ет. Прииск или риск? И то, и
другое.
Он подключил нескольких верных московских друзей, и они откладывали для него
попадавшиеся нужные монетки. А он выплавлял из них драгоценный металл. Голь
на выдумку хитра - он нашел в заводе такую возможность и пригодные для этого
тигли. К тому времени стала поощряться мода не уходить с работы точно по
гудку, а еще оставаться, демонстрируя преданность делу. Он тоже подолгу
задерживался, но производство шло у него медленно, выработка была низкой.
Я недавно поинтересовался у старого знакомого адвоката: существовала ли
статья, по которой отца могли привлечь в случае его неудачи? Он задумался и
ответил, что статьи такой не припоминает. Но предъявили бы обвинение по
какой-нибудь другой: шутка ли, нанесение ущерба денежной системе страны в
личных корыстных целях! А в чем, собственно, ущерб для системы? Он опять
поразмышлял: ущерба вообще-то нету, но что, ты не знаешь, как это бывало?..
И вот отец изготовил первую порцию и послал с нею мать в город. Он очень
волновался, я, правда, этого не заметил, только удивился, когда он, уходя
утром, вдруг поцеловал ее в лоб и сказал: "С Богом!"
Но моя мать не была бы моей матерью, если бы она тут же не рассказала мне
все как есть. У нее просто зуд был какой-то. Показала она мне и слиток,
несколько раз произнеся это пиратское волнующее слово. Впрочем, он выглядел
не так, как я ожидал. Я думал, что это будет аккуратный брусочек с выбитой
на нем маркировкой, а он оказался похожим на несколько соединенных веточек,
на часть маленького букета. Сейчас, когда я пишу это, он скорее напомнил бы
мне пучок вереска.
Отговорившись, мать взяла сумки и поехала, веселая и беззаботная. Вернулась
она во второй половине дня с полными сумками. Глаза ее сияли.
Она начала выгружать на клеенку такое, о чем я уже давно позабыл. Две
длинные хрустящие булки с румяными гребешками вдоль спинки, целый батон
ошеломительно пахнущей колбасы, серебристые пачки сливочного масла,
полголовки сыра в красной искусственной коже и еще многое. Из другой сумки
она подняла и тяжело поставила на стол большую, но изящную эмалированную
кастрюлю с подвязанной под дно пестрой крышкой. Раньше у нас такой кастрюли
не было.
- А теперь,- сказала мать,- закрой глаза и не подглядывай. Ну как?..
Необыкновенный запах наполнил комнату. Стойкий аромат цветущего луга, а
может быть, и сада перебил все остальное. Я не буду говорить, что явственно
и монотонно загудели рядом со мною тяжелые пчелы. Пусть другие так пишут.
Мне было достаточно запаха.
- Ну смотри, смотри, уже можно...
Кастрюля была наполнена густым золотым медом. Я приблизил голову и полной
грудью вдохнул его благоухание.
- А вот сливочное печенье,- продолжала мать.- Кажется, французское.
На каждом была рельефно выдавлена благостная корова.
- Бери ложку, намазывай. Я сейчас чай заварю...
Это было даже несколько утомительное разнообразие, требующее усилий выбора.
Потом мы сидели втроем и ужинали. Счастливая мать в своем крашеном платье,
уже потерявшем цвет под мышками, была очень горда - не столько отцом,
сколько собою. А отец не любил выставлять собственные подвиги. Просто он был
доволен, что никто не поинтересовался, откуда у нее это изделие, но как
всегда сдержан.
Однако мать отметила его неожиданной премией - выставила бутылку с тремя
вишенками на этикетке и надписью на нерусском языке. Первый и последний раз
я видел, чтобы она предлагала отцу выпить в отсутствии гостей. И сам отец,
по-моему, удивился. Он изучил этикетку и небрежно заметил, что предпочитает
брать более сильные крепости. Причем решительным штурмом. Но, как говорится,
дареному коню...
Я ничего не понял. Не уверен, поняла ли мать. Она, между прочим, тоже
выпила. Не знаю, как они, но я опьянел - от еды. Это был один из главных
пиров моей жизни.
- Пойду лягу,- сказал я.
- Вытащим тебя, вытащим,- отвечал отец, подмигивая.
И вскоре вслед за первым он выпустил еще два серебряных вересковых пучка.
Был долгий волшебный отрезок. Я много спал днем. Я был слаб, никуда не
хотелось идти. Поем, попью чайку - и опять клонит в сон.
Потом, постепенно, я начал спускаться вниз. Не было не только катка и
учительницы физкультуры, чертящей в своем черном трико правильные круги,- не
было и пруда, он почти высох, обнажив на дне ил, грязь, ржавую проволоку и
камни.
Зато мальчишки играли рядом в футбол, и я испытал потребность к ним
присоединиться.
2. ТИРЛИ ТАНКИСТА
В этой главе будет много песен. Вы их, возможно, слышали, даже сами пели
когда-то. Кое-кто их помнит и сейчас. Но ни в одном репертуарном сборнике
или песеннике вы их не найдете.
До войны, как известно, не было телевидения. Радиоприемники тоже были
редкостью. У большинства имелась точка, однако не на кухне, как сейчас, а у
каждой семьи в комнате. И хотя слушали все одно и то же, существовало
чувство собственной причастности к передаваемому. Это как привычка к своей
мебели или посуде, которые тоже были у всех почти одинаковыми.
Ну и, конечно, великая роскошь того времени - патефон. Он воспринимался по
значительности, почти как велосипед. Изо всех наших знакомых патефон был
только у одних. О, эти патефоны!.. Раздолбанные бороздки пластинок;
тупящиеся иголки, не берущие или искажающие звук; боязнь перекрутить
пружину. Но ведь из радиоточек и с патефонных дисков пришли и коснулись
нашего слуха волнующие банальные романсы, жизнерадостные, а то и грустные
песни. А еще с танцплощадок и из кино. Ни одна картина не обходилась тогда
без песен.
Однако вот что поразительно! - слова многих из них неведомо кем
доделывались, почти перелицовывались и тоже становились общеизвестными.
И тот, кто с песней по жизни шагает,
Тот никогда и нигде не пропадет,-
пелось в "Веселых ребятах". А мальчишки горланили:
Тот никогда под трамвай не попадет.
Это казалось остроумным, возможно, потому, что при переходе через улицу
надлежало быть особенно внимательным, а не песни распевать.
Или "Катюша":
Пусть он землю бережет родную,
А сосед Катюшу сбережет.
Эта явная двусмысленность слегка щекотала нервы. Действительно сбережет, или
же это сказано иронически, с издевкой? Но другое измененное место:
Выходила, песню заводила
Про степного сизого орла,
Про того, которого любила,
Про того, которому дала,-
грубо переворачивало все, меняло весь ее образ и в то же время тайно
нравилось предельной правдивостью и небывалой отвагой.
В связи с работой отца нам случалось жить в разных местах России, порой
очень далеких, и везде были одинаковые песни. Это понятно. Но повсюду были
одни и те же переделки, сейчас бы я сказал: пародии. А это каким образом? Их
же по радио не разучивали!
Начало перекроя знаменитейшей песни "Широка страна моя родная" выглядело
так:
Широка кровать моя стальная,
Много в ней подушек, простыней.
Приходи ко мне, моя родная,
Будем делать маленьких детей.
За этим заманчивым приглашением маячило нечто воистину неизведанное.
Возможность участвовать в подобном совместном процессе тревожила и
волновала.
В самой песне было еще такое:
За столом никто у нас не лишний...
Неизвестный соавтор переправил здесь только одно словечко. Вместо "за"
поставил "под": "Под столом никто у нас не лишний".
Товарищи, да ведь это же кощунство! Тем более что следом шло про золотые
буквы и "всенародный сталинский закон". Но что за нелепица! Люди пропадали,
гибли по ложным обвинениям, а здесь такая громкая, не скрывающаяся агитация!
Никто внимания не обращал? Как это могло быть? Конечно же, обращали.
Мой сосед и одноклассник, верный друг Ленька Затевахин любил военные песни.
Например, "Три танкиста".
Над границей тучи ходят хмуро,
Край суровый тишиной объят.
На высоком берегу Амура
Часовые с палками стоят.
Вместо "часовые Родины". Ничего себе! Это что же, у нас армия палками
вооружена? Да за это...
Он пел с удовольствием, упоенно дурачась:
Тирли танкиста, тирли веселых друга,
Экипаж соленых огурцов.
Почему огурцов, да еще соленых? Но казалось - смешно.
Во дворе нашего дома была волейбольная площадка. Настоящая, туго натянутая
сетка. Для нас еще высоковато. А взрослые играли с охотой, особенно в
выходные. Играли навылет, тут же составлялась новая команда - против
победителей. И директор играл. А мой отец любил, когда случалась особенно
высокая свеча, принять мяч не руками, а на голову и под всеобщее одобрение
переправить его на другую сторону.
Играли в основном мужчины, но иногда в команду вставала женщина, чья-нибудь
старшая сестра или молодая мать. Мне это особенно нравилось.
Дом был заводской, все друг друга знали. Но одну квартиру занимали
посторонние. Она была выделена для командиров НКВД - так это называлось. В
двухкомнатной квартире жили две семьи, в каждой по мальчишке. Рудик и Адик.
Рудольф и Адольф. Тогда регулярно попадались такие имена. Их отцы ходили в
штатском, но порою и в форме, не скрывая, кто они. Уезжали по утрам на
машине, а где была их работа, я не знал, хотя городок-то маленький.
Мы с Ленькой сидели раньше за одной партой. Но учителя считали, что мы много
разговариваем. Леньку отсадили, и теперь он находился прямо передо мной. Я
все время видел его затылок и воронкой растущие на макушке белобрысые
волосы.
В школу мы, конечно, отправлялись всегда вместе. И эти двое иногда выходили
с нами, так подгадывали, что ли? Мелюзга, не жалко. Мы, например, были в
седьмом, они - в третьем или в четвертом.
Их держали строго. Рудик где-то потерял варежки и то ли побоялся признаться,
то ли родители так наказали, но он ходил в мороз с голыми руками.
Портфельчик его на шнуре болтался сзади, а пальто у него было почему-то без
карманов, он, расстегнув нижние пуговицы, засовывал руки в карманы штанов и
тем спасался. Потом, в раздевалке, растирал замерзшие ляжки и живот. Хорошо,
что зима скоро кончилась.
Опять около дома играли в волейбол. Однажды мы с Ленькой устроились на
лавочке и смотрели. На площадке был его отец. Мы тоже собирались пойти
поиграть, но только в футбол, поблизости, на нашей полянке. Тут мать позвала
меня пить чай. Мы договорились встретиться через пятнадцать минут.
В подъезд вошли Ленькин отец и отец Рудика, а следом за ними мы. Стали
подниматься. И Ленька запел:
По военной дороге
Шел козел хромоногий,
Выбивался, бедняга, из сил.
Он зашел в ресторанчик,
Чекалдыкнул стаканчик...
Вдруг отец Рудика повернул голову и спросил миролюбиво:
- Это что же ты поешь?
Ленька растерялся:
- Песню.
- Песню? Но это песня о гражданской войне, о товарищах Буденном и
Ворошилове, а не о козле. Согласен?
Ленька выдавил:
- Все поют...
- Все? Не надо, Леня.
Тут Ленька с отцом свернули в свою квартиру, и Ленька крикнул мне:
- Сейчас выйду!
Он не вышел в тот вечер, что назавтра никак не объяснил.
Мне же эта сцена не очень понравилась, и я решил рассказать о ней отцу. Тот
выслушал очень серьезно и сказал:
- Нужно быть осмотрительней.
Тянулось бесконечно длинное лето - с футболом, рекой, бездельем. Осенью -
удивленные поглядывания друг на друга. Мальчишки загорели, похудели,
девочки, наоборот: у них изменился не только силуэт, они сделались
сдержанней, мягче, они становились девушками. В жизни словно произошел
перелом, тревожили предчувствия.
Исчез отец Рудика. На это не сразу обратили внимание: ну мало ли что,
командировка. Однако бросалось в глаза потухшее лицо его жены, да и Рудик
стал ходить в школу отдельно от своего приятеля. Вскоре незаметно пропали и
они. В их комнату прибыл другой, молодой, командир с женой, но без ребенка.
А нам-то что?
Ну а потом война. Затемнение, призыв, голод. Втянутость во все это, скорое
привыкание. В волейбол уже никто не играл, да и сетку сняли.
Бедняга Адик, ох, и били же его в войну мальчишки! "Адольф! Адольф! Гитлер!"
- кричали они, едва его завидев. Дорого приходилось ему платить за
легкомыслие родителей. Отец перевел его в другую школу и имя ему поменял на
Аркадий, но и там вскоре узнали, и детское радостно-жестокое развлечение
продолжалось.
А моего отца послали на другой - оборонный - завод, и мы уехали. В армию
уходил с нового места, из десятого класса, даже друзьями еще не обзавелся.
Друзья появились уже там, во взводе, не сразу, конечно, а лучший из них
остался лежать на весенней венгерской равнине. Но двое, слава Богу, и сейчас
живы. Об одном из них будет еще речь впереди.
Если бы я стал писать здесь подробно о войне, то мое повествование ушло бы
далеко в сторону, все более и более разрастаясь. Впрочем, о войне у меня
немало написано, и в стихах, и в прозе. Я хотел было сейчас перечислить
некоторые рассказы и повести о своей войне, о себе тогдашнем, безжалостно
юном, но потом подумал: зачем? Кому нужно, сами отыщут...
Давно я вернулся, давно отменили карточки. Вы заметили, что я не раз говорю
о карточках, о тех, довоенных, и о последующих. Что поделаешь, если забыть
невозможно? И опять, как из анкеты, из личного листка по учету кадров:
окончил институт, женился...
Шел однажды по Арбату, по тому, настоящему Арбату, и у табачного ларька
обнаружил боковым зрением капитана с общевойсковыми погонами. Перед ним были
два человека. Я встал сзади него. Если бы не офицерская фуражка, я наверняка
увидал бы на его макушке растущие воронкой белобрысые волосы. Я приблизил
губы к его уху и пропел шепотом:
- Тирли танкиста, тирли веселых друга...
Он живо обернулся, засмеялся и спросил, тоже тихо:
- Экипаж соленых огурцов?
Это было как пароль и отзыв.
В ту пору мужчины целовались только с женщинами, а не друг с другом. Мы
удовлетворились радостным рукопожатием.
Ну что, капитан Затевахин? Он только что окончил академию, уже получил
назначение. Уезжает через два дня. С женой, детей пока нет. А ты?
Дочке четыре года. Я здесь живу рядом. Зайдем!
Он смотрит на часы: не могу. Телефон у тебя есть?
Нет. Запиши адрес.
Давай. Как же мы раньше не встретились?
Тирли танкиста, тирли веселых друга...
Два. И раньше было два!..
Далеко едешь-то?
Порядочно...
Больше я его не видел.
3. ДАМСКАЯ ФИНОЧКА
Я заметил ее в лесу, неподалеку от опушки. До войны оставалось чуть больше
месяца. Лес уже ярко и светло зазеленел, но трава была еще невысокой. Я едва
не наступил на свою находку. Она была маленькая, аккуратная. Ножны, а скорее
футляр, сделаны из плотной кожи и простеганы по краю ременной дратвой. И
рукоятка обтянута кожей - поочередно белыми и коричневыми полосками. Вдоль
по лезвию шла четкая ложбинка, остро выделялся носок. Лезвие было холодным
на ощупь и обсыпано редкими веснушками ржавчины. "Холодное оружие,- подумал
я.- А какое еще бывает - горячее? Нет, огнестрельное..."
Потом у нас были настоящие десантные финки, большие, с черными
пластмассовыми рукоятками и такими же ножнами. Но особым шиком
представлялись наборные из разноцветного плексигласа ручки, по заказу
изготовляемые умельцами. Финка числилась за каждым и была записана в
красноармейскую книжку наряду с карабином или автоматом. Однако во взводе
всегда имелись две-три бесхозные запаршивевшие финки, ими при надобности
скоблили пол в землянке или кололи лучину для растопки.
Но все это будет потом.
А сейчас я сунул финочку в карман и огляделся. Ее же кто-то потерял, обронил
и, может быть, уже ищет. Не выбросил же! А если он с собакой? Я, петляя,
перешел по влажной траве с одной тропинки на другую, оттуда на дорогу и тоже
не сразу - домой.
Дома никого не было. Я еще раз внимательно и с удовольствием осмотрел
финочку. Потер лезвие наждачной шкуркой, веснушки не исчезали. Попробовал
керосином - тот же результат. Хорошо бы ее наточить! Подкараулить точильщика
около магазина и попросить. Сколько там это стоит! Но - нельзя...
У отца был оселок, на котором он правил свою опасную бритву, я слегка смочил
его, как делал он, и пошаркал финочкой. Особого толку не было. Но все же
после длительных повторных усилий она приободрилась и слегка даже, как мне
казалось, засияла. Я засунул ее в свой стол под тетрадки и вытаскивал лишь
изредка.
Однажды, уже к осени, зашел за мной мой друг Олег Синицын. Мы собирались в
клуб, но зарядил дождь, и мы не пошли. Сидели, болтали. И черт меня дернул
показать финку ему.
Он покачал ее на ладони и сказал:
- Дамская финочка.
Я ответил:
- Так маленькие револьверы называют - дамский браунинг.
- Вот и я говорю: дамская финочка.
Ближе к зиме сильней ощутился голод, и люди стали ездить за хлебом. Но это
только так называлось. Ездили не за печеным хлебом, а за мукой, пшеном,
салом.
Поблизости находилась ткацкая фабрика имени Клары Цеткин. Там производилась
бязь и тоже плотная, но черная материя, которую для понятности так и
называли - чернота. Достать то и другое было не слишком сложно. С этим и
отправлялись - менять на продукты.
Отъезжали в еще сытые места, к югу, километров за триста; станции, где нужно
слезать, были заранее известны, а там кто как изловчится: одни, не рискуя,
производили обмен тут же, другие, ища выгоды, тащились в окрестные деревни.
Первым из наших поехал за хлебом Митька Акулов, спокойный, степенный парень.
Я всегда удивлялся, какой у него широкий шаг, с ним невозможно было ходить в
ногу. Не понимаю, почему он поехал один, обычно собирались по двое - по
трое.
Мы с Олегом пошли его провожать. Появился поезд, в составе было только три
зеленых пассажирских вагона, остальные - товарняк. И против нас тоже
остановился телятник. Откатили дверь, и мы увидели, что он, как автобус,
набит стоящими людьми.
- Нет места! - раздались женские голоса из глубины.
Но мы подсадили и втиснули Митьку в теплушку. Правда, он не смог
развернуться и так и уехал, стоя к нам спиной, со своим "сидором" за
плечами.
Через неделю в классе стало известно, что Митька уже дома и съездил хорошо.
Но на другой день он не появился. Выяснилось, что он в больнице и у него
сыпной тиф. Мы сдуру хотели его проведать, но внутрь, понятно, не пускали, а
с койки он не вставал. Не скоро еще увидели мы его в окне, худого,
остриженного, улыбающегося смущенно.
Мы с Олегом тоже собирались поехать, но после случившегося родители мои
стали стеной: ни за что! Проживем и без этого. Ты знаешь, что это такое -
сыпняк? Акулову еще повезло. А если бы он там свалился?..
Синицын поехал один. А перед этим небрежно так, наивно даже, попросил:
- Слушай, дай мне с собой ту финочку.
- Какую финочку?
- Ну дамскую. Мало ли что...
И я дал. А как не дашь?
Прошло всего несколько дней, и отец сказал:
- Вечером будь дома, пойдем по важному делу. Тогда и узнаешь. Маме ничего не
говори...- И объяснил, когда мы уже шли по темной, подсвеченной только
свежим снежком улице: - В милицию вызвали.
- Кого?
- Ну не меня же.
- За что?.. А ты почему?..
- Начальник разрешил. Я ему по другому поводу нужен...
Пожилой начальник - в милицейских званиях я не разбирался, они тогда не
совпадали с воинскими, да и погон еще не было - сухо кивнул отцу.
Убедившись, что перед ним тот, кто ему нужен, и предупредив меня, что
отвечать я должен только правду, он задал первый вопрос:
- Синицына Олега Андреевича знаете?
Я ответил утвердительно, а также объяснил - откуда и как давно.
- Передавали ли вы ему, а если "да", то с какой целью, холодное оружие,
поименованное как "нож финский"? Известно ли вам, что хранение холодного
оружия карается законом? Откуда оно у вас?
Я ответил, что передавал по его просьбе для большей его уверенности, но что
на самом деле финочка дамская, крошечная, игрушка, никакое не оружие. А
нашел я ее в лесу...
Тут он задумчиво помолчал и сказал, обращаясь ко мне уже на "ты":
- Послушай, парень, кто же тебе поверит? Так все говорят: "нашел". Ты лучше
скажи: дал мне ее один знакомый, он сейчас в армии. И точка.
Но вступил отец:
- Пускай он говорит, как было. А придумает другое, потом забудет, начнет
путаться.
Милиционер не возражал: как хотите.
- А где сама финка? - продолжал отец.- Должно быть вещественное
доказательство.
Начальник усмехнулся:
- Кто-нибудь себе взял. Дамская, говоришь, финочка?..
И разъяснил: Синицын этот, Олег, был задержан по подозрению. Спутали его с
кем-то. Стали обыскивать, а в валенке у него эта финочка. Но подозрение не
подт