опился жить, мне не хватало смены впечатлений, гула, толпы, мелькания
лиц и разнообразия. Я подхлестывал время, плохо спал, мучился, ходил с
перекошенной физиономией по пустынным улочкам, где раз в полчаса
проезжала машина или ревел мотоцикл, и с трудом дожидался дня, когда
каникулы кончатся.
 Вперед, моя жизнь, вперед, милая! Только, пожалуйста, не
останавливайся, не переводи дух. Не подсовывай мне мишуру и не сбивай с
толку. Я знаю, твои главные сокровища впереди, ты не обманешь меня и
покажешь все лучшее, чем богата, ничего не утаишь, и в дождливый
августовский день с легким сердцем, с благодарностью судьбе за то, что
Чагодай не вечен и не имеет надо мною более власти, я уеду в Москву,
надеясь затеряться в ее лабиринтах и больше никогда сюда не
возвращаться.


IV
 Закончив интернат, я легко сдал выпускные экзамены и без вступительных
испытаний был зачислен в университет. Было немного жаль, что осталась
неузнанной та сумасшедшая радость и гордость, какие испытывает, увидев
свою фамилию в списке поступивших, обыкновенный московский, а еще лучше
приехавший из Норильска, Воронежа или Саратова и ненауськанный
репетиторами абитуриент. Я не волновался, когда вытаскивал билет и меня
подзывал разомлевший от жары доцент, не чувствовал ужаса, когда на
четыре стремительно мелькавших часа провинциальный мальчик оказывался
один на один с экзаменационной работой и задачами, о которых в школе
слыхом не слыхивал.
 Все это прошло мимо, как проходили и многие прочие вещи. Ощущение
счастья и торжества, охватившее душу в ту минуту, когда мне открылось
великолепное здание на Ленинских горах, было иным - более приглушенным,
но и более глубоким. Учиться было радостно и легко, все вокруг казалось
знакомым, как язык, на котором меня учили говорить в детстве. Так было
повсюду, если не считать семинаров у человека, который мало-помалу занял
мои мысли и с которого начались несчастья.
 Маленький, сморщенный, с кривой спиной, отчего все звали его Горбунком
(во всяком случае, так я думал, пока не узнал, что то была его настоящая
фамилия), с лицом обезьяны, но с такими пронзительными глазами, что они
казались не человеческими, а принадлежащими коварному троллю, с длинной
неровной бородой, по которой тосковали все ножницы мира, он не выпускал
изо рта сигарету и курил постоянно, будь то лекция, заседание кафедры,
буфет или коридор. Пепел дешевых сигарет без фильтра валялся повсюду, и
точно так же повсюду раздавался его резкий кашель.
 Ему было за пятьдесят, но он не имел даже научной степени, тем не менее
из года в год Евсей Наумович читал лекции и вел очень странные семинары.
Вместо теорем он разбирал токкаты Баха. Иногда целое занятие рассуждал о
живописи Врубеля и поэзии Пастернака, а то гонял нас в библиотеку и
заставлял изучать лингвистику и поэтику. Мог часами мусолить "Слово о
полку Игореве" и "Старшую Эдду". Учил искать соответствия между
математикой и музыкой и отсутствие слуха считал самым кошмарным
человеческим недостатком и синонимом бездарности. Он утверждал, что
математика стоит к искусству гораздо ближе, чем к науке, главное в ней -
красота, и любой по-настоящему великий художник или поэт - это шагнувший
за рамки математик, в то время как каждый математик всего-навсего
неудавшийся поэт или музыкант. Но зато ни один филолог и музыковед не
сможет так понять искусство, как человек, знающий интегральное
исчисление.
 Поначалу мы были обескуражены. Потом привыкли, понимающе
переглядывались и прятали улыбку. А он скрипучим, въедливым голосом
вдалбливал в наши головы, что математика иррациональна, доказуемость в
ней относительна и многие лишь имитируют открытия, но в действительности
гений в математике встречается крайне редко, куда реже, чем в других
областях знаний, однако есть люди, чьи ошибки важнее, чем правильно
найденные решения.
 Большинство преподавателей считали его занятия тратой времени и не
советовали студентам их посещать. Ходили слухи, что Евсея Наумовича
держат только из-за уродства, но для меня это ничего не значило. Я
чувствовал, что за долгими рассуждениями, за многочасовыми
прослушиваниями симфоний и сонат скрывается нечто важное - чего, кроме
него, не знает ни одна душа. Однако при этом к самой математике он
относился как к второстепенному, она представлялась ему всего лишь
частью целого, и именно целое он и стремился постичь. Хотя даже познание
было не совсем точным словом. Скорее то была высочайшая степень
восхищения, непонятного мне умиления, которое охватывало несчастного
калеку, когда он рассуждал о любом явлении в мире - будь это музыкальное
произведение, строение мироздания, теория чисел, очертание женского
тела, сила медведя, запах хвои, купола новгородских храмов, грамматика
санскрита, латинская поэзия, цвета радуги или карта мира, которые были
для него чем-то объединены.
 Мне казалось, он учил нас не высшей математике, а несуществующей, еще
не открытой и ему одному ведомой науке, находящейся даже не на стыке
разных областей знания, а у самой границы познаваемого мира с тем, чтобы
эту границу взломать и незаконно пересечь. Возможно, он был тайным
масоном, волхвом, теософом, поклонником агни-йоги и осуществлял вербовку
учеников в эзотерическую секту агностиков. Может быть, все, что он
преподавал, было дурачеством высшей пробы, и только по младости и
неопытности я тянулся к шарлатану, желавшему с заднего крыльца
пробраться к истине, и видел в нем сверхъестественное существо. Но никто
не имел надо мною столько власти.
 При этом как человека я Горбунка не любил и испытывал брезгливость,
когда мне случалось попадать к нему домой, где он изредка проводил
занятия.
 Жилье его напоминало не то мастерскую неудачливого художника, не то
лабораторию алхимика. На стенах висели недописанные картины,
изображавшие нагих женщин и фантастические пейзажи. Повсюду валялись
книги, половина из которых была на иностранных языках, а вторая
потемнела от столетий. Посреди комнаты стоял маленький, будто
игрушечный, мольберт. За ним - гончарный станок, верстак, пианино,
открытые деревянные полки со стеклянными колбами и пыльными банками.
Иногда в квартире происходили оргии, и соседи вызывали милицию. Иногда
двери запирались, и помещение погружалось в темноту и безмолвие. Там
пахло раздражающе пряным. Туда приходили люди, не имевшие никакого
отношения к науке, жили неделями, рассказывая про тайгу, холодные горы,
северных гусей, глухарей, медведей, идущего на нерест лосося, и Горбунок
слушал их жадно, сладострастно, завистливо.
 Мне не нравились ни его манера говорить, ни бесчисленные бутылки, ни
непотребные бабы, обхаживавшие уродца, тайно друг друга ненавидевшие, но
смиревшие под его взглядом. Я был убежден, что человек, посвятивший себя
разгадыванию истины, должен жить иначе. Евсей, по-видимому, догадывался
о моей неприязни и относился ко мне насмешливо, однако я терпел, потому
что знал: тот день, когда я возьму от него все, что он может дать, будет
последним днем его учительства и власти надо мной, последним днем моего
подчинения его привычкам и правилам. И он знал то же самое, так что наши
отношения напоминали причудливую игру. Я догонял, а он убегал, обманывал
меня, и я был похож на мальчика с сачком, который гонится за
ослепительной редкой бабочкой и не может ее настичь. Каждый раз, когда
казалось - вот-вот, я получу от него все, он поворачивался другой
стороной, и передо мной снова открывалась так мучившая меня
неизвестность.
 Много позже я понял, что гоняюсь не за самой бабочкой, а за ее тенью и
все попытки накрыть ее обычным марлевым колпаком бессмысленны. Если
сравнить познание с исследованием темной комнаты, то я стремился
выхватить фонариком ее части и их описать - он же учил своих адептов
умению видеть в
 темноте. Иногда Горбунок собирал учеников и с одними усиленно
занимался, а другим говорил, чтобы не приходили две недели или даже
месяц. Меня он не звал никогда, но время от времени я ловил на себе
застывший взгляд стеклянных глаз, ставивший под сомнение наше
распределение ролей охотника и жертвы, и в такие минуты меня пробирала
позабытая детская дрожь.
 Впрочем, в конце семестра Евсей Наумович всегда писал хорошие отзывы,
благодаря чему внешне мое положение на факультете выглядело блестяще. Я
получал именную стипендию, пользовался правом свободного посещения
лекций и семинаров, по негласному разрешению был освобожден от всякого
рода субботников, воскресников, походов на овощебазу, комсомольских
собраний, политсеминаров и ленинских зачетов.
 Однажды обо мне даже написал статью в университетскую газету пижонистый
паренек с факультета журналистики. Воспоминание о том, как он брал
интервью, впоследствии долго меня преследовало и внесло в мою душу смуту
и раздор. Молодому человеку, чье имя я тогда не запомнил, зачесалось
развязать мне язык, и он потащил меня в грандиозную по размерам пивнуху
недалеко от окружной железной дороги в районе ВДНХ.
 Это было одно из тех нелепых сооружений, что остались в Москве после
Олимпиады. Там было невообразимое количество народу. Пивных кружек не
хватало, и пили из банок, ели воблу, курили, даже пели песни. Иногда по
дымному залу шествовал милицейский наряд, и тогда сигареты спешно кидали
на пол, а потом ходили в сумерках за угол отливать, ибо туалеты в этом
заведении предусмотрены не были.
 Я понемногу прихлебывал гадкую жидкость неопределенного цвета, не
находя в ней ничего приятного, а мой раскованный собеседник и, по всей
видимости, здешний завсегдатай меж тем стремительно наклюкался и, вместо
того чтобы допрашивать меня, стал изливать душу и жаловаться на жизнь,
как трудно он поступал и едва избежал армии, как затирают его москвичи,
а всюду в редакциях сидят евреи и русскому человеку, особенно из
провинции, туда не пробиться, как приходится подрабатывать, чтобы
достать денег и приодеться, сколько стоят его джинсы, дубленка и волчья
шапка, без которых у них на факультете лучше не появляться, и все это
вперемешку с обещаниями написать роман, где он выскажет все, что думает
об иудейском засилье.
 Слушать его было и противно, и странно. Я был одет в стократ хуже, но
никогда не чувствовал себя в Москве униженным провинциалом. Напротив,
она вытащила меня из чагодайского прозябания, отнеслась бережно и нежно.
Да и вообще вся моя судьба - не была ли она опровержением его пьяных
жалоб?
 - Просто ты еще с этим не сталкивался,- заметил он спокойно и, хлопнув
меня по плечу, заключил, что нам, добивающимся всего своим трудом
коренным русакам, надо учиться у евреев солидарности и держаться друг
друга, чтобы громадный город нас не сожрал.
 Под конец мой интервьюер едва ворочал языком, но, несмотря на пьяный
угар, статью написал толковую, трогательную, с фотографией на фоне
памятника Ломоносову. Она мне так понравилась, что я не удержался и
отослал ее в Чагодай с тайной надеждой, что отец перепечатает сей опус в
"Лесном городке" и тем утешит добрую Анастасию Александровну, а также
утрет кое-кому нос.
 Видит Бог, то был единственный раз, когда я позволил себе тщеславные
мысли. И, хотя никто на факультете не сомневался, что после университета
меня сразу же возьмут в аспирантуру, я играючи напишу кандидатскую
диссертацию, а к тридцати годам стану доктором наук и профессором, сам я
никогда не думал ни о карьере, ни об успехе.
 Я не хотел, чтобы математика служила мне, но мечтал оставаться ее
смиренным послушником. Мне казалось, она является ключом к некоей тайне,
которую я призван разгадать. Никакие блага земного царства не могли
заменить трепет этой разгадки, я жалел людей, обделенных талантом и
обреченных жить обыкновенной жизнью, убогой и скучной, не знавших, чем
ее разнообразить, и оттого мучившихся от безответной любви,
непризнанности, бедности, зависти и болезней, и разговор с несчастным
писакой, олицетворявшим в моих глазах самое жалкое, что в мире
содержалось, только сильнее в этой правоте убеждал. Я был защищен от
всего дурного, что могло бы поколебать устойчивость моего сознания,
между мной и миром внешним лежало непреодолимое пространство, похожее на
вздувшуюся после ледохода мутную реку, за которой оставались житейские
неурядицы, вражда происхождения и крови, тщеславие и неприязнь.
 И все-таки бывали минуты, когда меня охватывало сомнение.
 Я подходил к зеркалу, и мне вдруг становилось себя жаль - долговязого,
большеногого, большерукого, нескладного подростка с маленькой головой и
оттопыренными ушами,- непонятно, где только могли в ней помещаться
мозги? За что, за какие грехи его наказали и посадили в камеру, что
мнится ему в одиночестве и что за тайну он ищет в своих вычислениях?
Ведь, может быть, никакой тайны нет или тайна эта заключается не в
кривых линиях и красивых формулах, не в соотношении чисел, множеств и
функций, а в разноцветии и разнообразии бытия, в отношениях между
мужчиной и женщиной, которые он так и не познал, в дружеских пирушках,
драках, ревности и соперничестве, в любви и рождении ребенка. И даже
если и найдет он что-то, откроет или выдумает, даже если прославится, не
пожалеет ли о том, что его молодость прошла совсем не так, как должна
она проходить - в веселии и страдании сердца, в его радостях и страстях?

 Я возражал глядевшему на меня из зазеркалья, что нет в жизни ничего,
что бы стоило истины. И человек призван не следовать страстям, но
бороться с ними, а истину дано открыть лишь тому, кто жертвует собой, то
есть девственнику и затворнику. Однако мой таинственный собеседник лишь
тихо усмехался, будто знал нечто, мне неведомое, и я не мог побороть
свою печаль. Я гнал ее прочь, горячился, наступал на зеркальное
отражение, но однажды почувствовал, что в моем восхождении что-то
нарушилось.
 Не могу точно сказать, когда это произошло. Помню только, шли дожди.
Казалось, выйдет из гранитных берегов и зальет город обыкновенно вялая
река. Под ногами валялись враз облетевшие листья. В блестящих лужах
отражались зыбкие фонари. По полукруглому шоссе за университетом
пробегали мужчины и женщины в спортивных костюмах, и их провожали
презрительными взглядами надменные молодые люди, что бродили вдоль
желтых заборов, скрывавших неведомую жизнь.
 Я любил холмистую местность над крутой излучиной Москвы-реки. Темный
стадион на противоположном низком берегу и пустынное кафе на набережной
под самым мостом, где грохотали и больше не останавливались поезда
метро, трамплин и церковь. Вид мерцающего, гулкого города и окутанный
сырым туманом университет за спиной. Мне там хорошо думалось и
забывалось. Но в ту теплую осень, ступая по листьям в темном парке и
поднимаясь по глинистым дорожкам от пенной воды, я вдруг ощутил
неуверенность и безотчетный страх. Я перестал улавливать очень тонкие и
едва осязаемые вещи, в область которых вступил; они оказались
враждебными, выталкивали и пугали меня, как пугал мир, от которого я
бежал, и теперь боялся оказаться невостребованным нигде.
 О моем страхе не догадывалась покуда ни одна душа. Я по-прежнему
быстрее всех находил решение либо доказательство того, что решение
невозможно, и все-таки нечто обманчивое виделось мне в удачливости, с
какой покорялась чагодайскому дитяти наука и сам собой попадался из всех
путей кратчайший и из всех способов легчайший.
 Появлялись едва заметные трещинки, я замазывал их, маскировал, но
делать это с каждым разом становилось труднее. Мои ошибки легко было
приписать усталости, но Евсей спрашивал меня чаще обычного, подлавливал
на растерянности, забрасывал десятками заданий и требовал, чтобы я
работал на износ. Он дразнил, злил, мучал, как мучает, не имея улик, но
зная свою правоту, преступника с нечистой совестью и железным алиби
умный следователь. Надтреснутый гортанный голос, сухой, лающий кашель
назойливого ментора, сопровождавший каждую выкуренную им сигарету,
преследовали меня по ночам, и мне вдруг сделалось необыкновенно тяжело,
будто изменился сам воздух вокруг, отнялись ноги и я оказался в
условиях, при которых прежние навыки сделались ненужными, а
потребовались совершенно иные, которых у меня не было.
 Все это были зыбкие и неуловимые вещи, и мое угасание длилось долго. Я
качался от отчаяния к надежде. Иногда казалось, все вернется -
уверенность в себе, сила, удача, но ночами снились страшные и бессвязные
сны. Снилась машина, на которой я еду по улице и не знаю, как ею
управлять, как остановить или повернуть руль, а несусь с огромной
скоростью вниз на перекресток; снилась война, где я никогда не был.
Потом я просыпался и среди ночи начинал снова заниматься, быстро
уставал, пил кофе, курил и работал снова, но у меня ничего не
получалось. Что-то разладилось в мозгах - тот, второй, человек во мне
скорбно молчал, душу охватывал ужас, и все яснее вставало передо мною
одно недавнее воспоминание.
 В последний год учебы в интернате всех мальчиков нашего класса повезли
в военкомат. Мы затерялись там среди одногодков, обычных московских
призывников, которых сгоняли со всего района. Испытывая сильное
раздражение от бесконечных раздеваний, одеваний, взвешиваний, измерений
и осмотров, от сальных шуточек помятого мужика в погонах, за нами
надзиравшего, я тупо выполнял, что велели, и желал только, чтобы скорее
все кончилось.
 Медкомиссия растянулась на целый день, нас гоняли из кабинета в
кабинет, и всюду надо было ждать. Я оказался вполне здоров и годен к
строевой службе, но, когда стали проверять зрение и я бегло назвал все
до одной буквы на предпоследней строчке, раздраженная не меньше моего и
уставшая от толпы подростков, прошедших через ее кабинет, врачиха
развернула передо мной похожую на детскую книжицу с кружочками разных
размеров.
 - Какая цифра?
 Никакой цифры я не видел.
 Она быстро перевернула страницу:
 -А здесь?
 Казалось, она надо мной смеется.
 - Дальтоник? - спросила медсестра, сидевшая над картой.
 Вероятно, на моем лице что-то отразилось, и врачиха сказала еще более
раздраженно:
 - Не надейся, от армии это тебя не освободит!
 Я вышел от нее совершенно растерянный, не замечая ничего вокруг и не
слыша, что говорил лысый дядька в погонах. А потом - так бывало, когда я
сталкивался с очень трудными задачами и пытался их увидеть, чтобы найти
решение,- так и теперь: лежавшая между мной и всем миром мучительная
грань обнаружилась, прояснилась и встала перед ущербными очами. Я понял
в ту минуту, почему поставила меня в угол Золюшко и почему красные
революционные флаги на детском рисунке оказались зелеными. Я понял,
почему всегда хуже других собирал в лесу бруснику и находил грибы,
почему иногда брал красную ручку и учителя сердились на сделанные ею
упражнения по русскому языку или неверно раскрашенную географическую
карту. Я был действительно физически непохож на большинство людей.
 Тогда я об этом забыл, уверенный, что дальтонизм никак не повлияет на
мою жизнь. Но теперь, в отчаянные университетские ночи, когда я сидел и
мучился над нерешенными задачами, все отчетливее рисовалась передо мной
дразнящая книжка с кружочками, прихотливо образовывавшими красные и
зеленые, желтые и синие цифры и геометрические фигуры, но лучший
математик Московского университета назвать их не мог. Я бродил по
пустынному темному зданию, поднимался на верхние этажи, дожидаясь, когда
рассосется ночная мгла. Ранним утром выходил в парк и шел к реке. Просил
помощи у громадного города, его дорог и камней, у деревьев и домов,
куполов церквей и черных птиц. Но город жил своей жизнью, и дела ему не
было до душевных и умственных расстройств одного из его маленьких
обитателей, которому не хватило природного дара, и чей тонкий голосок
сломался так же естественно и легко, как ломается звонкий голос
мальчика-подростка в переходном возрасте.
 А может быть, и не в этом было дело? Может, погубили меня не
недостаточная природная способность, а, скажем, слабый характер или
неуверенность в себе, так что минутную усталость, обыкновенный кризис,
который в душе каждого человека случается, и, чем он талантливее, тем
кризис глубже, я принял за окончательный приговор