,  у  всех  людей.  Ждать
письма, свидания, весну. Счастье -  в  предчувствии  счастья.  И,  наверное,
потому ранняя весна самое  хорошее  время.  Знаете,  когда  все  еще  только
начинает оживать, когда все еще впереди: зелень, цветы, теплые вечера -  все
это в потенции.
     Она смеется и берет Макарова под руку.
     - Почему вы не смеетесь? Это, наверное, смешно. Вы любите молчать, Петр
Васильевич. О чем вы сейчас думаете?.. Я понимаю, почему вас так  уважают  и
боятся ученики. У вас строгое, пасторское  лицо,  на  вашем  лице  написано:
"Меньше чувствовать - больше мыслить". Вы никогда, наверное, не  увлекаетесь
и не говорите ученикам ничего лишнего. Я еще не видела вас ни  сердитым,  ни
взволнованным. Вы такой серьезный, такой непроницаемый, что я, не ученица, с
первого взгляда прониклась к вам уважением и до сих  пор  еще  побаиваюсь...
Скажите, почему вы меня избегаете?
     Они останавливаются у больших черных ворот. За ними - домик, в  котором
живет Тенина.
     - Знаете что, Зинаида Александровна, - тихо говорит Макаров, - уезжайте
отсюда. Здесь все вам та не подходит, все так  обыкновенно,  и  место  здесь
людям обыкновенным.
     - Почему вы думаете?.. Чем я отличаюсь от других?
     - Вы красивы.
     - Не может быть, - говорит Зинаида Александровна, растерянно улыбаясь.
     - Вы черт знает как красивы!
     - Едва ли. От вас, по крайней мере, я это слышу в первый раз.
     - От меня? - говорит Макаров, волнуясь  и  зачем!  то  распахиваясь,  -
зачем вам мое признание? Что из| этого, если я скажу,  что  я  вас  люблю?..
Теперь вещ равно... Слушайте меня и... уезжайте! Зачем  здесь  эта  красота,
это обаяние? Кому? Вам нужны залы, люстры,  вам  нужно  быть  на  виду...  Я
говорил  сегодня  Лесковскому,  что  каждый  человек  должен  быть  счастлив
по-своему. Я был счастлив. Зачем вам нужно было сюда приезжать? Вы  думаете,
что можно видеть и слышать вас равнодушно?..
     - Говорите, говорите, - шепчет Зинаида  Александровна,  но  Макаров  не
слышит ее.
     -  Я  вижу  вас,  и  мне   хочется   делать   что-нибудь   талантливое,
необыкновенное... Понимаете, вы взбудоражили мое тщеславие, вы напомнили мне
о мечтах и надеждах, которые не сбылись уже так давно... Мне двадцать восемь
лет.  И  трудно  не  быть  теперь   смешным   с   мыслями   и   настроениями
семнадцатилетнего... Вы не подумайте, что я совсем уж раскис, сошел с ума  и
буду развлекать вас глупостью и сантиментами.  Нет.  Я  только  советую  вам
уезжать отсюда. Поезжайте в город. В  большой  и  шумный.  Уезжайте,  я  вам
только советую...
     Макаров замолкает, он сильно волнуется, ему стыдно, и  он  боится,  что
Зинаида  Александровна  скажет  сейчас  что-нибудь  насмешливое  или,   чего
доброго, жалкое. Тенина молчит и ждет.
     - Вы замерзли, - говорит Макаров, - я пойду... До свиданья...
     После его ухода Зинаида Александровна долго стоит у ворот...
     Лесковский спит, положив руки и голову на спинку стула.  Макаров  долго
его не замечает.


                                  Страсть

     - Какой вечер! Какой вечер! А ты, Верочка, не хотела выходить из  дома.
Это преступление перед весной и молодостью - сидеть в такой вечер в  комнате
с единственным окном, да и то на север и вышивать что-то болгарским крестом,
- говорил молодой человек, пытаясь взять  свою  собеседницу  под  руку.  Его
собеседница, девушка лет восемнадцати, счастливой наружности, очень живая  и
подвижная настолько, насколько позволял быть подвижной не  совсем  свободный
покрой ее одежды, неопределенно улыбнулась и позволила, наконец, взять  себя
под руку.
     Они медленно прогуливались по притихшей набережной. Молодой человек  не
обманывал: вечер был действительно хорош. Закат совсем уже  созрел,  налился
киноварью, и освещенная зарей улица вся выглядела нарядно, потому  что  окна
красивых и некрасивых домов пылали одинаковым пожаром. По улице  разгуливали
ценители чудесных весенних вечеров, по реке в лодках, добытых терпением  или
хитростью, плавали мужественные или  лукавые  люди.  Казалось,  многим  было
весело, потому что было слишком много смеха и громких разговоров.
     Молодой человек закурил, оживился и продолжал:
     - Нет, честное слово, мне стало жаль этого вечера. Я  бросил  все  и  к
тебе, Верочка.
     Он понизил голос, слегка заволновался и заговорил дальше.
     - Дело даже не в вечере. Дело  в  том,  Верочка,  что  я  хочу  сказать
тебе... то есть мне нечего тебе сказать - ты все и  так  знаешь...  Я  хотел
спросить тебя... Сядем здесь, Верочка.
     Молодые люди зашли в скверик и сели на скамейку, против которой  стояла
такая же, но уже занятая кем-то вроде них.  Они  взглянули  друг  на  друга,
молодой человек - растерянно, Верочка - неопределенно. Она знала уже, о  чем
он будет говорить, и уже готовила  ответы  на  вопросы,  которые  он  должен
задавать.
     - Верочка, - бездарно начал молодой  человек,  -  мы  знакомы  уже  три
месяца и встречаемся почти каждый день. Ты заметила, конечно,  что  я