.
 Однажды, когда я вернулся вечером с работы, то увидел на берегу
милицейский газик. Я сделал несколько шагов - возле палатки стоял
Морозкин. Он задумчиво повертел в руках спиннинг и принялся брезгливо
копошиться в моих запасах.
 - Снасть у тебя - полное говно.
 Я молча прошел в палатку и лег. Морозкин забросил удочку.
 - Отец на тебя жалуется. По мне, живи, где хочешь. Но сделай так, чтобы
все было... тихо!
 Крупная сорожина сорвалась в воду.
 - Говорю: крючки тупые. Даю тебе три дня срока.
 Я никуда не пошел, а для себя твердо решил, что лучше сбегу и стану
жить в таежном зимовье, рыбачить и охотиться, чем сяду на отцовскую
землю. Но меня больше никто не трогал, вода в озере скоро остыла, полили
дожди, у отца начались неприятности, однако пришли они с неожиданной
стороны.
 К той поре папа закончил новую теплицу с обогревом и лампами дневного
света, где можно было выращивать помидоры и огурцы с ранней весны до
поздней осени. Он боготворил сооружение, из-за которого выгнал меня из
дома, и проводил под его сводом в мягком и сыроватом тепле целые часы.
Денег теперь имел даже больше, чем раньше, но стал невероятно скуп и
ходил до дачи пешком, жалея истратить двадцать копеек на автобус. Когда
ему случалось на фазенде заночевать, экономил на электричестве,
обогреватель не включал, мерз и простужался. Жалко было глядеть на
могучего человека, вся жизнь которого сосредоточилась на шести сотках
земли, однако я даже помыслить не смел, какую цену папа был готов за
садоводческие радости заплатить.
 В год, когда страна на последнем коммунистическом издыхании повела
борьбу с нетрудовыми доходами, отцу предложили или уничтожить теплицу,
или выложить на стол партбилет. Ему не могли простить, как это главный
редактор партийной газеты торгует помидорами с собственного огорода, и,
похоже, даже Морозкин им был не указ. Они не сомневались, что отец
испугается и разберет оранжерею, а за ним последуют остальные любители
земледелия, коих в Чагодае развелось так много, что в солнечные дни
подступы к городу переливались и сверкали, сбивая с толку вражеские
спутники, следившие за нашей маленькой частью противовоздушной обороны.
 Но в отце вдруг взыграло ретивое. Он даже не поехал в райком, где
разбиралось его персональное дело, а послал по почте партийный билет,
ушел с работы и устроился сторожем в свой дачный кооператив. Произошло
это так стремительно, что оставалось только диву даваться, как в одной
чагодайской семье сразу два диссидента объявились, но еще больше
поразило меня то, что поступок отца открыто поддержал Морозкин и с
бранью обрушился на меня, будто это я хотел сломать его парник, исключал
из партии и прогонял с работы.
 - Да потому что ты такой же комиссар, как и они! - сказал Степан
Матвеевич, глядя маленькими пьяными глазами, когда давно уже была
сыграна партия и выпита водка.- И все, что ты хочешь, и все, что хотят
подобные тебе,- указывать людям, как они должны жить.
 - Что вы об этом знаете и как можете так рассуждать? - возмутился я,
растерянно оборачиваясь на батюшку, потому что больше искать поддержки
было не у кого.
 - Трудные времена, трудные,- сказал отец Алексей уклончиво.
 А между тем времена менялись, и менялись не в лучшую сторону. Раньше
солдаты приходили на огороды и им отдавали все, что они просили. Это
было совершенно нормально, только и слышалось: сыночек, сыночек, даже
прижимистая баба Нина кормила их обедами и еще давала еды с собой. Их
жалели, любили: ну как же, солдатики! Но за несколько лет защитники,
родимые превратились в стаю голодного воронья, которая налетала на
участки и брала и рушила все подряд. Они ходили по дачным улочкам с
наглыми глазами, смотрели, у кого что растет и где лежит, а ночью
залезали, считая себя вправе брать с Чагодая дань. Выносили запасы из
погребов, инструменты и стройматериалы, а после продавали их задешево
другим дачникам. Те знали, откуда это взялось, но все равно покупали
уворованное у таких же бедолаг.
 Говорили, что солдат стали хуже кормить, что все чаще и чаще новобранцы
падают в голодные обмороки, хотя воровали обычно старослужащие.
Огородники ходили в часть и пробовали жаловаться, но командиры слушали
чагодайцев равнодушно - солдат боялись. Чагодай и войско вступили в
состояние войны, но силы были слишком неравными.
 Наш тихий городок начал звереть. Страшно сделалось ходить по улицам,
танцы в городском саду не обходились без драки, родители опасались
отпускать девушек гулять вечерами даже в сопровождении парней. Тогда и
случилось то, чего отец боялся,- к нему на дачу залезли. Добро бы просто
обворовали, но, не найдя ничего, напакостили, нагадили в доме, побили
стекла в теплице и оставили издевательскую записку: "Все сожжем, если не
оставишь водки и денег".
 Кто это был: солдаты, хулиганы, а может быть, конкуренты, папа
разбираться не стал. Он достал ружье, пришел ко мне и сказал: помоги,
сынок, давай засаду устроим и вора изловим. Просто сказал, то ли прося
извинения, то ли меня за давний грех прощая.
 Я поглядел в его глаза, где ничего, кроме злобы, не было. Что я мог
сказать? Что не стоят все его помидоры одной капли крови, и если уж я
Золюшко убивать не стал, то насколько меньше вина воришки или даже
подосланного разрушителя теплиц? И пусть лучше все сожгут и не станет он
мучиться, а повинится, получит назад красную книжицу с профилем
чагодайского щелкунчика, вернется в газету и поедет пить кашинские воды
от расстройства нервной системы.
 Я смотрел на человека, который был готов убить, изничтожить любую
вражину, я не хотел и не мог быть пособником в убийстве, но сказать ему
 это - значило бы его предать. Он ведь помидоры своей кровью выращивал и
полагал, что его кровь должна для меня что-то значить, даже если я не
умел видеть ее цвета.
 Пропал в ночи отец, и мне вдруг вспомнилось, как сказал он в детстве:
ты не должен был этого делать. И сейчас то же самое послышалось.
 Автобус только что ушел. От города до участка было около часа ходьбы.
По дороге меня обогнала машина, я хотел ее остановить, но она пронеслась
мимо. Шоссе было пустынным. Я принимался бежать, потом уставал и шел
пешком. У меня кололо в груди, пересохло в горле, но я снова бежал,
падал и опять бежал.
 На участке было темно. Собака не лаяла. Отец лежал залитый кровью среди
разбитого стекла. Мне стало дурно от этой крови, я бросился прочь, потом
вернулся. Возможно, те, кто его убил, были рядом - я не боялся их, я не
боялся ничего, кроме черной крови, которая помидорным соком текла по
ботве, по земле и уходила в проклятую чагодайскую почву.
 Через полчаса появилась машина. Из нее вышел Морозкин. Никогда я не
видел его таким. Степан Матвеевич сидел на осколках теплицы и плакал.
Потом посмотрел на меня невидящими глазами и уехал. Убийц искали, но не
нашли - в части дело было замято, но странным образом смерть отца спасла
прочие теплицы, и больше ни одна из них разрушена не была. Она спасла
также меня от армии. На похоронах, когда мать наклонилась над гробом,
она потеряла сознание и так и не поднялась. С ней случился инсульт, и я
остался ее единственным кормильцем.


X
 Я был уверен, что он придет. Не знаю зачем - потребовать найти убийц и
отомстить, призвать меня восстановить порушенную теплицу, изводить
нечистую совесть или, напротив, простить, но он отпросится и придет. Я
ждал его - тихо лежал ночами, не ворочаясь и не засыпая, не читая книг и
не слушая злые радиоголоса, потому что боялся: они могут заглушить его
голос. Ждал во сне и наяву указания, знака, намека, я не верил, что он
меня навсегда бросил, но тихо было кругом.
 Снег выпал в начале ноября и больше не таял. Он шел и шел, как будто
собираясь накрыть весь город, метровый слой лежал на плоских крышах,
поленницах, куполах и локаторах, рано замерзла река, снег укрыл огороды,
дачи, разбитые теплицы и могилы на кладбище. Его было так много, как
никогда, и гибли в лесу кабаны и лоси, проваливались волки, снег глушил
все голоса, и меня охватило отчаяние. В холодном безмолвии отца мне
почудилось нечто ужасное, как если бы я остался навсегда одинок и не
только Золюшко с Горбунком, а все вокруг, от умелых чагодайских
акушерок, сотворивших чудо и вырвавших меня из небытия, и кума
Морозкина, игравшего в свои непонятные игры, до бабы Нины, что
непритворно голосила и убивалась на похоронах ненавистного зятя и ни
разу не посмотрела в сторону бледного внучека, и красивой и безмозглой
Инны, вступили против меня в заговор, хотят изничтожить и злятся оттого,
что я и не предпринимаю никаких попыток к бегству или сопротивлению, а
даюсь им в руки.
 Иногда меня посещали вялые мысли, что напрасно бросил университет,
напрасно не остался в Москве или не уехал на Север или в Сибирь, не
сошелся с бичами и не принялся бродяжничать. А теперь все равно пришлось
уйти из маленького дома при церкви и снять второй этаж на самой окраине
городка. Туда перебралась Инна, и так мы жили нерасписанные, и в
городке, посудачив и поворчав, к этому привыкли, и она привыкла и ни в
чем не упрекала.
 Молчало северное небо, молчала покрытая снегом земля, светили во мраке
яркие чагодайские звезды. Когда же луна затмевала их свет, то вся голая
и гладкая местность за рекой оказывалась расчерченной на свет и тени. Я
глядел на нее из темной мансарды, будто ожидая оттуда знамения, чего-то
необыкновенного, великолепного и ужасного. Но все было совершенно
обыденно: холодная и красивая зимняя ночь, манившая к себе, как манила
она униженного мальчика, которого зачем-то, не спрашивая, хочет он того
или нет, нашли в лесу и оставили жить калекой. И вот он живет и даже
сумел сделать так, что его боится и избегает полгорода, оказывает ему
сомнительную честь играть в карты начальник милиции вместе с
поднадзорным священником, не желает знать родная семья и, презрев обычаи
и стыд, дарит любовь и слезы самая красивая чагодайская девушка.
 Да помилуй Бог, что в этом особенного? Кто из молодых людей не ссорился
с родителями, не лишал девушек невинности, вовсе не имея намерения на
них жениться? И неужели их карало небо, мучила совесть, и им было стыдно
ночами смотреть на звезды, и успокаивались они только тогда, когда
бесноватые тучи скрывали небесный блеск?
 Так что же было со мною: отчего плакала душа и пугалась холодного
сияния, что мнилось ей в нем и почему тот страх, что я испытывал, был
совершенно иного свойства, нежели моя обычная печаль? Почему, обнимая
ночами Инну, я закрывался от звезд, как набожные христиане закрывают
лики икон, и страсть уступала место нежности и жалости к девочке,
отдавшей мне жизнь, и когда, утомленная и тихая, она засыпала, я долго
ворочался и шел к окну курить. Я думал о том, что, коль скоро не
отомстил убийцам отца и не стал восстанавливать теплицу, не правильнее
ли было постричься в монахи, отослав от себя Инну, и лучше тоже в
какую-нибудь пустынь или скит, и так вдвоем, разделенные глухими стенами
мужской и женской обителей, в тесных кельях, долгими до водянки
стояниями на всенощных и заутренях, вкушением постной пищи и послушанием
у грубых игуменов до самой старости, до положенного каждому из нас
земного предела замаливать грехи за терпкие ночи в озерной воде, где
изгибалась она упругой длинноволосой русалкой?
 И почему, когда я снова повез ее в больницу, не в чагодайскую, а в
соседний городок, то почувствовал, что подошел к пределу, дальше
которого идти нельзя?
 Она сидела рядом со мной молчаливая, покойная - страшно сказать,
привыкшая к этому пути,- красивая девочка, которая могла бы стать
счастлиой женой и матерью. То, что я с ней делал, было хуже, чем бросить
одну с ребенком, хуже, чем развратить и отправить на панель. До того
момента яеще надеялся вырваться, не хотел ставить крест на своей судьбе
и думал бежать. Но лохматой ночью, когда автобус вез нас с Инной в
больницу, почувствовал, что больше не могу, как не может человек,
набравший воздуха в легкие, не дышать более минуты или двух. Не могу
больше сдерживаться, устал насиловать душу, я хотел отпустить ее на
волю, дать маленький шанс, прежде чем пойти ко дну.
 Я глубоко убежден, что человек и его душа - не одно и то же. Сказано:
душа - по натуре христианка; в тот единственный раз Великим постом,
когда бабе Нине удалось затащить меня в церковь и там отец Алексей, еще
накануне пивший водку с Морозкиным, с похмелья заунывным голосом читал
покаянный канон, нечутким ухом я расслышал одно: восстань, душе моя! что
спиши?
 Стало быть, если человек к своей душе обращается, значит, это разные
вещи, ведь не просто метафора - покаянный вопль. Но что тогда есть мое
"я" - самолюбивая ущемленная личность, тайно жаждавшая славы, взлета,
известности и этого не добившаяся, и что душа - ее пленница, безвольная
и даже не пытавшаяся противиться хозяину жертва? Но должна ли она так же
бесславно погибать или же у меня есть неведомый шанс не себя, но душу
свою спасти и уберечь от холодного сияния звезд?
 Мы проезжали мимо дачи, где был убит отец, которого - Бог знает, как
встретило Небо и что там сказали, какой предъявили счет и какой ответ он
держал, зачлась ему мученическая кончина или нет? Автобус остановился -
дачный сезон еще не начался, и никто не вышел. Я взял Инну за руку и
сказал:
 - Пойдем!
 Я избегал смотреть в ее виноватые, жалкие, счастливые глаза, на
дрожащие губы, слушать захлебывающиеся всхлипывания, я понимал, это было
чисто инстинктивно - как схватить падающий стакан. Мы возвращались от
дачи в город по дороге, где я бежал к отцу, красивая плачущая беременная
женщина и ее нахохлившийся спутник с глазами затравленного волчонка.
Иногда навстречу попадались или обгоняли ехавшие в город машины. Одна из
них затормозила, и водитель предложил подвезти, но я махнул рукой. Мне
хотелось идти и идти и, не останавливаясь ни на минуту, говорить Инне,
как мы уедем из Чагодая, улетим на одном из самолетов и начнем жизнь в
том месте, где никто нас не знает и никакое проклятие не ляжет на
будущее дитя. За этими словами я не замечал, что лицо русалочки посерело
от боли и она идет из последних сил.
 Она все-таки попала в больницу, вернулась оттуда через две недели
исхудавшая и спокойно сказала, что теперь не надо ничего бояться, потому
что детей она больше иметь не сможет. Я наорал на нее, назвал
преступницей и детоубийцей, и под эти крики она ушла.
 Была темная, беззвездная и ветреная ночь, но даже в адской тьме я
видел, как Инна спустилась к еще не вскрывшейся, но уже вздувшейся реке,
где каждый шаг мог оказаться последним, и застыла над черной полыньей. Я
не удерживал ее только потому, что знал: если она бросится вниз, если
провалится лед и позовет ее к себе русалочье царство, то я отправлюсь за
нею и в быстрой воде Чагодайки настигну и схвачу за руки, так нас и
найдут обнявшихся и похоронят за чертой чагодайского кладбища, и
картежник-поп откажется отпевать и молиться за наши души, а начальник
милиции положит в сейф протокол и забудет.
 Она стояла и не решалась ступить, как если бы тихая вода отказывалась
принять русалку обратно. О чем она думала в ту минуту и кого звала, кто
шептал ей слова утешения или предостережения и удерживал на краю - что
случилось в эту ночь, почувствовала ли она мое присутствие и не захотела
моей смерти или не верила, что на это решусь? Или, быть может, именно
там, на границе бытия и небытия, узнала о том, что повергнет меня в
оцепенение много лет спустя? Не тогда ли все началось, и не я ли был
свидетелем рождения тайны Купола?
 Но только она отступила назад и мимо меня, даже не повернув головы,
пошла прочь. А утром ее брат забрал вещи.
 В маленьком городе расстаться нелегко: то там, то здесь обязательно
встретишься. И я ее встречал, она не избегала меня и не смотрела с
укором. Я не знаю, как это выразить - как она на меня глядела.
 Иногда я видел ее с моей матерью. Инна провожала маму до храма, а потом
отводила домой, но сама в церковь никогда не заходила. Там маму
встречала бабушка, и когда они стояли двое - бабушка на своем штатном
месте, которое никто не имел права занимать, и мама, робко, сзади,- то
непонятно было, кто здесь дочь, а кто мать, так крепко держалась одна и
слаба была другая. Правая рука у мамы не работала, и она не могла ни
креститься, ни говорить, а только кланялась.
 - Ты почему в храм не ходишь? - спросил я однажды у Инны.
 - Мне нельзя.
 Она устроилась нянечкой в роддом. Когда в Чагодае девочки собирались
делать аборт, к ним всегда приходила Инна, но удалось ли ей отговорить
хоть одну, не знаю.
 Мне не было больше дела ни до Инны, ни до матери, ни до бабы Нины, ни
до прочих чагодайских разновозрастных женок и всего этого муравейника,
который, как ни перетряхивай и ни топчи, рано или поздно примет
куполообразную форму, и трудолюбивые муравьи и муравьихи будут вечно
копошиться среди веточек и песчинок, ублажая свою матку.
 Но однажды от ездивших в Москву за продуктами баб поползли по городу
слухи один нелепее другого. Они давно уже до Чагодая доходили, только
мало кто им верил и воспринимал всерьез. Да и чагодайское ли дело -
обсуждать, что в столицах и больших городах творится? Но я понимал одно
- для меня все поворачивается свободой.
 В конце теплой, ранней весны, когда Пасха совпала с Первомаем и,
продефилировав мимо памятника щелкунчику, чагодайцы вразброд топали с
флажками, яйцами, куличами и водкой на свои погосты, где затерялась
могила моего отца, я собрался с духом и пришел к надзирателю
попрощаться. Кум сидел голый по пояс напротив голого же по пояс батюшки.
Они только что вышли из бани и потихоньку выпивали. Когда я появился на
пороге, Морозкин зашевелил спекшимися губами, что-то соображая, будто
много у него в запасе чего сказать и он размышлял, выложить или нет.
 Смешно было глядеть на его потуги - я уже чувствовал дыхание свободы и
видел себя среди тех, кто шел в миллионной - не чета чагодайской - толпе
по Садовому кольцу, крича изо всех сил: "Да-лой-ка-пэ-эсес,
да-лой-ка-пэ-эсес!"
 - Может, лучше остаться тебе, а, Никита Васильич? А то захочешь
вернуться, а мы обратно и не возьмем. Правда, батюшка? Проситься
станешь, умолять - и не пустим!
 Отец Алексей хихикнул.
 - Ладно, давай сюда паспорт! Выпишу тебя.
 Мне стало одновременно и противно, и страшно. Я взял у него документ и
поспешно вышел. Морозкин засвистел мне вслед. Я сделал несколько шагов и
побежал. Я бежал и бежал по улицам, как от чумы, как от смертельной
опасности, как убегает от рыночной толпы разоблаченный шулер,- не верил,
что меня отпускают живого и не берут ничего в залог, и земля не
разверзается под ногами, и небо не падает на голову. А потом словно в
фильме, который крутишь назад, в обратном порядке замелькали чагодайские
купола, кресты и крыши, локаторы воинской части, мост через речку и сама
она, теряющаяся в голых лесах.


XI
 Стыдно признаться, но той нелепой, даже немного трогательной в своей
бессовестности, как трогательна бывает ложь ребенка, желающего скрыть
мелкие грешки и получить конфету, московской эйфории поддался и я. В
Чагодае я не мог представить, что когда-нибудь сюда вернусь, снова увижу
эти бульвары, улицы, площади и дворы, буду изучать афиши театров и пить
пиво в тесных, прокуренных пивных, слушая некогда печалившую меня речь
аполитичного народа, что стала вдруг такой политизированной. Мне
казалось, в жизни ничего более не произойдет, иначе как во сне или
грезе. Но, стоило отъехать, все преобразилось. Я радовался поезду,
увозившему меня из ссылки, и затерялся в сутолоке пассажиров, уже не
представлявшихся враждебной толпой. Они стремились, как и я, в Москву -
пусть даже за колбасой или одеждой, но это не имело никакого значения.
 Я смотрел в пыльное окошко с двойными стеклами, и, хотя за несколько
лет дорога нисколько не переменилась, такие же убогие и сиротливые
проносились мимо полустанки, так же равнодушно смотрели на поезд толстые
тетки в светлых робах с темными флажками - даже эта картина была
совершенно другой. За одну дорожную ночь я излечился если не от
дальтонизма, то от у