бо от него добиться и волочился следом. Они зашли в какой-то
лес, промокли и, наконец, оказались на кольцевой дороге.
     -- Брат, -- произнес Голдовский  жалобно, -- я не могу терять вас двоих
одновременно. \
     --  Ты просто. Лева, очень завистлив, --  вздохнул Тезкин  устало. \ На
дороге было темно, никакие автобусы давно уже не ходили, лишь"
     изредка проносились на бешеной скорости грузовики, и, не попадая зубом
     на зуб, Лева спросил:
     -- Ты хоть знаешь, куда нам теперь идти?
     -- Нет, -- ответил Тезкин, -- но думаю, что в разные стороны.
     -- Не бросай меня,--сказал Голдовский очень  серьезно,--бабы-- это дело
наживное, а друзей у тебя больше не будет.
     Назавтра, когда семья  и близкие собрались провожать рекрута, Александр
к еде почти  не притрагивался и даже не пил, сидя за столом, словно невеста,
проданная богатому и старому жениху. Зато в зюзю надрался его приятель, рвал
на себе рубаху и говорил, какая же он сволочь, обещал, что будет следить  за
Катькой все два года, не прикоснется к ней сам и других не подпустит, умоляя
простить его с той  настойчивостью, с какой это имеют обыкновение делать все
пьяные. А  Тезкин и не держал против  него никакого зла, ибо хорошо понимал:
ни  в чем Лева не  виноват, был он только инструментом в чьих-то всевластных
руках, спорить с которыми бессмысленно.
     Но  стоический  сей вывод  должного  утешения  ему  не принес:  плакать
хотелось Саньке горючими слезами, потому  что  подсказывала  ему  магическая
интуиция -- Козетта его не дождется.
     --  Да  ты что? -- утешал Лева.  -- Ты не знаешь русских  женщин, брат.
Если она на самом деле любит, она что хочешь за эту любовь отдаст.
     ', Тезкин вздрогнул, и  тоскливое предчувствие  еще сильнее  сжало  его
юное сердце.

5
     Поезд  с  худо.  одетыми,   стрижеными  и  небритыми  новобранцами  уже
несколько дней  ехал на восток, за Волгу и за Урал, через степь оренбургскую
и степь барабинскую. Домашние припасы быстро подошли к концу, все заскучали,
молча глядели  в окна, где за пыльными стеклами виднелось много часов одно и
то ж: унылая равнина. Только на третьи сутки дорога переменилась, показались
леса и горы,  огромные реки и большие города, а вслед за  ними однажды утром
Тезкин проснулся  и даже на  мгновение забыл о Козетте -- сколько видно было
глазу, сверкала байкальская вода, еще не полностью освободившаяся ото льда.
     Несколько часов  они ехали вдоль  берега, едва угадывая на другом дымку
заснеженных  гор.  Опять  начались  степи, но  уже совсем  иные,  и  наконец
полсуток  спустя  поезд остановился  на  полустанке,  откуда  их  повезли гю
цветущим всеми  мыслимыми  и  немыслимыми  цветами  сопкам к  месту  будущей
службы.  Изредка попадались  юрты и стада  овец, потом не стало  и их. Степь
сделалась  еще  прекрасней  и  ярче,   и  вдруг  точно  из-под  земли  вырос
отвратительного вида поселок, а за ним -- бараки, вышки, колючая проволока и
заборы -- колония усиленного режима, которую они должны были охранять.
     Никаких иллюзий  относительно  предстоящей  службы Тезкин не строил, но
то, что он здесь увидел, его ошарашило. Нищета была страшная." Не хватало не
только еды, но даже одежды, и, собираясь в караул, солдаты брали недостающее
друг у  друга. Довольно скоро они приняли присягу,  сбив  перед  этим ноги в
кровь на  бетонном  плацу,  -- маленькое и  жгучее  забайкальское солнце уже
встало  высоко  над  степью,  в  считанные дни уничтожив ее цветение.  Затем
начали проводить учения на предмет массовых беспорядков в зоне, но не только
им самим, но  и тем, кто находился по другую сторону колючей проволоки, было
совершенно ясно, что если здесь на самом деле  начнется  волнение, то ничего
сделать горстка  солдат не  сможет, их подавят и  перебьют. Побегов, однако,
почти не было, ибо бежать отсюда было некуда.
     Но Тезкина все  эти вещи  не коснулись. Два месяца спустя, когда сушь и
жара  сделались невыносимыми  и  привольно жилось  только жирным  мухам,  он
заболел  в числе многих желтухой и попал в  госпиталь.  А вернулся в  часть,
когда  зной начал спадать, потом в считанные дни  задули ветра не чета  тем,
что ласково веют в Теплом Стане и на  московских бульварах, и,  не до  конца
поправившись,   Саня  схватил   жестокую   простуду.   На   этот   раз   его
непосредственное  начальство  в  лице  старшины  решило,  что  молодой  боец
исчерпал отпущенный  ему  лимит  на лечение  и теперь нагло  косит,  как это
вообще свойственно всем  халявным интеллигентам,  а тем более москвичам,  от
чего не только в госпиталь, но даже близко к санчасти его не подпустили.
     Очень скоро ртутный столбик на дворе  стал опускаться ниже двадцати, и,
сходив несколько раз в караул, Тезкин  понял, что  зиму он не  переживет, --
для этого вывода не потребовалось никаких сверхъестественных предчувствий. У
него началось кровохарканье, температура не спадала, и тяжелая, но с детства
знакомая  и  до этой  поры дремавшая болезнь ожила и стала  проникать в  его
организм.  Облачко скорби окутало его истощенную фигуру, и чувствовавшие это
люди понемногу от него отстранились и не тревожили  больше своими прихотями.
Физическая  мука  была  поначалу столь  велика,  что  сводила  почти  на нет
душевное  страдание. Но потом и эта мука стала свычной, точно  он  отдал  ей
самое  трудное  время,  научился  ее баюкать и  из  новобранца этой  болезни
превратился в старослужащего, срок окончательного  дембеля которого близок и
неотвратим.  Он не  боялся этого срока, но ждал его с тихой отстраненностью.
Все бывшее  с  ним в жизни  прежде  казалось страшно далеким  и чужим, кроме
внезапно приблизившегося из тьмы воспоминания о доброй своей воспитательнице
Ларисе Михайловне и большой  тарелке с  гречневой кашей и молоком. Маленькая
женщина снова, как в детстве, снилась ему почти каждую ночь: она расчесывала
волосы, стоя  перед громадным зеркалом, и Тезкин  с ужасом видел, что волосы
остаются у  нее на гребне, а сама она делается все прозрачней и легче и руки
у нее холодны, как у снежной королевы.
     Возвращаясь из этих ледяных снов, он не забывал посылать домой ровные и
аккуратные  письма,  писанные будто языком "Красной звезды", сопровождая эти
отчеты  небольшими фенологическими  заметками, зная,  сколь любопытен к  ним
отец. Писать  же  родителям правду он считал  напраслиной. Точно так  же  не
писал он  ничего и Козетте  об  истинном своем состоянии,  смирившись  в  ту
апрельскую ночь с тем, что навсегда ее потерял. Хотя ее послания к нему были
полны заботы,  думать  себе о них Саня запрещал. Он оживлялся только  тогда,
когда ночами  выходил на  улицу под громадное  и  действительно  прекрасное,
единственно  прекрасное, что было в  зимней степи,--  ничем не  заслоненное,
раскинувшееся от края до края звездное небо, такое же богатое, как на карте,
и беседовал с  готовящейся принять его вечностью. Звезды стали  близкими ему
существами,  и, как когда-то в московских кабаках с Левой, он говорил с ними
о тайне и смысле  бытия, а потом возвращался в казарму с ее спертым воздухом
и беспокойными людскими снами.
     Он писал Козетте, что люди,  находящиеся по ту или иную сторову колючей
проволоки, одинаково не свободны, а подлинную свободу несут  только умирание
и  отсутствие какого бы  то  ни  было  перед  ним страха. И  так  дальше  на
нескольких страницах, из которых раз от раза все более тревожившаяся девушка
пыталась извлечь  хоть крупинку житейских  подробностей. Она  велела ему  не
валять дурака и писать  яснее, чем его кормят и не надо ли чего прислать. Но
тезкинская  душа  в ту пору  уже парила  над  бытом,  и даже мытье  полов  в
казарме, кухонные наряды  и чистка сортира. а также прочая черная работа, на
которую  его  назначали  вместо  караула  (не  из  гуманных  соображений,  а
единственно   из  того,  что   не   надо   было  быть  большим  душеведом  и
физиономистом, чтобы понять -- человек с таким отрешенным  лицом стрелять ни
в кого  не  станет),--грязная эта работа не  вызывала  у него  брезгливости.
По-настоящему  мучил  только голод, но  с этим  царем земным никакие высокие
философские  полеты  мысли  справиться  не помогали,  и  недоеденная тарелка
гречневой каши  казалась ему самым большим жизненным упущением и пуще  всего
травила  душу, хотя со временем и голод сделался меньше и по еде тосковал не
столько желудок, сколько глаза.
     Он знал, что умрет весною, и думал о том,  что  родители будут поначалу
сильно  горевать,  а  особенно  отец,  но потом  свыкнутся  и,  быть  может,
утешатся. Слава  Богу, у них  есть еще  двое сыновей.  Смерть его  будет  не
слишком мучительной, но довольно изнурительной, и одно время у него мелькали
мысли  в конце зимы уйти  в бега, добраться до Байкала, потому что умирать в
этой  занюханной казарме  слишком тоскливо, но очень скоро от этого плана он
отказался. Не так  уж  это  и важно,  где, когда и  от  чего  ты  умрешь  по
сравнению с  громадой самого  этого факта. Другие  мысли стали  занимать его
сознание.
     Дитя своего безбожного времени,  принципиально  отказывавшееся  ставить
Богу свечку,  он однажды  ночью, глядя на  звезды,  вдруг задумался  о своем
посмертном  существовании: так ли уж  верно,  что  там  ничего нет? И  вдруг
понял, что  там,  за звездами,  обязательно  есть иной мир. Это  было так же
очевидно, как и  то,  что  горизонт в  степи  не есть граница  света, а лишь
ограничение  его  видимой  части.  Уколовшая  и  поначалу  показавшаяся  ему
бредовой мысль  все  глубже им овладевала,  и  картина  мироздания  виделась
философическому Тезкину таковой: земной, физический мир он уподоблял  кем-то
хорошо  и строго охраняемой зоне, а мир небесный  --  свободе,  куда  рвется
человеческая душа. Но убежать туда самой ей нельзя, в этом случае ее поймают
и вернут на еще худшие  мучения -- надобно  отбыть здесь весь срок, каким бы
долгим и тяжким  он ни казался.  Он  жил теперь мысленно в том мире,  силясь
вообразить  его во всех  подробностях и пытаясь представить,  что  ждет  его
душу.  И  ему жутко хотелось  оказаться как можно  скорее там, где  не будет
разжигающих и  разжижающих страстей, -- он  окончательно потерял  интерес ко
всему, что  происходило с  ним здесь,  и глядел на всех  сонными и  тусклыми
глазами,  в которых  значилось оскорбительное  спокойствие приговоренного  к
высшей мере.

6
     А между  тем Козетта, устав читать сентенции, призывавшие ее радоваться
жизни,  но   не   слишком  к  ней  привязываться,  ибо  жизнь  скоротечна  и
представляет собой  лишь  оболочку чего-то более сокровенного,  собралась  в
Читинскую область.  За  неделю до Нового  года рядовому Александру  Тезкину,
сбивавшему лопатой  куски дерьма в бетонном  сортире,  сообщили,  что к нему
приехала невеста.
     Занятый своими мыслями и точно на лету  подстреленный этим невероятным,
не  укладывающимся в голове сообщением,  Тезкин встрепенулся.  поднялся  над
самим собой и, оценивающе взглянув на свою жалкую, измученную личину сверху,
повернулся к дневальному спиной и буркнул:
     -- Скажи ей, что я болен. Или на губе,-- добавил он, решив, что Козетта
начнет его искать.
     Дневальный  пожал  плечами и  удалился.  Но,  к  Саниному  счастью  или
несчастью, дежуривший  в  тот день сержант, относившийся к бедолаге  если не
дружески, то по крайней мере сочувственно, сходил за ним сам и вырвал из рук
лопату.
     Не дури. Иди пока помойся, а с одежей мы сейчас придумаем.
     Не  пойду  я никуда! -- уперся доходяга с неизвестно как умещавшейся  в
нем решимостью.
     -- Слушай,  ты, --  сказал  сержант, раздувая ноздри. --  Она летела на
самолете, ехала на поезде, потом тряслась по степи неизвестно в какой машине
несколько  часов только для того, чтобы тебя, дурака, увидеть. И  неужели ты
думаешь, что для такой девушки что-нибудь значит твоя несчастная рожа?
     -- Не в этом дело.
     -- А тогда не будь сволочью и иди1
     Тезкин махнул  рукой и час спустя  одетый  в собранное с миру по  нитке
отправился  в комнату для  свиданий. Его  проводили со всеми надлежащими  по
этому  поводу  шутками,  ибо  главной  достопримечательностью  комнаты  была
видавшая  виды кровать, служившая солдатам,  когда к ним приезжали  жены или
просто называвшие себя невестами женщины.
     Козетте не потребовалось много времени, чтобы разобраться,  что к чему.
И без  того  угнетенная  мрачным видом  исправительно-трудового  учреждения,
увидев Тезкина, она побледнела. Он стоял перед ней беспомощный, жалкий, став
в форме не старше и не мужественней, а  моложе и  нелепей. А она,  напротив,
налилась  за эти полгода  еще  больше  женской  статью и так похорошела, что
трудно было представить, что этих людей могло что-то связывать.
     -- Зачем ты  приехала? -- спросил  Тезкин.  избегая встречаться  с  ней
глазами. -- Кто тебя звал?
     -- Ты сошел с ума, -- пробормотала она, приближаясь к нему.
     -- Не подходи,  --  сказал он  глухо,  ужаснувшись  мысли, что она  его
коснется, и Козетта вздрогнула.
     -- Что с тобой, Санечка?
     --  Уезжай,  --  Он  поднял на  нее  глаза,  и ее поразила их  странная
настойчивость. -- Я тебя очень прошу -- уезжай немедленно.  Это место не для
молодой девушки. Я сейчас уйду, я буду тебе писать, а ты сегодня же уезжай.
     Кате  захотелось плакать. Совсем иначе она представляла эту встречу, но
она сдержалась и, присев на скрипнувшую кровать, стала разворачивать свертки
с едой  и рассказывать  про московскую жизнь.  Голос  у  нее  дрожал, и  она
старалась изо  всех сил не разреветься  и  не обхватить руками его  лопоухую
стриженую голову, а Саня -- что поделать, над желудком своим философ  был не
властен -- жевал пироги и совсем не слушал ее.
     Никаких вопросов он  больше не  задавал, говорил  мало  и вяло, а потом
закурил,  закашлял,  и Козетта  с ужасом  увидела  капельки крови у него  на
ладонях.
     -- Что это? Ты лечишься как-нибудь?
     -- Брось! -- махнул он рукой и закашлял еще страшнее.
     -- Почему  ты  ничего  об этом  не писал?! --  закричала она. -- Мне не
хотел -- родителям написал бы.
     --  Катя,  -- сказал он, с трудом остановившись, -- не  задавай  глупых
вопросов.
     Он замолчал,  захлопнув, как ракушка, невидимые створки. И Козетта, всю
дорогу представлявшая, как бросится ему  на шею, как скажет наконец-то, чего
не говорила  в  письмах  и приберегла для  этой  встречи,  зная,  что письма
распечатываются   и   просматриваются,   готовая  ждать   столько,   сколько
потребуется, готовая здесь,  на  этой  ужасной  кровати, сделать то,  что не
сделали они в Теплом Стане, постелившая на  грязный матрас свое белье, молча
и растерянно наблюдала, как, аккуратно завернув недоеденные продукты. Тезкин
встал, буркнул нечто  вроде "мне пора" и.  даже не поцеловав  ее. потопал по
длинному коридору, где маячил узкоглазый солдат с автоматом.

7
     Оставшись одна, Катя дала волю слезам. Она плакала, не замечая времени,
и одни  чувства в ее душе сменялись  другими. То она ругала себя за то,  что
сюда приехала, и Тезкин, как бы ни было ему плохо, какое он имел право с ней
так обращаться? Верно, прав был Голдовский, сказавший  ей однажды, уже после
того, как Саня ушел в армию, что приятель их нелеп по сути своей и все самое
нескладное и безобразное к нему липнет. То вдруг  она живо  представляла его
безучастное лицо,  и ей становилось его жалко, но  куда идти,  как заставить
его вернуться и хотя бы выслушать ее? Какая-то холодная колючка попала в его
сердце, и бедная девочка,, как- андерсеновская Герда, ломала голову, пытаясь
хоть что-то придумать, чтобы спасти своего любимого.
     Было уже  совсем поздно, когда, встрепенувшись, Козетта  вытерла слезы,
собрала вещи и спустилась вниз. За окном начиналась метель.
     --  Где  у вас тут госпиталь? -- спросила она  у дежурной  в домике для
приезжих.
     -- Заболела, что ли? Бледная ты какая.-- Пожилая краснощекая женщина за
конторкой смотрела на нее участливо, но Козетте сейчас было не до чьего-либо
участия. -- Госпиталя тут нет, однако. Вот медсанчасть есть, да поздно уже.
     -- А начальник где живет?
     -- Там и  живет при  ней. Да ты куда собралась  на ночь глядя? Давай  я
тебя здесь чайком попользую. А к нему не ходи -- какой от пьяницы толк?
     Но этих слов Катя уже не расслышала. Она  качнула головой и выбежала на
улицу,  даже не  поднявшись  в  комнату,  и глаза  у  нее  были  такие.  что
краснощекая женщина хотела ее задержать, но не успела.
     В казарме в это время уже отходили ко сну.
     -- Что, брат,  не вышло? -- спросили Тезкина сочувственно. Он ничего не
ответил, добрел  до  койки, лег, уткнувшись в подушку,  и  стал слушать, как
воет  за стеной  поднявшийся  ветер. Он пытался убедить  себя, что ничего не
произошло, никто к  нему не приезжал и нет ни одного  человека, связывающего
его с жизнью, но  все больше ощущал жуткую тревогу. Он не мог понять, откуда
взялась эта  тревога в  его давно  уже успокоившемся  и ко всему равнодушном
сердце,   пытался  отогнать  ее  прочь,  но  тревога  была  сильнее.  Что-то
омерзительное мерещилось  ему  в завывании  степного ветра и грубых  мужских
голосах.
     Саня встал и направился к двери, но" уже на самом  выходе столкнулся со
старшиной,  по  собственной инициативе устраивавшим вечерние  обходы личного
состава.
     -- Ты куда это, боец? -- удивился он. -- Кто разрешил?
     -- Мне надо,--ответил Тезкин.
     -- Чего? Совсем, что ли, охренел? Марш на место!
     -- Пусти!
     --  Пошел  живо,  кому  сказал!  --  прохрипел  старшина,  в  ком  жила
неизбывная и бессмертная страсть к порядку, с таким трудом удовлетворяемая в
разболтанных частях ВВ. где послать старшего по званию ничего не стоило.
     -- Пусти же меня! -- сказал Тезкин отчаянно, отталкивая его в сторону и
все острее чувствуя, что он непременно,  тотчас же должен увидеть Катерину и
сказать ей то, что не сказал в комнате для свиданий, что он не имел права ни
на минуту оставлять ее здесь одну, пока не убедится сам, что она уехала.
     На них  глядела вся  казарма,  и старшина, преодолевая брезгливость, со
всей дури вмазал по тощей тезкинской роже. Саня полетел  в угол. закашлялся,
но тотчас же поднялся и бросился на обидчика.
     Окончательно рассвирепевший и  более всего уязвленный тем,  что  на них
смотрит столько человек, которые, только  прояви он  слабость, завтра в грош
его ставить не будут,  старшина повалил  его и несильно ударил ногой. Тезкин
несколько раз дернулся и затих.
     --  Зря  ты его, Петрович.--сказал кто-то в наступившей  тишине,--  ему
баба его не дала.
     -- Уведите его на гауптвахту, -- сказал старшина, с  отвращением отирая
с пальцев кровь.
     -- Да ладно тебе, нельзя ему туда, вишь, дохлый какой.
     -- Молчать! -- заорал старшина. -- Распустились,  сволочи!  Сейчас живо
всех подниму, и до утра у меня отжимания делать будете.
     На гауптвахте, в неотапливаемом, мерзлом  каменном мешке, Тезкин лег на
покрытые изморозью нары, и тревога его унялась. Все стало ему безразлично, и
в глухой,  мертвенной  тишине снова послышался голос  звавшей  его  женщины,
обещавшей  прийти  теперь уже  совсем скоро. Только мешал  до конца забыться
неизвестно откуда доносившийся звук капающей воды.

8
     Ветер  сделался еще сильнее, над головой  раскачивались  фонари, где-то
лаяли собаки, а на улицах среди приземистых зданий не было ни души. Катя шла
по узкой дорожке, покуда  не оказалась  возле засыпанного  снегом дома,  где
горело  единственное  окошко,  затянутое  железной сеткой. Она поднялась  на
крылечко и постучала.
     -- Кого там еще несет? -- раздался хриплый мужской голос.
     -- Откройте! --  крикнула она, пересиливая ветер. За дверью стало тихо,
свет погас, и к окну приблизилась фигура человека.
     -- Что вам надо?
     -- Мне нужна помощь.
     -- Приходите завтра. /
     -- Но мне нужно срочно.
     -- Ничего не знаю.
     Козетта  в отчаянии поглядел