АЯ *

1
     Прошло два месяца. В газетах писали про новоогаревский процесс, о конце
света все уже давно позабыли, непокоренный Саддам назло всему миру зализывал
раны, богомольный люд  в России прикладывался к таинственно и чудодейственно
объявившимся  мощам   преподобного  Серафима  Саровского,  где-то  в  недрах
аппарата зрел злосчастный заговор, а в Хорошую приехала машина. Не "тойота",
а  обыкновенный  "газик", и  привезла  урну, дабы  жители  самых  отдаленных
уголков  района могли выбрать  себе на  радость первого в российской истории
свободного  президента.  На  этой  же  машине Тезкину  привезли  письмо.  Он
судорожно  разорвал  конверт  --  в  него   оказался  'вложенным  другой,  с
иностранным штемпелем.
     Санечка прочел его тут же, никуда  не  отходя и не слыша, как мнутся  и
качают  головами старухи,  не знающие, кого вычеркнуть, а  кого  оставить  в
бюллетене, --  им  было  жалко  всех,  и  не хотелось  обижать  никого, даже
Альберта Макашова.
     -- Ну, бабки, давай, давай, -- подбадривал их шофер, -- шевелитесь, мне
домой охота.
     -- Слушай, -- сказал Тезкин, -- обожди меня, я с тобой поеду.
     --  Да ты куда  собрался-то,  Сашок?  -- удивился  дед. Вместе с  урной
привезли в  Хорошую  бутылку  водки  и  мучицы  от  председателя  с  наказом
голосовать за Колю Рыжкова,  оправившегося от декабрьского инфаркта. Дедушка
уж  предвкушал,  как  они  с   Тезкиным   поддадут  и   обсудят  сложившееся
политическое положение и земельный вопрос.
     -- Поеду я, дядь Вась, -- сказал Тезкин. -- За женой поеду.
     В Москве он тотчас  же разыскал  Голдовского.  Лева к  тому времени уже
оправился  от всех  своих  весенних  потрясений, теперь  даже  задним числом
дивясь,  как это он поверил  Тезкину, который всю  жизнь только и делал, что
его   дурил.  Однако  нет  худа  без  добра:   переведя  изрядную  сумму  на
благотворительность и ремонт  храма. Лева  приобрел устойчивую славу в делах
милосердия^ о нем  писали в газетах как о настоящем русском предпринимателе,
возрождающем   традиции   отечественного   купечества.  Голдовский  с   умом
использовал моральный капитал и, быстро наверстав упущенное эсхатологическою
весною  время, поднял  дело на новую высоту. Как раз в ту пору, когда Санька
объявился   в   первопрестольной,,он   арендовал,   заручившись   поддержкой
влиятельных лиц, офис на Кутузовском проспекте.
     Тезкина  в  это  сверкающее помещение  не  пустили  как  личность  явно
некредитоспособную,  или  же,  говоря швейцарским наречием,  "сыроежку".  Но
велико  было  удивление  отставного  полковника  и  хорошенькой  секретарши,
закончившей  филфак  МГУ  (вот  тут-то  Лева потешил  свое самолюбие), когда
хозяин  самолично  вышел встречать  гостя и провел  его в  кабинет, велев  в
лучших традициях доморощенных чиновников никого не принимать.
     -- Ба, -- сказал он  насмешливо, -- Санька! А я уж думал грешным делом,
что ты на тот свет переселился. Чай, кофе, виски?
     -- Мне нужны деньги, -- сказал Тезкин сумрачно.
     -- Да ну? -- удивился Голдовский.  -- И сколько? Тезкин назвал сумму, и
Лева присвистнул.
     -- Однако! И непременно в валюте?
     -- Да.
     -- Зачем тебе в твоей деревне валюта, брат?
     -- Я уезжаю в Германию.
     -- Куда? --  поразился Голдовский  немногим меньше,  чем  полгода назад
апокалипсическому пророчеству друга.-- Что ты там собираешься делать?
     -- Читать лекции по русской философии, -- лаконично ответил Тезкин.-- И
помоги мне, пожалуйста, сделать все, что там нужно.
     -- Н-да,-- пробормотал Лева,--от  кого, от кого, а от тебя меньше всего
я этого ожидал. Ну вот что,-- прибавил он,-- деньги я тебе, разумеется, дам,
а помогать не стану.
     -- Почему?
     -- Я не собираюсь прикладывать руку к утечке мозгов.
     --  Лева,--  проговорил  Тезкин  сдержанно-радостным  голосом,--  каких
мозгов? Неужели ты думаешь, что я там кому-нибудь нужен? Я получил письмо от
Кати, брат.
     -- И она тебя что, зовет? -- спросил Голдовский, помолчав.
     --  Нет,--  покачал  головой  Тезкин,-- но я все  равно поеду.  Ей там.
по-моему, нехорошо.
     -- Сомневаюсь,-- ответил  Лева.-- Извини  меня,  Саша, но  ты, кажется,
имеешь   весьма   превратное  представление  о  женщинах.  Я  в  свое  время
сталкивался с ее  мужем и скажу тебе,  что большего прохиндея глаза  мои  не
видали.
     -- Лева, мне плевать на ее мужа, но я должен ее увидеть.
     --  Ну хорошо, -- согласился Голдовский, снова  чувствуя, как подчиняет
его Тезкин себе. --  Однако тебе придется подождать: раньше чем через месяца
два, два с половиной, ничего не получится.
     -- Все это страшно некстати, -- пробормотал Саня.

2
     Москва 1991 года произвела на Тезкина  впечатление еще более отвратное.
чем год назад. Вся шваль, вся нечисть,  прежде сидевшая  по  щелям, выползла
теперь  на  свет  Божий,  заполонив  несчастную  столицу. Тезкин бродил  как
потерянный,  все  вызывало   в  нем  омерзение,  от  уличных   торговцев  до
иностранных вывесок, и особенно одна сцена запала в его душу. \
     Случилось это в самом  центре, недалеко от железнодорожных касс, где он
покупал  билет  до  Мюнхена, несколько  дней проведя в  томительной  знойной
очереди.   Молодой  парень,  высокий,   жилистый,   с   наголо   остриженной
непропорционально маленькой на его  длинном худом теле головой и сверкающими
белыми  фарфоровыми  зубами, стоял  на тротуаре, разложив перед собой  кусок
клеенки, и предлагал всем проходящим мимо сыграть с ним. Его плотным кольцом
обступили люди, и  Тезкин, одуревший от  стояния в очереди, тоже сунул  свой
любопытный нос.
     Парень быстро переставлял три колпачка, гоняя под ними теннисный шарик,
и призывал всех желающих угадать, под каким колпачком он находится. То ли он
делал  это  не очень  умело, то  ли  нарочно  завлекал ротозеев,  но Тезкину
казалось,  что любой  мог бы  сказать,  где  шарик. Однако  играть  никто не
решался, хотя и не расходились.
     -- Где шарик,  граждане? --  спрашивал  парень  весело, быстрым, но все
примечающим взглядом окидывая публику.
     -- Здесь, -- сказал мужик с помятым лицом.
     Парень поднял колпачок -- там было пусто.
     Мужик сожалеюще развел руками, а парень снова обратился к толпе:
     -- Ну, кто  ответит, где шарик, сразу  получит сто  рублей. Рядом стоял
мальчик  лет  тринадцати  с фотоаппаратом,  аккуратно  одетый.  по  виду  не
москвич, а приехавший на каникулы школьник.
     -- Здесь,  -- сказал он, указывая на другой колпачок. Парень поднял его
и воскликнул:
     -- Молодец, ты выиграл!
     Школьник засиял от  радости,  но. уже вложив бумажку ему в руку, парень
спросил:
     -- У тебя у самого-то есть деньги?
     --  Нет,  --  ответил  тот,   насторожившись  и   крепче  цепляясь   за
фотоаппарат.
     -- Тогда давай назад.  Твой выигрыш недействителен. Ты не  мог  играть,
если у тебя нет денег. Такое правило, брат, ничего не поделаешь.
     -- Да не бойся ты,-- сказал кто-то в толпе,-- их надо показать только.
     -- Подождите.-- Мальчик покраснел и полез во внутренний карман нарядной
курточки, доставая оттуда перевязанные тесемкой купюры. -- вот. я забыл.
     Парень быстро  взял у него из рук сотенную  бумажку, зажал в  кулаке  и
сказал:
     -- Давай сыграем?
     -- Как сыграем? -- отшатнулся тот. -- Я больше не хочу играть.  Отдайте
мне мои деньги, и я пойду.
     .-- Нельзя, -- сказал  парень сочувственно, -- такое правило. Ты не мог
говорить, где лежит шарик, пока не показал деньги.
     -- Но я же не знал.
     -- Да, не знал, -- согласился тот, -- а теперь знаешь и можешь отыграть
все назад. Угадай еще раз, где шарик, и триста рублей будут твоими.
     -- Не хочу я так, отдайте мне мои сто!
     Парень  наклонился к его  уху,  что-то  доверительно  прошептал  и стал
перемещать колпачки. Мальчик глядел со страхом на его руки и дрожал.
     -- Ну где?
     Мальчик растерянно пожал плечами.
     -- Говори быстрее, -- закричали вокруг, -- пока тебя никто не опередил!
     Он наступил ногой на один из колпачков -- верно, это велел сделать  ему
парень, когда шептал на ухо.
     Белозубый поднял быстро соседний -- там  было пусто,  затем  другой  --
шарика не было.
     -- Ну? -- сказал он азартно. -- У тебя еще есть деньги? Сколько дашь --
вдвое больше получишь!
     Мальчик  глядел на  него  с  сомнением, парень достал  из  кармана пять
сотенных.
     -- Давай! Столько есть?
     Вокруг что-то кричали, возбужденно подбадривали его.
     -- Ну, тысячу получишь!
     На  лице у  мальчика шла борьба, наконец он  достал деньги  и  протянул
наперсточнику.
     Тот зажал их, высоко подняв в кулаке.
     -- Убирай ногу!
     Под колпачком было пусто.
     Вокруг  сочувственно  засвистели,  белозубый развел  руками  и  положил
деньги в карман,  а  мальчик,  до  которого  только  теперь  дошло, что  его
обманули и все эти подбадривавшие его люди заодно, вдруг заплакал и отчаянно
закричал:
     -- Отдайте мне мои деньги!
     Он бросился на наперсточника,  вцепился в нательный крестик на "крупной
золотой  цепочке и  стал бить  ладонями  по  груди. Его  пытались  оттащить.
белозубый стряхивал его с себя, а тот орал как оглашенный и не отступал.
     И тут появился милиционер.
     В  одно  мгновение  стаканчики  исчезли,  половина  народа схлынула,  а
мальчик кинулся к сержанту.
     -- Та...  таварищ  миционер,--заговорил он, глотая  звуки,--этот... вот
этот, он у меня деньги украл.
     Милиционер посмотрел на  школьника, затем на мошенника, какое-то тупое,
безучастное и покорное выражение промелькнуло  у  него на  лице,  он опустил
глаза и молча шагнул в расступившуюся толпу, а  белозубый дал мальчику пинка
и сказал:
     -- Учись, лох!
     Все  это  произошло  так  быстро, что Тезкин  не  успел ничего  понять.
Мальчик, глотая  слезы, пошел по улице и пропал в толпе, наперсточник  сел в
подкатившие  к  тротуару  запыленные  "Жигули".  А  Саня  был  так  подавлен
увиденным, что и весь следующий день эта история не шла у него из головы.
     Как  никогда  раньше,  хотелось  ему  уехать  прочь,  чтобы не  жить  в
зачумленном городе, где среди бела дня грабят детей, а милиция боится за них
заступиться. "Боже, Боже, до чего мы дожили!" -- бормотал он отчаянно.
     -- Что делать, брат? -- сказал Голдовский, выслушав тезкинский рассказ.
--  Через это  надо  пройти.  Зато никто  и никогда теперь этого ребенка  не
обманет.
     "Вы пройдете,-- подумал тогда Саня,-- а я -- никогда".

3
     В середине августа все было оформлено. Тезкин жил уже только мыслями об
отъезде,  но  за несколько дней до назначенного  числа  ему позвонил  ранним
утром  Лева и, тяжело  дыша, спросил,  тщетно  пытаясь  изобразить в  голосе
насмешливость:
     -- Ну что, слышал?
     -- Чего еще?
     -- Спишь,  что ли?  Включи немедленно радио.  У  меня под окнами  танки
идут.
     -- Какие еще  танки?  --  буркнул Тезкин, но радио включил.  Голдовский
перезвонил через полчаса.
     -- Что скажешь, брат?
     -- Занятно,  -- ответил философ, -- даже очень занятно. Хотя такие дела
лучше начинать не в понедельник, а в воскресенье.
     -- Тебе занятно,--вскипел глава агентства,--ты  через три дня уезжаешь,
да еще, глядишь, получишь там под шумок статус беженца, а для меня это конец
всему. Я вообще не уверен, что сейчас за мной не придут.
     -- Ну да. конечно, за тобой в первую  очередь. А что. действительно  ты
видел танки?
     Голдовский  поднес  трубку  к  раскрытому окну: было  слышно, как гудят
моторы.
     --  Горючего у  них,  говорят,  нет,  хлеб  убирать  нечем,-- проворчал
Тезкин. -- Ладно, я к тебе сейчас приеду.
     Выйдя на улицу, Саня снова ощутил  давно угасшее любопытство к городу и
уличной толпе.  Он с жадностью вглядывался в  хмурые и  сосредоточенные лица
людей, в выстроившуюся за  водкой очередь  и торгующих  на  лотках продавцов
книг. Все  было как обычно,  ничто еще  не успело  измениться. и если бы еще
вчера кто-нибудь сказал, что подобное случится, он не поверил бы. Однако все
было: танки, солдаты и снова готовые надеть на себя ярмо люди.
     Он ехал на троллейбусе по Калининскому проспекту, в салоне, несмотря на
многолюдие, было тихо, и только когда машина поравнялась с рекою и показался
рыдван на Краснопресненской набережной, возле которого стоял одинокий танк и
какие-то люди сбились в  кучку и размахивали руками, один из пассажиров  зло
произнес:
     -- Доигрался, сукин сын!
     Никто  не  поддержал и  не  опроверг его, все были погружены в себя  --
народ безмолвствовал.
     В офисе у  Голдовского тоже было тихо. Лева сидел в кабинете один, тупо
глядел на молчащий телефон и смотрелся постаревшим. Перед ним стояла початая
бутылка водки в экспортном исполнении и два стакана.
     -- Даже если  меня не тронут,-- сказал он  задумчиво, наливая Тез-кину,
-- то на всей моей работе можно ставить крест. Никто сюда не приедет, а все,
у кого есть голова на плечах, либо сбегут, либо снова уйдут в подполье.
     -- И не прогадают, -- заметил Саня.
     -- Ты думаешь?
     -- Уверен. Я сам там  давно сижу  и тебе советую. Переселишься ко  мне,
купишь себе порося, назовешь его Борькой и будешь в ус себе не дуть.
     -- Почему Борькой? -- спросил захмелевший Голдовский.
     -- А в России всех боровов так зовут.
     Весь день  друзья пили,  опустошая содержимое фирменного бара, смотрели
телевизор, пресс-конференцию  и влезшего  на  танк  Бориса,  ловили  голоса.
Мало-помалу случившееся отошло назад, они расчувствовались,  как это  вообще
свойственно русским людям  в минуту  опасности, ударились  в  воспоминания и
рассуждения,  точно  им  снова  исполнилось  по  семнадцать лет и  все  было
впереди.  Лева  откопал где-то запись "Отеля  Калифорния" и предлагал срочно
ехать на Автозаводский сквер, но, покуда они прособирались, метро закрылось,
и  во  втором  часу  ночи  любомудры  очутились  на  Кутузовском  проспекте.
Обнявшись, они  запели "Широка страна  моя родная". Редкие  прохожие  от них
шарахались,  иные смотрели с ненавистью, другие с осуждением  -- как можно в
такой судьбоносный час? -- но им не было до того дела.
     Поход их завершился ранним утром на Манежной площади, где  они допивали
бутылку водки с танкистами из Кантемировской дивизии.
     -- Последний раз гуляем, ребята, --  всхлипывал  Лева,  и танкисты, как
могли, его утешали.
     -- Ниче, мужик, дальше Сибири не сошлют.
     Впрочем,  насчет  последнего раза и уж тем  более  Сибири  -- это было,
конечно, преувеличением. Назавтра  выяснилось,  что таких гулящих, как  они,
целый  город. Тезкин с Голдовским весь день бродили по перекрытым услужливой
московской властью улицам  и площадям, слушали митинговые речи у Моссовета и
у  рыдвана, где собрались все  отцы демократии и  потрясали  кулаками, и все
больше им казалось, что они присутствуют на грандиозной тусовке  с давно уже
и хорошо кем-то продуманным сценарием.
     Народ беспорядочно двигался, периодически возникали  слухи, что вот-вот
нагрянут штурмовики, веселые девицы в тесных брючках  и мини-юбках сидели на
броне брошенного танка, на Манежной  шло братание и перебранка с  солдатами,
мелькнул отец Глеб  и иже  с ним молодые демохристиане, тащили металлические
щиты на Краснопресненской веселые юнцы с румяными  лицами, и тут же работали
магазины  и  стояли  очереди,  за  дефицитным  товаром. Все  это  напоминало
первомайскую демонстрацию, народное гулянье, но только не путч и не решающее
сражение за судьбу демократии.
     Тезкин  брюзжал  и   плевался,  но   доставалось  от   него   почему-то
преимущественно демократам, а особенно Попову с Шеварднадзе.
     -- Тише, тише, -- дергал его за рукав Голдовский, -- услышит  кто  тебя
-- голову оторвут.
     К вечеру друзья проголодались и вернулись в  офис.  От  дождя, холода и
ходьбы  они устали, включили в девять часов  телевизор  и  уселись  смотреть
новости. Шел  второй день путча,  голос  у диктора  как-то странно дрожал, и
Лева задумчиво произнес:
     -- А  хрен его знает, брат, устроят напоследок  коммуняки твои кровавую
баню -- с  них станется. Гляди вон -- комендантский час объявили. Саня сидел
молчаливый, насупленный.
     -- Ну  что, -- сказал  он вдруг,  вставая, -- пойдем?  Лева  недоуменно
поглядел на него:
     -- Но ведь ты же еще час назад говорил...
     --  Что я говорил?--огрызнулся  философ.--А  впрочем, все  равно  потом
пожалеем.
     -- Брат, -- сказал Голдовский вдохновенно, -- ты помнишь нашу клятву?
     -- Боюсь,  что  единственной  наградой  нам  будет насморк,  -- ответил
Тезкин.
     Дождь   на  улице  сделался  еще  сильнее.   По   пустынному  проспекту
добровольцы перешли на другую  сторону Москвы-реки и подошли  к рыдвану, где
группками  стояли люди,  числом гораздо меньшим,  чем  днем,  сбившись возле
немногих  обладателей   транзисторов   и   жадно   ловя   новости,   шепотом
передававшиеся от одного к другому.
     Какие-то энергичные  распорядители пытались организовать толпу в цепи и
записывали  желающих в  отряды.  Время  от времени  на  балконе показывались
бодрые вожди с  красными от бессонницы  глазами, обращались  к собравшимся с
трогательными речами, демонстрируя свое полное единство с  народом. Глядя на
них, Тезкин вдруг подумал, что все повторяется: все снова делятся на  чистых
и нечистых, на тех, кто допущен  на эти сверкающие этажи, пьет кофий и  дает
многочисленные интервью, и тех,  кто мокнет под  дождем.  И  пройдет не  так
много  времени, как иные  из  пришедших  сюда  будут вспоминать  эту ночь  с
недоумением и обидой, как тот приезжий мальчик с фотоаппаратом.
     К утру напряжение стало спадать, вожди появлялись все реже. Обкурившись
сигаретами,  Тезкин с Голдовским отошли к заборчику американского посольства
и достали очередную бутылку.
     --  Ну  что,  брат, поучаствовали мы  с тобой в истории, --  усмехнулся
Голдовский. Голос у него был  сиплым,  рука  немного  дрожала, и он  плеснул
через край.
     Саня  ничего не  ответил, молча выпил, а из  дома за забором вышли двое
мужиков в серых костюмах. В руках у них были рации, и, переговариваясь между
собой, они с презрением разглядывали промокших  волонтеров. Все кончилось --
пора было расходиться,  и Тезкин вдруг почувствовал, что даже  водка  ему не
помогает. Он  был совершенно  болен, кашлял и не мог согреться, точь-в-точь,
как много лет назад в степи.

4
     Озноб  не прошел и к  вечеру. На  щеках  у  Тезкина появился нездоровый
румянец, все плыло у него  перед глазами, и ко  всем последующим событиям --
возвращению из Фороса  хитроумного гроссмейстера как по  нотам разыгранной и
все  же  проигранной  партии,   аресту  бедных  умом  заговорщиков,  разгону
сиятельной КПСС  и прочим поражавшим  воображение  обывателя  тусовкам -- он
отнесся с  обычным  спокойствием и без того энтузиазма, который охватил наше
переживавшее подъем и последний всплеск перестроечной эйфории общество...
     Поезд  со спальными вагонами  и  клетушками-купе увозил нашего героя  в
страну,  столько  лет  подряд  преследовавшую  его  воображение.  Тезкин   в
лихорадочном возбуждении глядел в окно. Пейзаж  постепенно менялся. проехали
Россию  и  Белоруссию, началась  Польша  с ее  маленькими  чистыми городами,
островерхими костелами  и  кубиками домов --  он глядел на все с недоуменным
чувством и  словно из сна, а  перед глазами вставала  совсем иная  дорога --
степи,  редкие  разъезды, тайга и  реки, и в  тезкин-скую  душу снова запало
недоброе предчувствие.
     Полтора суток спустя он  вышел в Праге.  Здесь ему предстояла пересадка
до Мюнхена. В ожидании поезда Саня немного побродил по улицам, но ни красота
этого  города,  ни  удивительная свежесть  и чистота тротуаров, ни  изобилие
магазинов -- ничто не поразило его. Он был занят теперь одной лишь мыслью --
о Катерине,  и  сидевший  напротив  него  в мюнхенском  поезде  добродушный,
розовощекий немец, тотчас же распознавший в сво