ны и  пророчествах раскольников, с которыми сорок лет
назад  непокорный  единоличник  сплавлял  лес  по  Енисею.  И  чем   мрачнее
становилось его  лицо. тем озабоченней глядели  на него  жители деревни, но,
как помочь  своему ученому соседу, по простоте душевной не знали, сокрушенно
вздыхали  вослед  и  поминали  в   доходчивых  старческих   молитвах   перед
непроданными дедовскими образами.
     Тезкин не  веселел даже  в  те  дни, когда  приезжал Лева,  хотя честно
выполнял  все неписаные условия  их  договора: готовил баню, стол, развлекал
гостей  ученой  беседой.  Однако все  это он  делал с  принуждением,  и лишь
некоторая присущая нашим западным благодетелям душевная нечуткость уберегала
эти туры от разлада. Голдовский меж тем сделал Тез-кину рекламу, присочинив,
что его товарищ в годы застоя сильно  пострадал от тоталитарной системы, был
исключен  из  университета  и провел несколько  лет в  ссылке  на Севере,  а
толчком к  этому  послужило  знакомство с  политзаключенными в забайкальских
лагерях,  где он  работал  охранником и  отказался  нести  службу.  Он  снял
видеофильм о деревеньке и предлагал Тезкину  опубликовать  в  России или  на
Западе  выдержки из его глобального  труда.  Но,  ему на  удивление,  Тезкин
отказался.  Он  довольно хмуро  заявил, что  все  это уже не  имеет никакого
значения, а  то,  что  он действительно хотел бы  опубликовать,  публиковать
никто не станет, да если бы и стал, ничего бы это не изменило.
     -- Почему? -- весело спросил Лева.
     Бизнесмен  был в  прекрасном  расположении духа.  Дела его шли отменно.
Удалось заключить  несколько очень выгодных контрактов,  снять помещение под
офис, купить новый  компьютер и мебель, и  не в  последнюю очередь благодаря
посиделкам в деревне. Но что Лев не  мог понять совершенно и что мучило его,
отравляя  вкус успеха,  --  так это, как относится  к нему  сам хозяин дома,
согласен ли он с его главным тезисом, с тем, что они делают в высшей степени
духовное  и  необходимое  дело  --  показывают  Западу настоящую Россию,  не
расписные  арбатские  матрешки  а-ля  Мишка  Горбачев,   не  самовары  и  не
псевдооренбургские  платки,  а  Россию стариков  и старух,  Россию  странных
людей, равнодушных к деньгам и наживе.
     Тезкин с ним не спорил, но и не соглашался, и Лева не мог взять в толк,
то  ли друг  его презирает, то  ли просто  над  ним смеется. Когда,  немного
смущенный, он предложил своему компаньону поделиться прибылью  от  варяжских
вояжей -- а это была довольно приличная сумма, -- Тезкин отказался. Он не то
чтоб великодушно отмахнулся, а только побледнел., и на лице у него появилось
мучительное выражение.
     -- Мне теперь эти деньги не нужны, -- сказал он с нежностью и печалью в
голосе.
     -- Да брось ты! -- возразил  Лева.-- Сейчас не нужны, потом потребуются
--  не век  же ты собрался здесь  торчать. Или, хочешь,  давай церковь здесь
построим.
     -- Поздно уже. Лева,-- проговорил Тезкин тихо.
     -- Что поздно? -- не понял Голдовский.
     Разговор этот происходил в Рождественскую ночь. Западные профессора  --
это была  очень серьезная группа из  Германии. -- напившись  водки и томимые
своими  западными снами, мирно почивали  на  русской печи, а друзья вышли на
улицу, где в безумной красоте сияли над землею звезды и среди них та первая,
что возвестила о рождении Младенца.
     На  Голдовского   вдруг   накатило   удивительное  состояние  покоя   и
благодарности к  этой ночи. небу над их головами  и застывшей подо льдом, но
шумевшей на перекатах речке Березайке. Ему захотелось сказать Тезкину что-то
очень теплое, и  он стал сбивчиво, как очень давно, говорить, что они, слава
Богу,  вовремя родились,  они, два  щенка  из  трущоб Пролетарского  района,
битые-перебитые  интеллигентские  дети,  что  сейчас, конечно,  много всякой
пены, грязи, мерзостей,  но главное  -- есть личная свобода, что он счастлив
тем,  что у него  есть семья, есть друг  и любимое дело в жизни и что Тезкин
научил  его самому главному  -- рассчитывать лишь  на  себя,  не пробиваться
наверх, на чужие вершины, а  находить собственные. И  что он,  Тезкин, может
быть, и сам не знает, как много он для него'  значит,  он  сделает  для него
все, чего  бы  тот ни  попросил, он сумеет отплатить добром,  и еще настанет
день, когда они  увидят  небо в алмазах,-- они построят новую жизнь, которую
мечтали, но не смогли построить их отцы.
     Тезкин слушал не перебивая, но, когда Лева умолк, негромко сказал:
     -- Все напрасно, брат.
     -- Почему? -- снова не понял Голдовский.
     -- Потому что уже настали последние времена.
     -- Конец света, что ли, грядет? -- спросил гость игриво и безмятежно.
     -- Да,--произнес хозяин.
     -- Саня, милый, --  засмеялся Голдовский, -- то-то я  смотрю, ты сам на
себя  не похож.  Конец света уже  столько раз объявляли и он столько  раз не
наступал,  что,  ей-Богу, скучно об этом говорить, а тем более в такую ночь.
Пойдем-ка лучше выпьем водки и ляжем спать.
     --  Он не  наступал,-- проговорил Тезкин замогильным  голосом,-- потому
что недоставало всех  примет. Но теперь  они уже  явлены, и антихрист  живет
среди людей.
     Голдовский вздрогнул.
     --  Ну и когда же  наступит  твой конец  света?  Или,  быть может,  это
произойдет, как в том анекдоте, в одной  отдельно взятой стране? -- Он хотел
спросить насмешливо,  но  получилось нервически, и  звезды,  почудилось ему,
замерцали тревожно и грозно.
     -- Это произойдет ровно через три месяца, весною, и Пасха в этот год не
наступит.
     -- Саша,--сказал Голдовский сердито,--я  понимаю, что  смутные  времена
порождают массу  лживых прорицателей и шаманов,  но видеть тебя среди них --
это, извини, какая-то глупость.
     Он сухо  попрощался и  ушел спать. Ночь сразу же потеряла для него  все
очарование, и удовольствие  от поездки  оказалось напрочь испорченным,  ибо,
сколь  ни  было  нелепым  это  заявление,  слишком  большую власть имел  над
Голдовским Тезкин и просто так отмахнуться от него Лева не мог.
     Сон оставил его, и  до утра  он со страхом слушал, как воет поднявшийся
за окном ветер и  наносит на дорогах сугробы. Неслыханная тоска, сродни той,
что испытал он  в  раннем  детстве, впервые  узнав, что люди  умирают, снова
сковала его душу,  и он почувствовал  себя  растерянным и беззащитным, точно
исчез порожек, за которым  находился  дом, и остался  лишь мир,  подвластный
ветру  и неведомой  злой воле.  "Все это наши глупые российские штучки,  без
которых  мы  никак не можем  обойтись.  Но лучше  б ничего этого он  мне  не
говорил",--подумал Голдовский, и спокойно раскинувшиеся  во сне, не ведавшие
страха клиенты вызвали у него зависть и неприязнь.

5
     Впрочем,  когда Лева вернулся в Москву  и снова погрузился в свои дела,
страхи  его мало-помалу рассеялись.  Вокруг была обычная жизнь,  ни  о каком
конце света  никто не говорил.  Приходили люди,  работали факсы, заключались
новые контракты на несколько месяцев вперед, на его счета переводили деньги,
и предположить,  что  с этим устойчивым и  непоколебимым  миром может что-то
стрястись,--для   этого  надо   было  иметь  слишком   богатое  воображение.
Голдовский успокоился и лишь пожалел своего бедного друга: как бы тот совсем
не свихнулся в  лесной глуши от  умственного напряжения и одиночества. Но на
всякий  случай приостановил  до  апреля  поездки в  Хорошую,  ибо  не  желал
рисковать репутацией фирмы и подвергать себя новым душевным потрясениям.
     Однако  покой его  оказался недолгим.  Не  прошло  и  двух недель,  как
переговоры между  безумным, но устойчивым Саддамом и умным, но недолговечным
Бушем  окончательно зашли в  тупик,  и  Джордж,  к вящей  Ху-сейновой славе,
обрушился на нашего бывшего  союзника. И вот тогда-то до Москве, и без  того
ошалевшей от  того, что  толстый  и  несимпатичный премьер  Павлов  заставил
стоять ее в очередях, обменивая купюры, а  молодцеватый всадник и авантюрист
Невзоров  ломать голову, что же в самом деле произошло в Вильнюсе,  поползли
по Москве слухи, что Саддам в ответ на вторжение взорвет кувейтские нефтяные
скважины и из-за пожаров  произойдет экологическая катастрофа, какой мир еще
не знал:
     потекут по земле реки огненные, те самые, о которых некогда туманно, но
грозно  выразился Иоанн Богослов,  а спасутся лишь два  человека, что  нынче
летают на орбите и делают космические снимки. И не  случайно  произойдет все
это  именно  в  нынешнем  году,  добавляли  люди  сведущие,  когда совпадают
Благовещение и Пасха, что таит в себе гибельную силу.
     Люди доверчивые  охотно  внимали и умножали эти слухи,  относясь к ним,
впрочем, со свойственной россиянам  беспечностью и вовсе не стремясь к тому,
чтобы  в  оставшееся  время  спасти  свои заблудшие  души.  Солидные мужи  в
костюмах и  еще  более солидные -- в рясах  убеждали обывателей,  что  ни  с
материалистической, ни с религиозной точки зрения ничего подобного произойти
не  может,  ибо о  том  часе  ведает  лишь Бог-Отец,  а  годы,  когда бывала
кириопасха, ничем особым в истории не отмечены  и что подобного финала ждали
еще  в  1459  году и  вслед за этим  в 1492-м,  но  не дождались,--наученная
горьким  опытом относиться  ко всему, что идет  из  официальных  источников,
скептически публика предпочитала ничему не  верить. И бедный  Левушка совсем
потерял голову.
     Вся  радость  жизни,  все  его  успехи  и   выгодные  контракты,  самые
заманчивые предложения, словно в насмешку  сыпавшиеся на него в ту зиму, все
краски дня для него померкли,  и одна  мысль им владела: а  что если все это
правда? И к чему и зачем  нужно было  куда-то стремиться, что-то возводить и
покорять, если не пройдет  и  трех месяцев, как все  превратится в  тлен? Но
почему именно теперь,  когда он еще молод, полон  сил  и  его ждет блестящее
будущее? Почему ему не дали худо-бедно  прожить его жизнь и  уж только потом
стали бы за нее судить?
     Он вдруг почувствовал себя обманутым -- чувство, не раз испытанное им в
юности и  по  странной случайности  или,  напротив,  язвящей  закономерности
связанное все с тем же Тезкиным. Но теперь этот обман казался ему куда более
жестоким, он не спал ночами, и. как тогда, в Хорошей, его мучил страх.
     Так неужели  же  прав был его мудрый папаша  Давид Евсеевич,  с которым
честолюбивый Лева всю жизнь спорил и боролся, печально и  свысока  глядевший
на  суетливые  старания сына, а сам довольствовавшийся  дешевой  квартиркой,
дурацкой  работенкой  редактора  в  техническом журнале,  чтением  мемуаров,
ничуть не жалевший  о бездарно прожитой жизни и оставшийся на старости лет у
разбитого  корыта,  когда  и   журнал  его  вконец  обанкротился   вместе  с
обанкротившейся страной и либеральными грезами детей  двадцатого партсъезда?
Неужели же мы все окажемся у этого корыта и  -- мало этого -- нас станут еще
судить и  на этот  Суд не возьмешь  ничего из  того,  чем по праву гордишься
здесь?  Не  мог Лева Голдовский относиться к этому  как безалаберный русский
люд,  готовый  пропить и прокутить не только эту, но и  ту жизнь. Ему  нужны
были полная ясность в этом вопросе и четкий ответ: что же теперь делать?
     И Лева бросился к попам.
     По странному совпадению, а верней,  потому, что Левушка во всем  привык
полагаться  на  людей  лично знакомых,  духовное окормление Сани-ного  друга
совершал  средний тезкинский братец Евгений, благодаря  настойчивости  своей
жены полностью порвавший с бесперспективной светской карьерой.
     Отец Евгений задумчиво выслушал раба Божьего Льва и молвил:
     -- Значит, баламутит все Санька?
     --  Да,  батюшка,--кивнул  Лева.--Он  говорит,  что  дальнейшая  земная
история человечества бессмысленна и оттого ожидает ее скорый конец.
     -- Ишь ты! -- усмехнулся кому отец, а кому брат поп Тезкин. -- Дурак, а
гордыни вон  сколько. Уж будь на то моя воля, наложил бы я на него  епитимью
за эти толки.
     -- Так вы полагаете, батюшка, ничего не будет?
     -- На все  воля Божья,  -- ответил священник уклончиво, --  а истинному
христианину  должно не  скорбеть,  но  радоваться и  всегда  быть готовым  к
Страшному суду. Ты же,  Лева, коли смущена  чем-то твоя душа.  помог  бы мне
лучше с ремонтом.
     -- Хорошо, отец  Евгений! -- обрадовался Голдовский,  резонно рассудив,
что,  раз  просят  его помочь,  значит, может быть,  все еще и  обойдется, а
богоугодное сие дело ему в любом случае зачтется.
     Но  покоя  в его душе не  прибавилось. Леве все казалось  в ту весну-не
таким, как обычно. Мрачные предчувствия и  дурные сны терзали его. он Ооялся
подходить  к  балкону  и  смотреть вниз, и не было  рядом того единственного
человека, кто  бы  мог его  успокоить.  Ни  молитвы,  ни  чтение писания, ни
Великий пост, соблюдаемый им со всей строгостью, -- ничто  не приносило мира
его  душе. Напротив, еще острее Лева  чувствовал свое ничтожество и слабость
перед высшей силой. Он  смутно догадывался, что в  его смущении и страхе был
тоже некий замысел и он должен был через это пройти,  но никто на  свете  не
заставил бы его раньше времени возжелать закончить свой земной путь.
     -',6
     С Тезкиным же в ту пору,  когда Голдовский набирался личного мужества и
брал уроки  житейского  стоицизма,  а равнодушная  ко всему,  обску-ративная
столица  лениво  обсуждала,  голосовать   ей   на  похеренном   впоследствии
референдуме "за" или "против"  развала  великой  империи, случилась странная
вещь.  Он,  совершенно уверенный  в  истинности того, о чем  говорил  своему
другу, он,  чувствующий неизбежный  конец мира еще, быть может, более остро,
чем некогда  смерть  несчастной воспитательницы Ларисы, смерть отца или свою
собственную смерть, вдруг поймал себя на мысли, что если бы несколько недель
назад кто-нибудь сказал ему: от тебя зависит, надлежит ли миру окончить свое
существование или нет, -- то он не задумываясь ответил бы: да, надлежит. Все
чаши  зла переполнены,  всюду  торжествуют ложь и разврат, и чем  скорее это
кончится, тем  будет лучше  для  всех, кто еще не поддался и не продал  душу
дьяволу.  Что здесь даже не о  чем спорить и  не  в чем сомневаться,  а надо
только Бога молить, чтоб свершилось все как можно скорее. Никаких ориентиров
сбившиеся со своей дороги люди не найдут, никаких Божьих знамений не увидят,
а если и увидят, то не внемлют: мало ли их было за последние годы, начиная с
того же Чернобыля?
     Но теперь, в  эти  мартовские  дни,  в эту  новую  весну, что-то  снова
переменилось  в  его душе. И ему  вдруг стало  жаль  и этого дома, и реки, и
лесного озерца, и наливающихся  соком деревьев, ничуть не виновных в людских
грехах. Стало жаль трех старух  с дедом Васей,  хотя кто-кто, а они только и
ждали своей смерти и гадали, как бы успеть помереть пораньше с уверенностью,
что тебя по-людски похоронят. Ему  стало жаль весь  этот  мир,  которому еще
вчера он не  мог простить смерти отца  и вселенского  разлада, и обида в его
сердце сменилась тихой и ровной печалью.
     Часами Тезкин глядел на реку,  бродил по лесу и развешивал кормушки для
птиц.  Он  сделался  необыкновенно  сосредоточенным  и   молчаливым,  ощутив
внезапную нежность  и  сострадание к человеческой  слабости. Ему подумалось,
что все люди, против которых у него накопилось столько  раздражения, глубоко
больны и несчастны и судить их нельзя, надо дать  им  отсрочку, дать  время,
чтобы они  одумались. И если верно, что прошли все времена и положил Господь
явиться на  Землю, то этому должно не радоваться нынче,  а скорбеть и молить
Его  как  о высшей  милости  о  продлении  дней  рода  человеческого  и  его
вразумлении.
     Он почувствовал вдруг в  одну  ночь,  когда вскрылась река  и  в ее  за
струившейся воде  замерцали опрокинутые вниз  звезды, снова началась весна и
зашумел  водою  голый лес, но вода эта едва ли успела бы скатиться в древнее
озеро,  где гулял былинный купец  Садко и  совсем недавно еще  белели паруса
купеческих ладей. -- он  почувствовал,  что там,  в  надзвездной  вышине, за
глубинами  вйех вод,  где  на незримых  весах  решается в  эти капельные дни
'судьба  мира. быть может,  перевесит  какое-то иное  соображение,  случится
чудо, и неизбежный конец земной истории в  который раз отодвинется, ибо есть
где-то неведомые ему, Тезкину, люди, молящие об этой отсрочке Отца Небесного
и готовые страдать за этот мир, только их мольбами все еще и стоящий.
     Наступили  влажные апрельские  ночи,  и вместе  с ними  сразу же пришла
Страстная неделя, снова въезжал Иисус на осляти в Иерусалим, воскресив перед
тем  Лазаря,  снова  собирал  Сын  Божий  учеников  на  Тайную Вечерю, снова
предавал Его Иуда, отрекался Петр и  в испуге  разбегались апостолы, и снова
толпа,   еще  вчера  кричавшая:   "Осанна"  --  вопила:  "Распни  Его1"  Все
повторялось, только Воскресению Его  не суждено было повториться  -- слишком
много грехов и зла взял на себя Сын  Человеческий, намертво были пригвождены
к  кресту  Его руки  и ноги  людскими  страстями и лицемерием. Но продолжали
взывать к Его милости, не  за себя,  но за  друга свои моля,  оставшиеся  на
земле и никому не  известные праведники,  продолжали  на  что-то надеяться и
верить, и вселенский ветер, не мог загасить их молитвы.
     В  пасхальную  ночь  Тезкин  и  четверо   других   обитателей  Хорошей,
собравшиеся  в Васином  доме, вдруг почувствовали,  что  на миг остановилась
земля, покачнулась и  словно  задумалась, совершать  ли  ей оборот навстречу
новому  утру или нет, и то же самое  почувствовали  миллионы других людей  в
громадных городах  и  забитых до  отказа  церквах, в кинотеатрах  на  ночных
сеансах  и  дискотеках  --  почувствовал народ верующий  и  праздный, высшие
государственные  чиновники,  президенты  и премьеры  государства,  последние
времена  которого в самом деле уже настали, почувствовал  одиноко  стоящий в
толпе  Лева  Голдовский, пронзительно и остро ощутив всю мистическую глубину
этого  мгновения и весь ужас, терзавший  тезкин-ское  сердце. Было  какое-то
одно томительное мгновение перед закрытой дверью, когда почудилось всем, что
не  откроется она, не отвалится камень от гроба, а разверзнется небо от края
до края, ад поглотит всю бездну  пороков и никто, кроме горстки праведников,
не  спасется,  но  почти  неимоверным  усилием,  чьими-то до  кровавого пота
мольбами снова качнулась земля,  повернулась, как  поворачивается  заевший в
замочной  скважине  ключ.  дверь распахнулась, и планета понеслась навстречу
Светлому утру.
     -- Христос воскресе! -- сказал скрипучим голосом Вася Малахов, и ему со
вздохом ответили три последние старухи деревеньки Хорошей и приблудший к ним
из города пустомеля и смутьян: |
     -- Воистину воскресе!
     Два  часа  спустя,  когда  слегка поддатый Тезкин  вышел  на  крылечко,
разговевшись после импровизированной утрени, в мире все было покойно и тихо,
взошла на ущербе пасхальная луна, пахло талой водой, и послышалось ему,  что
в  другом часовом поясе, далеко отсюда,  где жили  люди  совсем  иной  веры,
раздался слабый женский голосок:
     -- Христос воскресе, Санечка!
     -- Воистину  воскресе. Катя,  --  ответил Тезкин  и горько, несмотря на
вселенскую радость, заплакал.
     Тепленький  от трех  рюмок водки дедушка вышел  вслед  за ним, отошел в
сторонку, помочился на осевший снег, высморкался и промолвил:
     --  Лико ты. Сашок, опять  до Пасхи  дожили. Я уж думал, не доживем. Ну
пойдем в дом-то.
     Тезкин  поглядел  на него невидящими глазами,  покачал головой и вперил
взгляд в славословящее Создателя небо.
     "Господи, -- прошептал он. --  если смиловался Ты над всеми  нами, если
простил нам наши  грехи и подарил Свою  великую радость,  подари мне мою  --
верни мне ее, умоляю Тебя. верни".
     И померещилось  ему  тогда, не  иначе как спьяну,  что  где-то в вышине
словно  перемигнулись  звезды  и  послали  недоучке-звездочету  и лжепророку
таинственный сигнал.
     Лох 71

 * ЧАСТЬ ПЯТ