вердилось. Самого отпустили, финку изъяли. И точка. По месту жительства
сообщили, как положено. А тебе тоже нужно хороший вывод сделать. И к отцу:
- Значит, можно? Когда позвонить?
- Хоть завтра. Какого размера?
- На этот стол. Вот цифры, я измерил.
- Хорошо. А с ним я еще поговорю. Но он сам уже понял.
Мы поднялись, и начальник пожал отцу руку.
На улице отец сказал:
- Как они все-таки четко работают.
- Что он от тебя хотел?
- Просил лист стекла на письменный стол вырезать в заводе,- отвечал отец
снисходительно.- Для того и приглашал... Но откуда они о тебе узнали, это
хоть дошло?
Олег появился только дня через два. Невыспавшийся, стоял у окна в коридоре и
рассказывал, что поезд прибыл вчера ночью, а ходить-то после одиннадцати
нельзя, но он насыпал в правый карман стеганого бушлата доверху махорки, а в
левый - семечек. Первый милиционер попался, он ему: подставляй руки,- и
одарил от души, а второму, уже около дома,- так же семечек.
Все с интересом слушали, а он довольно посмеивался. Иногда он вскидывал на
меня - нет не настороженный, не виноватый, а наивно-доброжелательный взгляд.
Он ни слова мне так и не сказал. И я тоже ни о чем его не спросил. Зачем? Я
уже все знал сам.
Но ведь не ведал я, что и со мной когда-нибудь случится похожая история - с
чужой финкой.
4. САМА СУШЛА!
В начале декабря сорок третьего года наша бригада вернулась из Донбасса под
Москву - на отдых и переформировку. Осели в лесу, в готовых землянках,
откуда только что снялась другая часть. Как всегда в таких случаях, что-то
пришлось за ней поправлять, но с этим управились быстро. И тут наш взвод
посылают на соседнюю станцию - охранять парашюты. Сейчас названия этих мест
известны каждому, тогда они нам ни о чем не говорили.
Тихий дачный поселок в снегу. Некоторые домики пустуют, хозяева то ли в
городе, то ли еще в эвакуации. Но во многих есть жители, те сразу выделяются
дымками из труб, расчищенными дорожками от калиток.
Мы разместились в пустой даче, она же была и нашим караульным помещением. В
доме не оказалось никакой мебели: ни кровати, ни стула, ни стола. Спали
вповалку на полу, там же и ели, приспособившись перед котелком на боку или
держа его на коленях. Не привыкать.
Охраняли склад - ночью часовой с подчаском, днем один часовой, ибо днем
сарай бывал открыт, там бригадные пэдээсники* возились с парашютами. Тишина
вокруг, только поезда слышны вдали.
И вбилось мне в голову: надо бы съездить домой, родителей повидать и,
конечно, Иру, прежде всего, конечно, ее. До Москвы на паровике - километров
три-
дцать, да и там электричкой столько же, ерунда. А семнадцатого у меня день
рождения. Восемнадцать лет.
Я служил уже целый год, успел кое-чего хлебнуть и многому научился, но я,
наверное, еще не был вполне настоящим солдатом. Настоящий молодой солдат -
это тот, кто перестал тосковать по дому, по родителям. А только - по еде,
теплу, сну. По любому дому, крову, постели, полу.
А мне ужасно хотелось именно домой.
Взводный наш еще не появился после ранения. Командовал помкомвзвод, человек
сообразительный, легкий, блатной, в меру справедливый. Кончил, правда,
трибуналом, но это совсем другая история.
Я подошел к нему и коротко объяснил все как есть. До Москвы тридцать, от
Москвы тридцать. День рождения семнадцатого...
Он задал первый, кардинальный, вопрос:
- Два пол-литра привезешь?..
Как он точно спросил! Не три! Именно два, чтобы влезли в карманы шаровар под
шинелью.
Я твердо обещал.
Он подумал и сказал:
- Тебе нужно командировочное удостоверение выписать.- И задал второй вопрос,
второстепенный: - За чем же тебя послать?..- Опять помолчал и сам ответил: -
За материалами для красного уголка. А? Они это любят. Привезешь какую-нибудь
мандистику, ну там картинки...- Поискал глазами и позвал: - Гурков!
Чуть вразвалочку, враскачку подошел Боря Гурков, доложился. Вид у него был
настороженный, недовольный. Он подозревал, зачем его окликнули.
Боря был человек северный, мягко окал. Но это все пустяки. Главное, у него
были золотые руки. Он умел изготовить не только нужный штамп, но при
надобности и круглую печать. Помкомвзводу было это хорошо известно. Штамп-то
не фокус, я его и сам делать научился, вернее, научили. Но он годился для
ближней увольнительной либо для направления в бригадную санчасть. А на
командировочном предписании должна стоять внизу круглая гербовая печать. Ее
может нарисовать только настоящий мастер.
Мы пошли вдоль дачного штакетника. Неизвестно, чем руководствовался
помкомвзвод, выбирая калитку.
В доме было уютно, тепло. Девочка за столом готовила уроки.
Помкомвзвод обратился к бабушке:
- Мамаша!..- И очень официально попросил помочь армии, разрешить специалисту
позаниматься в доме с важными документами. Часа два...
Бабушка, понятно, разрешила. Девочку согнали с места. Боря сказал ей:
- Ну-ка покажи, какие у тебя есть перышки.- Он был мрачен - еще бы! Валюсь я
- не пощадят и его.
Помкомвзвод порылся в полевой сумке и дал ему два чистых листа и какие-то
служебные бумаги - для образца.
Следом возникла еще такая подробность. Сразу после приезда нам стали менять
красноармейские книжки: у одних отобрали, а новых пока не выдали, у других
еще оставались старые. Красноармейскую книжку всегда полагается иметь при
себе, особенно за пределами части,- это как солдатский паспорт, в войну,
правда, без фотокарточки. Так вот, документа у меня сейчас как раз не
имелось, и помкомвзвод вручил мне красноармейскую книжку Генки Гаврилова,
взяв ее у него без объяснения причин. На его имя была выписана и
командировка.
Документ вроде бы выглядел убедительно, но резануло, что срок его был
обозначен с четырнадцатого по семнадцатое. Таким образом, я должен вернуться
в самый день рождения. Впрочем, последний поезд прибывал сюда поздно, около
часу.
Тут мне попался Валя Козлов, тихий большеглазый парень. У его финки была
очень красивая ручка из синего и оранжевого плексигласа. Я попросил на время
- только съездить. Он поколебался мгновение, но дал. И, пока мы
обменивались, вдруг отчетливо отозвалась в душе та несчастная дамская
финочка.
Место в вагоне нашлось. Напротив меня сидели две женщины - пожилая и
помоложе. Они разговаривали. Тогда люди не стеснялись вести при посторонних
самые откровенные беседы. Это еще и после войны долго было. Народ от себя
ничего не скрывал.
Если бы сюда затесался немецкий шпион, он многое сумел бы услышать. Но он
мало бы что понял.
Старшая рассказывала о своем сыне, который находился на фронте, и о
невестке. Она говорила:
- Женился бы, дурак, на Нинке, уж как она его любила...
Младшая спрашивала:
- Нинка, это родинка у ей на бороде?
- Ну да. Нинка-то скромная.
- Да уж не грубая.
- А Клавка, знаешь, изменяет его.
- Сама сушла!
- А ведь ребенок у ей, бесстыжей!
- Ты Кольке-то не пиши.
- Да ты что! Может, его убьют: зачем ему маяться.
А младшая свое:
- Сама сушла...
Даже я не сразу сообразил, чтоЂ она говорит. Ах, это она хочет сказать: "с
ума сошла",- но у нее буквы так перескакивают.
И неожиданно я подумал с изумлением: да это я с ума сошел! Помкомвзвод -
ладно, мне известно его блатное легкомыслие, но я сам действовал совершенно
несерьезно, бездумно. Рисковал только я. Будто не знал, чтоЂ за это бывает.
А ведь знал. Если попадусь, вряд ли станут искать эту мою "в/ч", этот "№
п/п.". Закатают - и все. И чего еду? Ирку не видел год, может, и она меня
изменяет?..
В Москву прибыли уже в темноте. Я вместе с толпой вышел на площадь.
Представляете, если бы сейчас в большом городе разом выключили вечером свет?
Кромешный мрак, ни огонька - ни из окна, ни на улице. Какая бы началась
неразбериха! Но тогда у людей давно уже выработалась звериная сноровка
видеть в полной темноте. Площадь перед вокзалом была очищена от снега,
убраны тротуары. Осмотревшись, я вошел в метро. Это была одна из двух
станций, открытых недавно, уже в войну.
До своего вокзала добрался благополучно, и там все сложилось удачно: я знал,
как, минуя казенный вход, попасть к электричкам. И дальше повезло - не
слишком ли часто? - мне предстояло пройти десять километров, но, увидев на
дороге догоняющий меня грузовик, я сам прибавил ходу и перед мостком, где
машина неминуемо притормозила, успел схватиться за задний борт и
перевалиться в кузов. Около поселка таким же манером его покинул.
Нужно ли описывать лицо матери, открывшей мне дверь?
Я быстренько переоделся. Гражданские брюки (32 см) - были мне впору. Когда
же я воротился уже совсем и очень на них рассчитывал, они оказались мне
тесны.
Сейчас я торопился в клуб, на танцы, надеясь увидеть Иру. Родители с трудом
убедили меня, что все уже кончилось. Я немного успокоился и стал
рассказывать о себе. В конце сообщил, на каких условиях прибыл. Отец обещал
водку достать и, как всегда, обещание выполнил. В заводе был спирт,
необходимый в точном производстве, химически чистый, девяносто шесть
градусов, и отцу помогли для такого случая. Конечно, он развел его - до
сорока. Каждая бутылка была накрепко заткнута резиновой пробкой. А с
картинками мать расстаралась, притащила плакатики и репродукции: Ленин на
броневике, Первая конная, съезд колхозников, а также мишки в лесу, Аленушка,
богатыри на распутье. Все это свернули в крепкую белую трубку.
А вы-то как живете? Хорошо, хорошо. Ты ешь побольше... Боже мой, и в голову
не приходило, что я их объедаю.
Назавтра встретил знакомца и узнал, что Ира уехала проведать брата в
госпитале - не то в Ковров, не то во Владимир. Стыдно сказать, но мой приезд
потерял смысл. Впрочем, не совсем так. Я испытал и облегчение - что-то
отпустило. Я валялся на диване, листал книжки, засыпал, пробуждался и, сам
того не осознавая, заряжался домом на будущее.
Следующая неудача ударила семнадцатого. Сказали, что в десять вечера по
служебной ветке пойдет заводской паровозик с двумя вагонами, и можно доехать
до станции, до электрички. Это было очень удобно - я свободно поспевал на
свой последний поезд. Мы присели на дорожку, и я отправился Но - увы! -
из-за какой-то неисправности рейс отменили. Идти пешком уже не имело смысла,
я безнадежно опаздывал.
Я вернулся домой.
Как поступить? Командировка выписана по семнадцатое. Завтра - восемнадцатое.
Оставалось одно: попробовать исправить. Вообще-то переделать 7 на 8 можно.
Но Боря больно уж размашисто, по-писарски, семерку изобразил. Однако делать
нечего, я решил использовать поперечную черточку, но действовал не слишком
уверенно, рука дрогнула. Пришлось взять бритвенное лезвие, чуть-чуть
подскоблить, стало еще хуже, цифра слегка расползлась. Мог ли я думать, что
эта восьмерочка меня и спасет.
Стояли самые короткие дни, за окном господствовал полный мрак, свет исходил
единственно от снега. Отец был еще на работе. Мы присели повторно, уже
вдвоем с матерью, расцеловались, и я пошел.
В каждом глубоком кармане шаровар было у меня по бутылке, на ремне
козловская финка с наборной ручкой, в руке трубочка репродукций. Я легко
шагал к тому, что ждало меня впереди.
До Москвы, а потом и до нужного вокзала я добрался без заминки. Но вышел из
метро и сразу увидел у входа в вокзал офицера и двух солдат с повязками на
рукавах. Я двинул в другую сторону, тут открылись ворота, и в город повалила
толпа - судя по всему, с прибывшего поезда. Может быть, с того, на котором
предстояло ехать мне. И я стал пробираться на перрон вдоль стеночки, по
краю, навстречу людскому движению.
За первым же углом меня поджидал милиционер, маленький такой милиционерик.
Точно как в любимой песне помкомвзвода:
Заглянул я за угол
И что ж я увидал?
А из-за двери ливер
За мною наблюдал.
Это было время, когда милиции вменили в обязанность проверять и задерживать
военнослужащих. Потом из-за столкновений между ними распоряжение было
отменено. Затем оно возобновлялось и аннулировалось вновь.
- Предъявите документы.
Я предъявил.
За его спиной оказалась дверь, мы вошли сначала в тамбур, потом в слабо
освещенный коридор. Он развернул командировочное и сказал довольно
равнодушно:
- Зачем же подделывать?
Что он имел в виду - Борину работу или мою?
Я забормотал:
- Слушай, отпусти. Наша часть рядом стоит. На поезд уже посадку объявили...
А что мне следовало делать? Не финкой же его колоть! Отдать одну бутылку?
Помкомвзвод не поймет.
Вот какая чепуха промелькнула в моей голове, и тут он уже отворил дверь с
надписью "Милиция".
За столом сидел капитан. Подняв голову, он сразу указал на меня пальцем и
что-то скомандовал. Ко мне бросились с двух сторон и отобрали Валькину
финку. Я запротестовал: положена по штату, записана в красноармейскую
книжку... Капитан не отреагировал.
Я опять за свое: часть стоит в тридцати километрах, только на отдых прибыли.
Поезд сейчас отойдет... Он глянул одним глазом в мои документы, отложил и
больше не обращал на меня внимания. В комнате толклись люди в форме и в
штатском. Чуть позже он подозвал двух милиционеров, отдал им мои бумаги и
что-то сказал. Я расслышал слово "линейное".
Мы пошли втроем вдоль витиевато ветвящихся путей и торчащих среди них
стрелок. Где-то поблизости прогудел паровоз, наверное, это и был мой поезд.
Мы долго шли. И я опять вспомнил ту песню:
Ведут меня два мента
Да мимо бардака.
Стоит моя халява
И руки под бока.
Среди путей темнел барак. Они тоже сначала закрыли наружную дверь в тамбур,
чтобы не выпустить свет. Внутри находились задержанные: испуганный молодой
парень, три куривших папиросы проститутки и коренастый сержант в распахнутом
ватнике, под которым поблескивали орден Красного Знамени и медаль "За
отвагу". Не шутка! А он все отпахивал небрежно свой ватничек.
- Браток! - обратился он ко мне возбужденно.- Ты понимаешь, от эшелона
отстал по дурости. А эшелон-то на фронт...- И объяснил мне, что у него
спрашивают номер эшелона, а он не знает, да и кто может знать? Это
железнодорожная нумерация. Мы знаем номер полка, дивизии, корпуса. А не
эшелона! Правильно? Конечно.
Я тут же уразумел здешний порядок: всех по очереди вызывают в кабинет
(комнатку, клетушку?) к дежурному, который мгновенно и решает судьбу
невольных посетителей. Окончательно или предварительно.
Вышел оттуда мужичонка с пустым мешком. Позвали сержанта. Две минуты - и он
выходит. Совсем? Впускают меня.
За столом молоденький лейтенант. Как у нас называют - инкубаторный. Но
милицейский. Он говорит по телефону. С бабой. Хихикает. Отношения их ясны.
Кокетничает. Спрашивает про ее подруг. Условливается. И одновременно
раскрывает красноармейскую книжку и липовое мое удостоверение. Я привычно
твержу про тридцать километров, воинскую часть на отдыхе и поезд, хотя тот
давно ушел. Лейтенант досадливо делает мне знак, чтобы я не мешал ему,- он
же говорит по телефону.
Но задает вопросы. Фамилия? Гаврилов. Имя-отчество? Геннадий Михайлович.
Домашний адрес?..
А у нас перед десантированием нужно было выучить и наизусть сдать сержанту
адреса всех из своего отделения... Пенза, Коммунистическая, дом 17, квартира
3.
Он показывает мне большим пальцем на дверь. Иди! Сердце колотится: неужели
отпустил? Да, до общей комнаты. И сержант здесь.
И вот нас двоих ведут три милиционера: двое по сторонам, один, эдакий
здоровила, сзади. Опять по ветвящимся путям, потом по пустынному ночному
городу. А в руке у меня трубочка репродукций - и никто не поинтересовался,
что это такое. А, они же в командировочном обозначены.
Я потом полгода жил поблизости, у Клочковых, и нарочно несколько раз пытался
для себя выяснить: где же мы тогда шли? И, главное, тот дом хотелось
увидеть. Но безуспешно, будто приснилось все это.
Дом был огромный, официальный, облицован внизу грубым камнем, так
запомнилось, но ведь было темно. Милиционер позвонил у высокой двери, и нас
впустили.
За дверью дежурил солдат. Но что это был за солдат! Как с картинки! На нем
ловко сидело диагоналевое обмундирование, на ногах яловые сапоги. В руке он
держал ничтожную кокетливую винтовочку СВТ, годную лишь для парадов да
внутренних постов.
- Начальник караула, на выход! - звонко выкрикнул он, и начальник явился.
Это был ефрейтор, я не шучу, но такой же ухоженный. (В армии это звание
всерьез не воспринималось. Тогдашний солдатский юмор: - "Хозяйка, пусти
переночевать".- "Заходи, милок".- "Да я не один, а с ефрейтором".- "А ты
его, милай, к ограде привяжи".)
Вошли в большой лифт с зеркалом и взмыли, как для прыжка с аэростата.
Сержант аж рот раскрыл, но тут же, после морозной улицы, опять начал свой
ватник отпахивать. Мы поднялись на четвертый или на пятый этаж. Наверху
горел яркий свет, но еще резче била в глаза надпись над дверью с матовыми
стеклами: "Комендант".
Ефрейтор присел за столик, принял наши документы - и тем самым нас - и выдал
милиционерам квитанцию. Затем он прошествовал к коменданту. И на миг, пока
дверь приоткрылась, я заметил внутри солдатика, который одевался, как после
визита к доктору.
Почти тут же он появился. Он имел жалкий, расхристанный вид: без обмоток,
без ремня, шинель он нес в руках.
- В камеру! - скомандовал ефрейтор караульному, такому же, как внизу, с СВТ
в руке, и тот повел солдатика по коридору, где вдали угадывался часовой.
Следом выкликнули сержанта. Он и здесь шел впереди меня.
Все произошло быстрее, чем я ожидал. Сержант тоже был без ремня, карманы
вывернуты, ватник под мышкой. Но самое страшное - на гимнастерке его не было
наград. Высоких правительственных наград - как могли бы сказать
впоследствии.
Его взгляд скользнул по мне, ничего не выражая.
- В камеру!
Наступал мой черед.
Если бы обо мне сказали: "Он ждал, как ждут команды "пошел!" перед уже
раскрывшейся дверью "Дугласа" или: "Он тупо смотрел перед собой, ни о чем не
думая", или хотя бы: "Сердце его громко забилось",- все это было бы неточно.
Всего этого не было. Неудобно говорить и, наверное, как-то даже глупо,
однако клянусь, чувства страха я не испытывал.
Тут случилось непредвиденное.
От лифта прошествовали прямо к коменданту два отлично одетых майора. Что
значит: отлично одетых? Наверное, их шинели были пошиты на заказ, а может
быть, просто их владельцам ни разу не приходилось сидеть у костра на
поваленных деревьях, пачкать рукава об окопную глину или лежать на земле.
Они по-хозяйски прошли в кабинет и остались там.
Ефрейтор, указав конвойному в мою сторону, бросил: "На диван!" - и тот повел
меня, непонимающего, по коридору.
Однако странная команда сразу объяснилась. В конце коридора перед кованой, с
зарешеченным окошком дверью в камеру стоял диван. На нем задержанные ожидали
решения своей участи, если оно почему-либо откладывалось. Таким образом, еще
находясь снаружи, я оказывался под охраной того же часового... Я сел на
клеенчатый диван, бросил рядом репродукции и с удовольствием потянулся.
- Браток,- услышал я за решеткой знакомый голос,- закурить найдется? -
Сержант уже приходил в себя.
- Можно? - спросил я часового.
Тот кивнул.
Я вытащил из кармана шинели свою табакерку - четырехугольную жестяную
коробку от зубного порошка с отдельными фрагментами стершегося белозубого
негра на крышке - не помню уже, как она у меня оказалась,- и захватил щепоть
на две закрутки.
Хороший парень попался, другой бы не разрешил. Подождав, я спросил: а что же
это за место такое?
Он объяснил: комендатура, а при ней патрульный полк. Вылавливаем дезертиров,
отставших, нарушителей разных. Если по делу задержали, к пайке прибавляют.
Но редко, тоже мухлюют. Я поинтересовался осторожно: а с этими что будет? Он
ответил буднично: тех, кто сюда попадает, не кормят, держат не более
полусуток и в штрафную или в маршевую, кого куда.
Меня все не вызывали, видно, майоры загостились, и напряжение мое совсем
спало. Стало клонить в сон, я только сейчас сообразил, что стоит глубокая
ночь, наверное, уже ближе к утру. Временами возникало странное ощущение: где
это я? И - я ли это?..
И вдруг меня пронзило ужасом. То, что командировочное поддельное, это они
видят; то, что документы на Гаврилова, я помню хорошо. Но ведь у меня еще
комсомольский билет! Он-то уж на мою фамилию и с моей фотокарточкой. За кого
же они м