ного волнения, но Лева истолковал
его взгляд по-свое^иу и промолвил:
     -- Я тоже.
     Он  немного  помолчал  и 1?нова  принялся рассуждать,  а на Саню  вдруг
накатили  оставившие его было в покое картинки позапрошлого лета, ватманские
листки и  ночное  купание в озере. Всю  ночь он не  мог  уснуть,  ворочался,
тайком курил  в  форточку,  а  затем достал из нижнего ящика стола  потертую
тетрадь, зажег свечи и до утра читал.
     Тоска не  прошла и  назавтра,  и  несколько дней  спустя  в  лирическую
минуту,  которая  частенько  выпадала между чувствительными молодыми людьми,
Санечка   прочел    другу   несколько   страниц   своего    меланхолического
повествования.  Лева со снисходительным, но и немного задетым видом заметил,
что  все  это  никуда  не  годится,  надумано  и  написано  ужасным  языком.
изобилующим  штампами,  схематично  и  вообще  лучше  начать   с  рассказов,
поучившись  краткости и выразительности у Бунина и Чехова. Будь Тезкин  чуть
проницательней, он  бы,  без  сомнения,  распознал  в  безапелляционном тоне
товарища  голос собрата  по  перу, намного  его опередившего в  литературном
опыте  и позаимствовавшего  эти советы у  мудрых  литконсуль-тантов.  Однако
такого  рода подробности  автора  не интересовали,  ни о  какой писательской
стезе ни тогда, ни позже он не помышлял, а что до "фактуры", то...
     -- Все это, -- печально проговорил он, -- было.
     -- Не трепись! -- оборвал его Лева  еще более оскорбленно. Тезкин пожал
плечами и не столько от  жажды  оправдаться,  сколько  от давней потребности
открыть  душу  поведал  Голдовскому  горестную  историю  своей  любви.  Лева
вертелся   и  ерзал,  задавая  самые   неподобающие   вопросы,   но  Саня  с
несвойственной его годам мудростью  их опускал и  с той  поры, сам  о том не
подозревая, приобрел над другом власть необъятную.
     Они встречались почти каждый день и говорили о том, о чем  только могут
говорить  двое  милых  мальчиков  из  интеллигентных  семей эпохи  развитого
социализма,  которым кажется,  что  это они  первые  открыли  истину,  будто
окружающий мир жесток и несправедлив, полон фальши и любые слова о доброте и
любви служат лишь для прикрытия эгоистичной сущности человека.
     -- Брат,  неужели и мы  с тобой станем когда-нибудь такими? --  спросил
однажды Левушка.
     Тезкин промолчал, и Лева порывисто воскликнул:
     --  Санька,  давай  поклянемся,  что  никогда,  какие бы  испытания  ни
посылала нам судьба, мы не предадим себя и не изменим нашей ^дружбе.
     -- Я не знаю. -- пробормотал Тезкин, -- я не уверен в себе.
     -- Эх ты, слабак! -- заключил Лева с горечью.
     Разговор  этот  по  доброй  российской  традиции  проходил  в  питейном
заведении, куда юные  идеалисты  любили захаживать, спасаясь  от  промозглых
московских вечеров и наскребая под ленивыми взглядами  швейцаров мятые рубли
хотя  бы  на один  коктейль.  Пускали  их не всегда,  но зато, оказавшись  в
уютных, наполненных дымом зальчиках с низко свисающими абажурами, они сидели
над  коктейлем до  самого закрытия. До одури курили  и вели глубокомысленные
беседы, не забывая поглядывать по сторонам, ибо философия философией,  но  в
нежные годы молодости у обоих на первом месте были совсем иные ценности.
     Тезкин,  храня в душе  и теле  верность  канувшей в лето  художнице,  с
большим сочувствием относился к  попыткам  друга  встретить за  каким-нибудь
столиком  прекрасную  даму.  Однако  с  дамами  им  не  везло,  красавицы  в
великолепных вельветовых джинсах  не  обращали на  любомудров внимания.  Оба
выглядели слишком  напыщенно и неказисто, Лев  впадал в меланхолию и,  когда
денег бывало больше обычного и они выпивали не по одному коктейлю, а по два,
хмуро стучал кулаком по столу и с нарочитой громкостью говорил:
     --  Старик, тебя преступно рано сделали мужчиной. Саня  послушно кивал:
мол, да, жизнь прошла, все  осталось позади, и теперь в  душе у него седина.
На  них  неодобрительно  косились,  иногда подходил  внушительный  парень  с
золотой  цепочкой на  шее и предлагал выйти освежиться. На  душе становилось
гадко, гардеробщик, подавая им  дешевенькие куртки и  тщетно ожидая получить
мелочь, звал сыроежками.
     -- А ну  их  к  черту,  эти кабаки!  Как они мне  надоели! --  бормотал
Голдовский.
     Но что бы он ни говорил, назавтра друзья снова топали  в "Лиру", "Гном"
или  "Метлу", рассаживались с видом  завсегдатаев,  разглядывая  собравшуюся
публику, и однажды в баре возле Белорусского вокзала  после медленного танца
под хит тех лет "Отель Калифорния"  Лева  подвел к их столику  светловолосую
барышню в сером  платье с янтарными бусами. Перепутав порядок представления,
он торжественно произнес:
     -- Познакомься, брат, это Катя.
     И Тезкина резануло доселе неведомой ревностью к  тому, что не  он нашел
это  волшебное  создание  и  не  ему  на  плечо  склонилась  во время  танца
аккуратная головка.
     Она была так мила и хороша,  так искренне и звонко смеялась, что эрудит
Голдовский  прозвал ее  Козеттой,  а  Саня с  грустью  подумал,  что  теперь
останется один,  и  тоскливо ему сделалось не оттого, что  потеряет друга, а
оттого, что никогда больше не увидит этих чудесных глаз.
     Она  не  была  похожа  ни на одну  прежде виденную  им женщину:  ни  на
Людмилу,  ни  на Ирочку Раевскую, ни даже  на  Серафиму  Хренову; она словно
отрицала  собой  их всех и  больше  всего  Ларису  Михайловну.  И, искоса ее
разглядывая,   любуясь  ее   волосами,  заколками,  маленькими   и  крепкими
ладошками,   Тезкин   испытывал  необыкновенную   нежность,  но,  когда  она
поворачивала голову  в  его сторону, быстро  отводил глаза, успевая заметить
улыбку  на ее  губах. От этой улыбки сердце  жутко и радостно ухало вниз. и,
выждав для  приличия несколько секунд, он поднимал голову и продолжал на нее
смотреть, не слушая пространные Левины рассуждения.
     Работала она медсестрой в  Боткинской  больнице,  третий год безуспешно
пыталась поступить  в медицинский  институт,  и, размышляя  о  превратностях
судьбы, сведшей троих незадачливых абитуриентов (он и себя уже  относил к их
числу), Тезкин думал о том, что, если бы это хоть на каплю зависело от него,
он отдал бы половину своих лет за то, чтобы  она поступила и была счастлива.
Однако Козетта, похоже, надежду эту  похоронила, к своим неудачам относилась
беззаботно, и они втроем гуляли по Москве, а когда  не хватало денег на бар,
шли в музеи,  на выставки, в мемориальные квартиры, о  существовании которых
Тезкин  раньше и не  подозревал. Потом они провожали  ее в далекий, продутый
ветрами и словно в  насмешку  названный Теплый Стан и, неловко глядя друг на
друга,  ехали обратно. Тезкин  смущенно  говорил, что чего он-де все мешает.
Лева  как-то очень неубедительно  возражал,  что  для  него  мужская  дружба
превыше  всего,  а  в том, что Катерина  рано или  поздно его полюбит, он не
сомневается нисколько.
     Однако не прошло и месяца, как Левушка высох, почернел и стал глядеться
настоящим поэтом- Он  перестал ходить к репетиторам и готовиться к экзаменам
и жутко скандалил на этой почве с мамашей,  сурово предупреждавшей  его, что
вот попадет в армию, дурь-то у него повыбьют. Лева вопил, что она погрязла в
мещанстве и ничего не смыслит в человеческой душе, после чего звонил Тезкину
и безнадежно упавшим голосом уверял, что покончит с собою.
     Слова его  падали на благодатную почву. Больше всего на свете боявшийся
и всюду чувствующий  дыхание Танатоса,  Тезкин терпеливо  выгуливал друга по
аллейкам  Автозаводского сквера, утешал его,  уверял,  что  все образуется и
настоящая любовь прекрасна сама по себе. Голдовский  успокаивался,  впадал в
пространные  монологи, читал  новые  стихи и жаловался  среди  прочего,  что
журналы его  отвергают, а родичи склоняют поступать в иняз, где у тетки есть
блат.  Он же  идти туда  совершенно  не  хочет  и  ни на  что  не  променяет
университет -- единственное достойное его место, --  пусть  даже он снова не
поступит в  это лето и пойдет,  как и  Тезкин, в армию, -- это хорошая школа
для  будущего писателя. И, пока  он все это  говорил,  Тезкин ловил  себя на
ужасной, но сладкой  /мысли: он был безумно рад в душе. что у Левы ничего не
получается  с Катериной, и  желал бы, чтобы  так было и впредь.  Однако  это
слишком расходилось  с чувством товарищества  и  угрозой  Голдовского свести
счеты с жизнью. Бедняга мучился, разрываясь между любовью и долгом, не зная,
чему все-таки отдать предпочтение.
     --  Как  ты думаешь, она девушка?  --  вдруг вывел его из  задумчивости
Лева.
     -- В каком смысле? -- не понял Тезкин.
     -- В прямом, -- вздохнул Голдовский.

3
     Прошла   слякотная  московская  зима.  В  апреле   Тезкину  исполнилось
осьмнадцать лет, он только чуть-чуть опоздал к первым в своей жизни выборам,
а  на  душе у него  делалось все тревожнее  и смутнее. Он томился  любовью к
Катерине,  но  в  отличие   от  Левы  ему  даже  некому  было  пожаловаться.
Благородство мешало  действовать самому, хотя  .с детства развитая интуиция,
замещавшая Тезкину все интеллектуальные  способности,  подсказывала, что его
шансы были значительно выше.
     Однако, сделав выбор в пользу благородства, Тезкин решил удалиться и не
вмешиваться  в  эту  историю, но,  словно  разгадав  его намерение,  история
вмешалась  сама. Однажды вечером ему позвонила Левина матушка и раздраженно,
как она всегда  с ним разговаривала, не без оснований находя влияние Тезкина
на сына дурным, .спросила:
     -- Слушай. Саша, может, предложить ей денег?
     -- Каких денег? ' •'"
     -- Каких, каких? Самых обыкновенных. Как ты думаешь,  сколько это будет
стоить?
     --  Что?  Чтобы  она  оставила   его  в  покое?  --  догадался  наконец
вспомнивший собственный опыт Парис.
     --  Да нет же! -- с  еще  большим раздражением  ответила она и швырнула
трубку.
     Тезкин  несколько  секунд тупо  слушал  гудки  отбоя и  поскольку  имел
богатое воображение,  то  живо представил  бесцеремонную  Татьяну  Павловну,
делающую гнусное предложение ангельской Катиной душе.
     Не зная толком, что он скажет, Тезкин набрал номер Кати.
     -- Санечка,--пропела она,--ты ли это? ( • ...
     -- Я, -- ответил он храбро и запнулся.
     --  Что же  это приключилось такое,  что ты мне  звонишь? -- засмеялась
она.
     Голос ее показался ему таким бесхитростным, что уже готовый разоблачить
коварные происки Тезкин пробормотал:
     -- Так просто.
     -- Жаль. Я думала, ты по мне соскучился и хочешь куда-нибудь позвать.
     -- А ты можешь?
     -- Тезкин, Тезкин, -- вздохнула она, -- и что только твой приятель плел
мне про твои  амурные истории? Ну мыслимое  ли дело быть  в  твои годы таким
тютей?
     -- Я не тютя. Я не знаю, как быть с Левой.
     --  Санечка,  Леве  надо  готовиться  в  институт.  Не  беспокой   его,
пожалуйста, по пустякам.
     В  последующие полчаса,  покуда  Тезкин гладил брюки и чистил  ботинки,
сердце его билось так,  словно он первый  раз шел  на свидание.  Всю маету и
тоску весенних месяцев, тягостных мыслей о собственной никчемности как рукой
сняло. Он выскочил из  квартиры, сунул по дороге  руку  в  почтовый ящик.  и
среди нескольких  партийных  газет, которые выписывал Иван Сергеевич,  выпал
небольшой листок. Саня поднял его и прочел: "На основании Закона  о всеобщей
воинской обязанности..."
     Буквы  запрыгали  у  него перед глазами,  он торопливо сунул повестку в
карман  и понесся дальше.  Сейчас даже этот листочек  не мог  испортить  ему
настроение.
     Однако когда на Рождественском бульваре под голыми ветками деревьев он,
немножко  рисуясь, как  все мальчишки, небрежно  сказал, что уходит в армию,
Козетта побледнела. А у Тезкина, покуда они брели по бульварам и в  каких-то
двориках целовались,  сделался в  голове  туман. Он не мог представить,  что
через несколько дней ничего этого не будет: ни грязных
     • Дох "
     московских  улиц,  ни   старых  домов,  ни  бульваров  с  прошлогодними
листьями,  ни  пенсионеров  на  лавочках,  ни  уж  тем  более  спутницы,  не
отпускавшей его руки и шедшей с ним так легко и просто, хотя еще вчера скажи
ему  кто-нибудь  об  этом,  он  счел  бы  эти  слова горькой  насмешкой.  На
Тургеневской площади Тезкин предложил:
     -- Может, в бар зайдем напоследок?
     -- Нет, -- ответила  Козетта решительно  и печально, --  хватит с  тебя
баров. Мы с тобой сейчас в другое место пойдем.
     -- Куда?
     -- Подожди, увидишь.
     Они  перешли  площадь  и  за  углом  дома,  на  котором  висела  доска,
сообщавшая о  пребывании  в  этих  стенах  Надежды Константиновны  Крупской,
свернули   к  высоченной  церкви,  построенной  еще  мин  херцем  Алексашкой
Меншиковым, в безумстве своем чаявшим переплюнуть Ивана Великого.
     Народу в  храме  было  довольно много,  и они остановились  в притворе,
украшенном внутри игривыми ангелами.
     -- Лоб-то перекрести, -- прошептала Козетта.
     -- Да ну, неудобно как-то.
     --  Чего тебе еще  неудобно?  --  сказала  она  сурово, но в  платочке,
повязанном  перед  тем, как  они вошли, лицо ее  было  настолько  милым, что
Саньке захотелось  прямо здесь, невзирая  на  строгие  взгляды  на  образах,
расцеловать ее. А  там гори все синим пламенем --  армия, не армия, какая  к
черту разница!
     -- Пойди свечку поставь.
     -- Я комсомолец.
     -- Ты  думаешь,  тебе  это  чем-нибудь там поможет?  -- прошипела  она,
подталкивая его к свечному ящику.
     На них обернулись и зашикали --  точно так  же, как, поймал себя Тезкин
на кощунственном сравнении, шикали на них с Левой'в кабаках.
     -- Да ну, не буду, -- уперся он.
     -- Ну так я за тебя поставлю.
     Она  стала  проталкиваться  вперед, и  Сане  сделалось  скучно. Впереди
что-то возглашал чернобородый  священник  с нерусским акцентом, оглушительно
пел хор, вдруг все бухнулись на колени, и раб Божий Александр один как перст
остался среди коленопреклоненной публики.
     Бочком он протиснулся  за дверь и только  на улице облегченно вздохнул.
Странное впечатление  произвела на него  эта церковь,  холодное и мрачное, и
никак не  вязалось оно с его веселой Катей. А вскоре показалась и она, такая
маленькая и  трогательная,  что  Саню вдруг охватила  неведомая  жалость,  а
вместе  с  нею,  как когда-то  давно,  предчувствие беды.  Он  глядел  на ее
серьезное и бледное лицо, и ему захотелось в эту минуту попросить далекого и
чужого  Бога, чтобы был Он  к  ней милостив  эти два  года.  За это он  даже
перекрестил  бы свой  непутевый лоб  и поставил бы свечку.  Но Козетта сняла
платочек, повязала его вокруг шеи, и они пошли вниз по бульвару мимо недавно
открывшегося индийского  ресторана  и либерального театра  "Современник",  а
прежде знаменитого кинотеатра "Колизей". Только  целоваться Катя  больше  не
захотела и  на  все  его  предложения зайти  в какой-нибудь  дворик посидеть
отвечала отказом.
     Тезкин  опечалился  и  не  знал  уж  что  подумать,  как  быть  с  этим
переменчивым и таинственным созданием. Козетта думала о своем, а потом вдруг
повернулась  к  нему  и,  ясно  глядя  в  его  глаза,\  чуть-чуть покраснев,
промолвила: \
     -- Сейчас  пост, так что все это очень некстати. Н&что  делать. Приходи
ко мне послезавтра вечером. А дома предупреди, что\ночевать не вернешься.  \
.
     Он поглядел на нее ошалело,  не веря тому, что  услышала  а она грустно
добавила:
     -- Только  очень тебя  прошу:  не  пытайся хоть в этот раз притащить  с
собой Леву.

4
     В квартире напротив Тюфилевских бань был траур. То, что Саньке придется
идти в армию,  стало  понятно уже  год назад, и  давно просыпалась  ночами и
лежала без  сна Анна Александровна, рассеянно  глядел по  сторонам, не зная,
что лучше сказать сыну в качестве напутствия, Иван Сергеевич. а отделавшиеся
от почетного долга полуторамесячными институтскими сборами братья взирали на
меньшого с  нелицемерным сочувствием. Но  только теперь  они с  очевидностью
представили, что  их Иванушки-дурачка,  которому самому еще  впору играть  в
солдатики, с ними два года не будет.
     А Тезкину все было трын-трава.
     В восьмом  часу молодой любовник переступил порог квартиры, куда он так
страстно мечтал попасть.
     Будь Саня в тот вечер  чуть внимательнее, он бы наверняка  заметил, что
его таинственная, скрытная возлюбленная, жившая вдвоем с матушкой, обитала в
настолько  нищенской обстановке, что даже тезкинская  квартира показалась бы
на  ее  фоне дворцом. Однако хозяйка позаботилась  о том,  чтобы скрыть  все
приметы   убогости:  в  комнате  горели  свечи,  очень   ловко  приглушавшие
неказистость мебели, посреди стоял стол,  уставленный  всякой снедью, а сама
Катя  встретила его в домашнем платье, показавшемся ему верхом совершенства.
Она  была  женственна  и  мягка, словно  искупая  этим  всю свою  предыдущую
безжалостность, и  герой  мой и вовсе  потерял голову. Он ощущал себя в  эту
минуту, как молоденький безумец, которому скажи,  что за  эту ночь он отдаст
жизнь,  отдал  бы  ее  с  восторгом.  Но,  видно,  насмешнице  судьбе  столь
романический и возвышенный оборот пришелся не \по нраву.
     -  Когда  ужин был закончен  и расстелена  кровать, раздался  звонок  в
дверь.
     -- Кто это? -- побледнел Тезкин.
     ---\ Не знаю, -- пробормотала Козетта. '
     --Может быть, мама?
     -- Это исключено. Я с ней обо всем договорилась.
     --  Тогда  не открывай.  Пусть  думают, что никого  нет. В  дверь снова
позвонили, еще настойчивее и грубее, а потом стали бить.
     -- Эй1 -- раздалось следом, и.  похолодевшие, они узнали этот голос. --
Откройте! , ;
     Козетта подошла к двери.
     -- Что тебе надо. Лева? Я сплю. Уходи немедленно.
     -- Тезкин! -- крикнул Голдовский. -- Я знаю, что ты там! Если ты сейчас
не откроешь, я выброшусь из окна.
     -- Дрянь какая, -- побледнела Козетта.
     -- Слышишь меня? Ты знаешь,  я слов на  ветер не  бросаю. Ты себе потом
этого никогда не простишь.
     Козетта  безвольно опустила руки,  а Голдовский еще раз ударил по двери
ногой.
     -- Откройте, крысы! -- И его голос эхом прокатился по спящему коридору.
     -- Боже мой, это какой-то кошмар...
     -- Я сейчас выйду. Лева, -- сказал Тезкин. За дверью стало тихо.
     -- Спускайся вниз и жди меня там.
     -- Я здесь постою, -- ответил Голдовский.
     Тезкин  повернулся  к  Козетте. Она была  бледна,  а  в  глазах  у  нее
промелькнуло хорошо  знакомое выражение, какое он  видел когда-то у Серафимы
Хреновой.
     -- Я сейчас выпровожу его и вернусь.
     -- Не надо, Саша. Он все равно не уймется.
     -- Но...
     -- Иди.
     Тезкин обвел комнату  глазами, как ребенок, у которого отнимают любимую
игрушку,  затоптался  на  пороге, порываясь  что-то сказать,  но  Козетта  с
отчаянием и решительностью подтолкнула его к двери.
     -- Уходи же скорей!
     Он снял  с  вешалки куртку  и шагнул на  лестничную клетку, где стоял в
двух  шагах от  двери  его безумный  друг  с сигаретой,  пристально и  цепко
оглядывая  вышедшего  и прикидывая, успело  это  произойти или  ему  удалось
помешать.
     За  спиной  щелкнул  замок,  и стало слышно, как  в ванной течет  вода.
Удостоверившись по убитой Саниной физиономии, что он не опоздал, Лева вызвал
лифт.
     -- Если бы тебе не уходить в армию. -- сказал он холодно, -- я бы набил
тебе морду.
     Тезкин молчал, и вид у него был  такой несчастный и безучастный, что не
отличавшийся физической силой Лева и  в самом  деле мог сделать с  ним в эту
минуту что угодно.
     -- Предатель! -- прошипел Голдовский.
     Они вышли на улицу, и их окатило пронизывающим ветром Страстной недели.
Тезкин шел молча, не закрывая лица и не застегивая куртку, и Голдовский едва
за ним поспевал.
     --  Застегнись, простынешь  же!  Куда ты  идешь?  Нам совсем  в  другую
сторону.
     Тезкин прибавил шаг, продолжая  углубляться в лабиринт домов. Лева  уже
отчаялся чего-ли