лся пить водку. Впрочем, немного и когда
наутро ему не надо было идти в школу.
Что же касается бухарян, то они действительно жили тихо, справляли свои
службы в особой моленной избе и никого до себя не допускали. Несколько раз с
иными из них сталкивались охотники в лесу. Они толковали с председателем об
охоте, как толкуют мужики, просто и спокойно. Видно было, как уважает хитрый
хохол своих собеседников, даже немножко заискивает перед ними. Никогда он не
курил и не выражался при них матом, а держался так, будто его вызвали к
высокому начальству. Сектанты принимали эти знаки внимания как нечто само
собой разумеющееся, расстояние блюли, и, казалось, никто и никогда из
мирских людей не перейдет границу, отделяющую Бухару от прочего мира.
Но настал тот злополучный день Ильи-Пророка, когда шальная молния угодила в
Машу Цыганову, нежданно-негаданно всплыла древняя и весьма сомнительная
история о несчастной Евстолии, и из, казалось, навеки затухшего вулкана
хлынула лава.
Глава IV. Ночной дозор
Всякой мистики Илья Петрович чурался. Он увлекался фотографией,
радиосеансами с Австралией, разглядывал в телескоп звездное небо, обожал
братьев Стругацких, Станислава Лема и Кира Булычева и скорее поверил бы в
то, что на лесной поляне приземлился НЛО, нежели действительно были найдены
останки попавшей в капкан семьдесят лет назад женщины. Директор был убежден,
что рано или поздно странному явлению будет найдено рациональное
истолкование, мало ли было в истории случаев, когда вмешательством
сверхъестественных сил объяснялись вполне естественные, хотя и кажущиеся
таинственными вещи. То, что не искали иных объяснений, верили в чудо и
молились на расщепленную сосну сектанты, его не слишком удивляло, но
перемена в обитателях "Сорок второго", их трепет и даже какое-то пугливое
отношение к случившемуся директора поразили.
Казалось, не было ни радио, ни телевидения, ни спутников - весь двадцатый
век рухнул в небытие, отступил со всеми своими чудесами перед напором
одного-единственного и не такого уж в конце концов сверхъестественного
происшествия. Илья Петрович заходил в дома к здравомыслящим людям, кому
чинил эти самые телевизоры и чьих детей учил в школе, взывал к их рассудку,
он повторял везде и всюду, что сон разума порождает чудовищ. Но там, где его
еще вчера так любили и он был самым желанным гостем, на него смотрели с
неприязнью и осуждением оттого, что он жив и здоров и самим фактом своего
существования противоречит чуду, не понимая того, что чудесным
выздоровлением именно Евстолии обязан.
Илью Петровича эта чушь только злила. Горечь пробуждал в учителе людской род
и заставлял убежденного рационалиста усомниться в самом прогрессе и
поступательном движении вперед человеческой цивилизации: какой уж там
прогресс, если люди остались такими же, что и во времена Галилея, Яна Гуса
или Джордано Бруно, и суть их - стадное безумство! Достаточно помешаться
одному, как сходят с ума все вокруг. Но его печалью были не взрос-
лые - самым страшным было то, что в темные сказки заставляли уверовать
детей. Директор с ужасом думал, что произойдет первого сентября и хватит ли
у него сил учеников переубедить, да и просто пустят ли их родители в школу,
или же образование теперь объявят навсегда запретным. Ради учеников Илья
Петрович был готов стать жертвой толпы, но остановить религиозное насилие
над детьми.
Существовало еще одно никому не ведомое и ревниво оберегаемое от чужих глаз
обстоятельство, подталкивающее директора пойти на крайние меры. Коснись эта
история любого из его учеников, Илья Петрович вел бы себя точно так же.
Никогда никаких любимцев или нелюбимцев у него не было, но все же к Маше
Цыгановой он испытывал особые чувства. Он запомнил ее с того дня, когда
семилетней девочкой в застиранном, линялом платье она переступила порог
школы и ее образ отозвался в нем прежде не ведомой нежностью. Бывший
студент-отличник больше уже не тосковал по друзьям, посиделкам в общежитии,
театрам, по большим городам и той жизни, к которой привык в молодые годы.
Все самое сокровенное сосредоточилось теперь для него в окруженной черемухой
деревянной школе с большими светлыми окнами. Именно случайной Шуриной дочке,
сами того не ведая, обязаны были жители поселка тем, что Илья Петрович,
отработав три года по распределению, так здесь и остался.
Когда она приходила в класс, ему казалось, что он рассказывает только для
нее. Когда ее не было, он скучал и сердился, шел ругаться с ее сквалыжной
мамашей и чем больше ее узнавал, тем меньше мог понять, как в глухом краю и
у таких родителей могла появиться эта удивительная девочка. Он чувствовал
себя ее единственным покровителем и защитником и теперь решился на
совершенно отчаянный, безумный поступок, грозивший ему самыми ужасными
последствиями, лишь бы избавить свою возлюбленную ученицу от
нежданно-негаданно свалившегося на нее непомерного груза прижизненной
святости.

В сумерках местность выглядела довольно мрачно. Погода была ненастная, уже
начали расцветать желтыми и красными красками лиственные леса, потянулась
мокрая паутина, и пейзаж этот навевал грустные мысли. Илья Петрович
задумчиво прошелся взад-вперед по болоту, оглядел недавние раскопки и
пожалел, что в тот день в "Сорок втором" его не оказалось - быть может, ему
удалось бы увидеть нечто такое, чего не разглядел никто.
Вот здесь его ослепило молнией и он нашел под расщепленным деревом девочку,
подбежал к ней, стал делать искусственное дыхание и был счастлив, когда она
пришла в себя. Эти воспоминания были ему так дороги, что и теперь он не мог
оправиться от волнения и, точно наяву, видел ее просветленное лицо,
разметавшиеся по траве волосы, нежные плечи и уже начавшую оформляться
грудь.
Выглянула некстати луна, идти было чуть больше часа, но ни страха, ни дрожи
директор не ощущал. Он хорошо знал эту тропу и шел в темноте довольно легко,
лишь изредка посвечивая фонариком. Наконец миновал последний подъем и в
рощице на берегу увидел горевший огонек. Директор приблизился, впрочем,
теперь чуть с меньшей долей уверенности, но никакие огоньки остановить его
не могли. Кладбище было просторным - на нем стояли мощные, коренастые, как
боровики, кресты, а смутивший его огонек освещал могилу Евстолии. Там
теплилась лампадка.
Илья Петрович достал лопату и приготовился копать. Он собирался взять одну
из косточек и отослать в Москву, в лабораторию своего института, чтобы там
установили точный возраст и дату захоронения останков.
Над головой летали бесшумные птицы, ухала сова, луна мертвенным светом
озаряла кладбище. Илья Петрович испуганно озирался по сторонам. Он боялся не
призраков, но живых людей. Однако никого не было на кладбище в этот
неурочный час. Он начал копать быстрее. Вот-вот лопата должна была ткнуться
в гроб, как вдруг ему почудилось, что хрустнул сучок и послышались шаги.
Илья Петрович вздрогнул и обернулся: из темноты на него смотрели выпуклые
глаза.
Директор приготовился к самому худшему, но вместо криков, возмущения и
ярости услышал спокойный, благожелательный голос:
- Что, Илья Петрович, решили мощи на анализ отправить? Не утруждайте себя
понапрасну - это те самые.
Обладателя этого не отличавшегося никакими приметами местного говора голоса
Илья Петрович узнал сразу же и в первый момент испытал невероятное
облегчение от того, что на месте преступления его застали не сектанты, а их
обманщик. Во всяком случае, можно было надеяться, что прямо здесь и сейчас
убивать его за святотатство никто не станет.
- Я так и знал, что вы сюда придете,- сказал самозванец с удовлетворением.
- Что вам угодно? - спросил наконец опомнившийся директор, резкостью
прикрывая свое смущение.
- Я слышал о вас много хорошего и имею намерение побеседовать и уберечь вас
от некоторых ошибок,- мягко ответил самозванец.- Такой директор, как вы,-
большая удача для здешней школы. Хотя сомневаюсь в том, что здешняя школа -
большая удача для вас.
Он не спеша достал трубку, набил ее пахучим табаком и с наслаждением
затянулся.
- Признаться, больше всего страдаю от невозможности покурить. Я, Илья
Петрович, знаю, что вы меня циником считаете. Но обстоятельства так
сложились, что в этой глуши на тысячу верст вокруг мы с вами - два
единственных интеллигентных человека, не изменивших своему призванию. Отчего
бы нам не побеседовать на интересную тему? Однако прежде я предлагаю вам
закопать могилку и не тревожить прах мертвецов. Не ровен час кто узнает,
скандала же не оберешься.
Педагог стиснул зубы.
- Я приветствую ваше желание дойти до самой сути. Ведь действительно
странная история. Вы уже составили для себя какое-нибудь предварительное
объяснение?
- Нет,- процедил Илья Петрович.
- А ученикам что говорить станете?
- Вам какое дело?
- Да, незавидное у вас положение. Станете утверждать, что просто
случайность,- кто поверит? А может быть, все-таки признаете, что произошло
чудо?
Илью Петровича передернуло, но чересчур нагловатый тон этого человека, точно
намекавшего на некие скрытые обстоятельства, не позволял ему просто уйти.
- Я давно за вами наблюдаю и признаюсь, любопытный вы человек. Весьма
любопытный. Только сами себя плохо знаете. Это ведь на поверхности так:
молодой педагог, энтузиаст сам выбрал такую долю - после института едет в
глушь, учит детишек и от всяких соблазнительных предложений отказывается. А
если поглубже копнуть, тут же драма оскорбленного самолюбия. Не взяли вас в
аспирантуру, вы и обиделись, захотели всему миру доказать, что из себя
представляете, прославиться и оседлать белого коня. Вы небось еще и пишете
что-нибудь тайком, в журналы посылаете, вам отказывают, вы на
литконсультантов злитесь и себя гением мните.
От возмущения и неожиданности, но более всего недоумевая, откуда этому
человеку могут быть известны подробности его биографии, молодой автор
раскрыл рот и не знал, что возразить.
- А годы-то идут. Звезда ваша припозднилась и не восходит. Уж столько лет
директорствуете. Надоело, поди, но опять же самолюбие не дает никак
признаться, что сгоряча не за свой гуж взялись, и оглобли поворотить.
Сверстники ваши тем временем диссертации защищают, устроились в местах
почтенных, иные и за границу ездят. А вы задачу себе поставили - бедных умом
сектантов одолеть. На что вам темные старики? Чем помешали?
- Вам этого не понять.
- Охотно верю. Но задумайтесь над одной вещью: ни государи-императоры, ни
советская власть со всеми ее ЧК-ГПУ-НКВД-КГБ Бухару не взяла. Где ж вам-то
тягаться? Умные люди говорили: оставьте их в покое.
- Да кто вы такой, чтобы мне советы давать? - спросил директор в бешенстве.
- Я оказываю старцу Вассиану некоторые услуги,- уклончиво ответил
самозванец.- И вот что хочу вам сказать. Вашему вымороченному поселку сорок
лет, и рано или поздно его закроют, а Бухара останется. Не вы первый с нею
боролись, и не вы первый сломаете на ней голову. В скиту считают, что
отроковица принадлежит им, так смиритесь с этим и не препятствуйте тому, что
должно свершиться.
- Вот оно что? - пробормотал директор, с трудом сдерживая ярость при одном
только упоминании Маши.- Девочка им потребовалась, и ради этого они целый
спектакль устроили! Вы думаете, не понимаю я, зачем ваш старец все это
затеял?
- Ну и зачем же?
- Затем, что ему нужны чудеса, чтобы держать в повиновении свою секту,-
раздельно и в то же время как-то придушенно произнес директор.
- А вы не так уж и просты, как кажетесь,- пробормотал самозванец.
- Так вот передайте там, что девочку они никогда не получат. Я, если надо
будет, до Москвы дойду.
- Вы что же, всерьез думаете, что со скопидомкой-матерью и отцом-алкоголиком
ей лучше?
- Не вечно она с ними будет. Девочка умная, кончит школу - учиться поедет. Я
ее в институт сам готовить стану.
- В том, что сами, я не сомневаюсь,- усмехнулся самозванец.- Но представьте
себе, что отроковица избрана для совершенно иных, нежели вы наметили, целей.

- Каких еще целей? Что вы мелете?
- Если бы, Илья Петрович, мы могли знать цели Провидения,- назидательно
заметил пришелец,- наша жизнь приобрела бы совсем иной вид.
- Я в Провидение не верю,- надменно сказал директор.
- А вот это напрасно. Подобное легкомыслие может иметь самые печальные
последствия.
- Но вы-то ведь тоже не верите? - спросил Илья Петрович, в упор глядя на
курильщика.
- Здесь вы ошибаетесь. Я верю, хотя и на свой манер,- возразил тот
спокойно.- А не угодно ли вам будет, милый мой сочинитель, послушать одну
историю?
- Не угодно! - отрезал директор.
- Илья Петрович,- проворковал самозванец проникновенным голосом,- я бы не
стал задерживать ваше внимание, если бы эта история не проливала отчасти
свет на то, что здесь произошло.
- Бросьте юлить! Если что-то знаете, скажите прямо.
- Прямо этого, Илья Петрович, не скажешь.
Директор приготовился было уйти, как вдруг представил казенную квартиру,
лист бумаги с неоконченным романом о межзвездных путешествиях, сеанс с
сиднейским радиолюбителем, которому, как ни бейся, не объяснишь ничего из
того, что происходит на далеком северном континенте, и ему сделалось
тоскливо.
- Ну что ж, давайте,- вздохнул он,- выкладывайте вашу историю.
Самозванец усмехнулся и набил трубку новой порцией табака.
Глава V. Десница
"В одном отдаленном российском городе не так давно жил да был майор по
фамилии Мудрак. Работал он начальником местной милиции и ничем особенным не
отличался, но было у него странное и даже старомодное свойство. Он был
необыкновенным атеистом. Причем атеистом на совесть, каких к той ленивой
поре уже нигде и не осталось. Еще пацаном, ни черта не боясь, залезал Мудрак
на церковные купола и, рискуя свернуть шею, рубил кресты. Сколько он этих
крестов посшибал - одному Богу ведомо. Деревенские старухи ему пророчили:
- Паралич тебя, сатану, разобьет! С ума сойдешь! Покайся, ирод!
Но только смеялся над ними Мудрак.
Всю войну майор прошел без единой царапины, ни одна бандитская пуля, ни
хулиганский нож его не задели. Великой храбрости был человек, и трепетали,
заслышав его имя, урки. Он же их не боялся, в самое логово лез и всегда
выходил победителем.
Но пуще ворья, убийц и бандюг ненавидел майор верующих в Бога и никак не мог
уразуметь: откуда в правильном обществе они могут взяться и почему не
исчезают?
Хотя в его обязанности это не входило, везде, где Мудрак служил, он
искоренял религию самым безбожным образом. Опечатывал церковные двери,
арестовывал заговорщиков, материл попов и монахов, выслеживал квартиры и
частные дома, где собирались на моления баптисты, адвентисты и
старообрядцы-беспоповцы, и нагонял на людей столько страху, что жаловаться
на него боялись.
Вот и в городке, куда его под старость назначили, майор закрыл единственную
уцелевшую церковь, прогнал священника и все думал, что бы ему еще полезное
во славу атеизма сделать. Однако как будто все было сделано - Бога в городе
больше не было. Иногда даже скучно ему становилось при виде такой картины,
хотелось подраться с Невидимым Противником и доказать Ему свою силу. Но все
люди вечерами сидели у телевизоров, вели себя благопристойно и тихо, так что
подумывал начальник, как бы попроситься в другое место, где его
замечательный талант пригодится. Потом в следующее - так он целый план
составил, как всю Русь обезбожить. Однако и проекты, и записки, которые
Мудрак посылал в высокие инстанции и учреждения, оставались безответными.
Но однажды его помощник доложил, что в клубе на окраине тайно собираются
сектанты. Обрадованный Мудрак тотчас же поднял по тревоге оперативников.
Зрительный зал был закрыт, за дверью слышалось характерное пение, и клуб
решили брать штурмом. Люди разбились на две группы и с двух сторон стали по
лестнице подниматься наверх, чтобы через кулисы попасть сразу на сцену и
захватить сектантов с поличным.
И тут произошла непредвиденная вещь: когда обхват был почти завершен,
впереди мелькнул силуэт замешкавшегося оперативника. В азарте майор решил,
что кто-то из окруженных пытается выбраться, и выстрелил. С той стороны тоже
не разобрались и вдарили по своим. Началась отчаянная перестрелка. По
счастью, никто не пострадал. Только майора ранило в правую руку.
Но, самое-то главное, оказалось, что пострадал Мудрак зря, потому что в
клубе были никакие не сектанты, а актеры заводской самодеятельности,
ставившие к Пасхе пьесу с антирелигиозным сюжетом.
Такой вот произошел нелепый случай, который постарались побыстрее замять, и
объявили случившееся учебной операцией по обезвреживанию вражеского десанта.

Но тем дело не кончилось. На следующий день у Мудрака поднялась температура
и пошло нагноение. Сперва он на это внимания не обратил, думал, обойдется,
как всегда в его жизни обходилось, но получилось иначе. Рука опухла до
локтя, почернела, и, когда майор попал в больницу, было уже поздно: десницу
пришлось ампутировать.
Много ходило по городу после этого разных слухов и толков, и иные увидели в
том знак свыше и решили, что терпение Господне истощилось и так Создатель
покарал нечестивца.
Майора и досада, и зло брали: как на улицу ни выйдешь, все на его пустой
рукав оборачиваются, шепчутся, одни головы опускают, другие в глаза нагло
смотрят. Сам он в ходячий экспонат религиозной пропаганды превратился - хоть
в другое место беги. Но не такой человек был Мудрак, чтобы перед кем-нибудь
отступать.
А тем временем скандальная история дошла до столицы, где давно уже высокие
начальники, утомленные не соответствующей историческому моменту майоровой
прытью, думали, как бы его на пенсию отправить. Тут и возможность подоспела:
без правой руки какой он боец?
Как ни доказывал Мудрак, что он и левой не хуже стреляет, как ни умолял
принять во внимание его боевые заслуги - все было тщетно, вышла начальнику
отставка.
Мудрак сперва сильно горевал, но потом решил, что, может быть, все к
лучшему, никаких других обязанностей у него не будет и он сможет
безраздельно отдаться любимому делу.
Для начала он решил написать антирелигиозную книжку. Он давно собирался
такую книгу написать, да все было некогда. И вот в первый свой нерабочий
день Мудрак сел за стол. Но, во-первых, писать - не стрелять, это ему и
правой рукой делать было трудно, а во-вторых, он не знал, что писать. Прежде
ему казалось, только начни он, как слова сами собой польются, а тут вдруг
выясняется, что ничего у него не получается. Написал только: "Бога нет". А
дальше как отрезало.
Майор сильно расстроился, но рассудил так: если сочинять в день хотя бы по
одному предложению, то за год книжку не книжку, а брошюрку он напишет. И
решил отметить дебют бутылкой кагора, ибо ни водки, ни коньяков он не любил,
предпочитая всему на свете сладкие вина и из них больше всего - кагор.
Он налил себе рюмку, другую, стало ему тепло и хорошо, Мудрак захмелел и не
заметил, как уснул, а проснулся оттого, что послышался подозрительный шум, и
он увидел в комнате мужичка. На вид невзрачного, хиленького, в помятом
пиджачишке и куцых брючках.
- Ты кто-о? - спросил Мудрак.
Мужичонка ему отвечает:
- Я твой ангел.
- Какой еще ангел? Что ты мелешь?
- Новый ангел,- сказал мужичок.- Меня в самых трудных случаях посылают. У
тебя раньше был очень неопытный ангел. Он совсем с делом не справлялся. Тело
твое берег, а душу едва не упустил. Но теперь все будет хорошо.
- Да ты что,- обиделся Мудрак,- издеваться сюда пришел, ханыга чертов! Ты
хоть знаешь, кто я такой?
- Знаю,- ответил ангел.- Ты очень несчастный, я бы даже сказал, невезучий
человек.
- Ишь ты! - усмехнулся Мудрак, который до последнего случая невезучим никак
себя не считал.- А чем докажешь, что ты ангел?
Мужичонка повернулся, и майор увидел у него за спиной небольшие мятые
крылья.
- Подумаешь! - сказал он презрительно.- Ты мне чудо настоящее покажи - тогда
поверю.
- Я могу показать тебе чудо, но дело совсем не в этом.
- Нет, хочу чуда! - потребовал Мудрак.
- Ну что же, будь по-твоему,- сказал ангел, не сильно удивляясь,- все вы,
люди, хотите чуда, но ни одно из них на пользу вам еще ни разу не пошло.
И исчез.
Мудрак усмехнулся и лег спать. А наутро