и
хитрые. Где она, хитрость-то?  В папашиной порядочности, когда на беременной
дуре женился, а потом оставил ей квартиру и ушел в коммуналку?
     "Но  мне-то  что  делать?" Он вдруг  почувствовал,  что  в  нем  что-то
надломилось, и теперь  вовсе не  был похож на самоуверенного  витийствующего
юнца, рассуждающего о пороках и лжи окружающего мира. Что делать,  плох  мир
или хорош, но  его надо принимать таким, как он есть, или не замечать вовсе.
Лева включил  магнитофон, чтобы не  слышать ничьих  голосов,  закрыл глаза и
попытался от всего отрешиться, но медитации в этот раз не получилось.
     Таракан дополз  наконец до кровати и  направился чуть выше, туда, где у
Левы висела карта мира. Подобно тому, как Тезкин любил разглядывать  звезды,
Левушка частенько скользил глазами  по названиям и очертаниям далеких стран,
тропических островов, городов  -- он мечтал когда-то, что объездит  их  все,
станет великим ученым, политиком, писателем, он  не  знал точно, кем именно,
но  что великим -- в этом был убежден. А  теперь вдруг с  болью подумал, что
ничего  из него не получится, он  пожизненно обречен на  фабричную  окраину,
матерящихся работяг, хамство, грязь...
     И от этого сделалось Левушке  так жутко, как никогда прежде не было. Он
поймал себя на мысли, что отдал бы все,  чтобы вырваться из этого проклятого
круга, из  двора, где его  били соседские  ребята  за  то,  что он учился  в
спецшколе, вырваться и никогда более этого не видеть. А потом снова вспомнил
Козетту, но не  сегодняшнюю в  ее дорогом  блестящем  плаще, а Козетту  в ее
единственном выходном сером платье  с янтарными бусами, вспомнил  Тезкина, и
ему  захотелось, чтобы  все повторилось -- они опять были  бы вместе, он  бы
читал стихи, Сашка слушал, распахнув глаза от восторга, а Козетта насмешливо
Щурилась. Но все куда-то кануло  -- он остался  один,  растерянный, сбитый с
толку и одновременно с тем почувствовавший стыд за эти стихи. И если бы Лева
имел обыкновение клясться, он поклялся бы, что никогда в жизни не повторятся
ни их идиотские ночные разговоры, ни швейцар, звавший их сыроежками, а иначе
ничего он не стоит и не заслуживает, кроме мимолетного брезгливого взгляда.

3
     Тезкин держал  путь  на  юг.  Не  взяв дома  денег, он  доехал на  трех
электричках  до Мценска, где его ссадили ревизоры, и дальше стал автостопом,
уже прочно вошедшим  в ту  пору в  моду, выделывать кренделя по юго-западной
громадной  равнине  российского  государства.  Ночевал  в  случайных  домах,
кабинах и кузовах грузовиков или просто в стогах сена, перебиваясь поденными
заработками, а больше подачками  и  угощениями, благо народ тогда был еще не
подозрителен и не скуп,  а в страдальческом тез-кинском  облике было  нечто,
располагавшее к себе жалостливую хохляцкую и южнорусскую публику.
     Этим же он располагал к себе  и сотрудников родственных  ему внутренних
дел,  которые  периодически  задерживали  бродягу  на  вокзалах  и  авто-  '
станциях, но, недолго продержав его, а заодно накормив обедом, отправляли на
все четыре стороны. В иных местах он жил по несколько дней, помогая одиноким
женщинам  и старухам. С теми, кто  был моложе,  делил не только стол, однако
подолгу нигде не  оставался.  Что-то гнало  его  вперед,  и на манер другого
туберкулезника, буревестника  революции  Максима Горького,  Тезкин исходил и
изъездил пол-Руси, был на Дону  и на Днепре,  в  новенькой, чистой  Припяти,
несколько  дней  прожил  в Почаевской  лавре среди богомольцев, добрался  до
Приднестровья  и пил вино, столь нежное  и благоуханное, что даже печень его
не возымела ничего против.
     Он  сходился  с  бродягами,  выкинутыми  из  жизни  людьми,  слушал  их
причудливые истории, рассказы странных старух о последних временах и  втором
пришествии  Христа,  о том,  что антихрист с отметиной  дьявола на  челе уже
родился и  живет среди людей и лишь немногие спасутся и избегнут его власти,
о  том,  что  перед  концом   света   будут  еще  страшные   беды,   пожары,
землетрясения,  войны  и   голод,  появятся   новые  болезни  как  наказание
греховному  роду человеческому  за богоотступничество. И порою закрадывалась
мысль: а вдруг  в безумстве своем эти женщины  правы? Но кто мог тогда в это
поверить?  Богато  украшена и дивно прекрасна была древняя славянская земля.
Цвели и плодоносили ее сады и нивы, счастливы были ее люди, и  Тезкин бродил
среди них, точно стремясь в этих  местах, которым  менее чем через  пять лет
суждено  было  стать черными  дырами  истории и  географии,  но  в  ту  пору
солнечных  и щедрых, усыпить  саму  память о забайкальской  степи  и колючей
проволоке. И странно было  ему видеть другую страну, о которой прежде ни он,
ни родители его,  ни  друзья  ничего не знали, странно  было  видеть  людей,
живших совсем не так,  как  жили все доселе знакомые  ему  обитатели великой
державы.
     Он посылал  домой открытки с  видами маленьких городов, но и мысленно и
телесно уходил от дома все дальше. Казалось ему, что он уже так бродит много
лет, хотя прошло всего несколько месяцев, и путешествие это пошло Тезкину на
пользу. Болезнь мало-помалу начала оставлять  его, и  только тоска  никак не
могла  уняться  и  гнала  вперед,  как  гнал  некогда насланный  Герой  овод
несчастную царевну Ио.
     В конце лета Тезкин  оказался у Черного  моря вблизи Одессы и оттуда на
сухогрузе переправился  в Ялту. Богатый и  шикарный курортный  город,  толпы
праздных  людей,  прогуливающихся по набережным в поисках раз-'  влечений  и
флирта,  быстро  его утомили.  Удовлетворившись осмотром  чеховского домика,
Саня  отправился дальше  по  побережью и надолго  осел  в Гурзуфе.  Там  ему
удалось пристроиться на работу в столовую пионерского  лагеря,  и  житье его
стало  не худо.  Теперь  он мог есть сколь  угодно гречневой каши с молоком,
выносить  бачки, а в  остальное  время болтаться  на море. Женское население
лагеря  быстро  оценило нового  кухонного  мужичка с интересной бледностью в
лице. Замотанные пионервожатые в коротких  юбках,  поварихи-практикантки  из
кулинарных училищ, московские переводчицы  из Левиного института иностранных
языков, приставленные к детям из братских партий, -- все они довольно охотно
с  ним знакомились, и Саня  топил  тоску в мимолетных  романах,  случавшихся
прямо  на берегу моря, а то и  в самих его водах, где нагие парочки попадали
под нестерпимо яркие фонари пограничного патруля.
     И постепенно  тезкинская  душа  начала  успокаиваться  и  излечиваться,
подобно  тому  как  зажило  его  пораженное  степным ветром  легкое.  Ночной
перешепот возлюбленных, их  ласки, запах кипарисов и морская  соль оказались
самым целебным средством от черной меланхолии. Праздность жизни затянула его
в себя, заглушая  все горестные воспоминания и утраты,  точно  их и вовсе не
было,  и  даже  жалобная  мелодия  "Отеля  Калифорния",  пронзавшая  пахучую
крымскую ночь, не будила в нем никаких чувств. Благословенная земля! Он стал
подумывать о  том,  не остаться ль  ему  здесь  на  всю  жизнь, женившись на
хорошенькой  крымчанке с домиком и садиком на берегу, где бы рос  в изобилии
виноград,  но  не  дикий,  как на купавинской терраске,  а\настоящий, делать
собственное вино,  неторопливо его пить  и глядеть, как набегают на галечный
берег волны, не жалея ни о чем.
     И  в  самом деле, о чем было жалеть и  печалиться,  когда  вокруг цвело
всеми красками и благоухало последнее покойное лето огромной страны, еще  не
ведавшей,  что  ее  радушному-а  безалаберному  правителю,  промотавшему  за
несколько  лет изрядную  долю фантастического  нефтяного богатства, осталось
жить чуть больше двух  месяцев, и с его смертью начнется  такая чехарда, что
все  прошедшее  будет  восприниматься  как  иная эпоха. А  покуда  на  смену
поднадоевшей  всем  "Машине  времени"  приходили  крутые  питерские  ребята,
расцветал подпольный  рок,  хиппи и  панки, входили  в  моду дзэн-буддизм  и
экстрасенсы, молодые  люди потихоньку покуривали травку, и никто не делал из
этого трагедии. Легкомыслие молодости не  преступало черту разврата, главным
понятием  и  ценностью  в  жизни  был кайф,  который каждый ловил, как умел.
Дряхлая власть  смотрела  на все  эти  забавы  сквозь пальцы,  и  ни ей,  ни
народу-богоносцу дела не было до того, что  где-то есть колючая  проволока и
не одни только урки за нею сидят, что третий год идет война. От  всего этого
заботливо оберегал Главлит; женщины  были красивы, мужчины предупредительны,
все получали примерно равную  зарплату, и все определялось  степенью  личных
знакомств.  В  кинотеатрах  шли  милые  французские  и  итальянские  фильмы,
кружилась,  как  бабочка, интеллигенция вокруг  стихов полуопальных  поэтов,
тусовалась  в очередях  на  Таганку или на  Малую  Грузинскую, с умным видом
отыскивая подтексты в тамошних шедеврах, а после  болтала и болтала на своих
прокуренных кухоньках,  тихонько проклиная воздух несвободы и рабство народа
и томно вздыхая о какой-то иной, невнятной, но сладкой жизни.
     Так  что  напрасно  призывали  к  бунту  и  гражданскому  неповиновению
отважные  диссиденты и злючие западные голоса, напрасно учил жить  не по лжи
одинокий Солженицын,  напрасно  грызлись  между  собою  истинные демократы и
истинные  патриоты,  одинаково ненавидящие  и ненавистны; • власти,--  когда
море тепло, вино изобильно и дешево, женщины веселы и беспечны, протестовать
никто не станет. Будет безмятежно нагуливать жирок партийная и прочая элита,
отец  наш  будет  встречаться  с   руководителями   братских  стран,  а  его
прозорливые подчиненные тихонько мотаться к недругам и договариваться с ними
о  том, что  взаимная брань на воротах не виснет и дальше этой брани дело не
пойдет.  Мир этот казался  настолько незыблемым, что участь Кассандры  ждала
всякого, кто осмелился бы во всеуслышание заявить, что все почти в одночасье
рухнет, начнут с чудных виноградников, а закончится тем,  что двое партийных
деятелей провинциального масштаба поделят между собой Черноморский флот.
     Но  это будет еще нескоро, а пока лишь порою  смутная тень  набегала на
сердце Сани  и что-то тревожное  мерещилось ему в осенних штормах и дрожащих
огнях  Гурзуфа. В такие ночи  он долго ворочался без  сна, а  когда под утро
засыпал, то снились ему разорванные и мутные сны -- пустынное Бисерово озеро
и голые  сады, снилось море,  но не южное,  а северное, и небольшой остров с
мачтой.  Снился  шпиль  университета  на Ленинских  горах  и  какая-то Богом
забытая  деревушка,  протянувшаяся  вдоль  узкой  и  быстрой  реки.  Снилась
лечебница  в  горах  и  бескровное лицо отца с выпавшими  волосами.  Снились
знакомые и незнакомые люди. Видения наплывали одно на другое, хаотично  друг
друга сменяя и взаимопроникая, и Тез-кин смутно догадывался, что в этих снах
заключена вся его будущая жизнь и судьба, которой он, хочет или  нет, должен
следовать, будто кто-то неведомый бросил перед ним клубочек.
     И  когда  перелетные птицы  потянулись на юг,  пролетая над безмятежным
полуостровом, он почувствовал, что пристало ему возвращаться -- а для чего и
что он будет там делать, Тезкин не знал, но  это  была  как будто и  не  его
забота. Отныне себе  он не принадлежал -- таковой была его собственная плата
за  извлечение  из тьмы,  но это  нисколько  не  огорчило  его, а, напротив,
успокоило.

4
     Вернувшись  в  Москву,  он  устроился  санитаром  на  "скорую  помощь".
Домашние были настолько рады возвращению  блудного сына, что не попрекнули б
его  ни  словом, даже если бы по-прежнему он ничего не делал, однако  Тезкин
начал чудить теперь в ином роде. Он работал сутками через трое, отдавал отцу
и матери почти все, что зарабатывал, и жил довольно уединенной и независимой
жизнью. Что творилось в его душе, как предполагал он  существовать дальше --
все  было  сокрыто  завесой.  Он  никого  до  себя  не  допускал,  и  Санина
молчаливость и вместе с тем удивительная покорность встревожила родительские
сердца.  Религиозному  человеку могло  бы показаться, что  Тезкин наложил на
себя пост -- он избегал любых развлечений, в свободные часы подолгу сидел за
пустым столом, глядел на карту звездного неба и о чем-то размышлял. Все  это
было странным для молодого человека девятнадцати  лет, пусть  даже и перенес
он  сильное потрясение и  болезнь,  и  однажды  Анна Александровна позвонила
Голдовскому и попросила, чтобы тот зашел сам или куда-нибудь позвал ее сына.
     Хорошо помня все обстоятельства их последнего свидания в звенигородском
санатории. Лева был поначалу сух, но добрая женщина сумела его разжалобить и
польстить  великодушию. Друзья встретились,  избегая  некоторых больных тем,
проговорили  весь  вечер,  и от  этой  беседы  у Голдовского осталось  очень
сложное впечатление, в  котором долго он не мог разобраться, но почувствовал
себя задетым.
     Лева давно уже понял, что их отношения  с Тезкиным были, как  это часто
случается между друзьями, отношениями соперничества. Если  в ту пору,  когда
Козетта вышла  замуж и полуживого  Саньку еле вытащили  с  того  света,  он,
искренне ему сочувствуя,  все же  подумал,  что сумел обойти друга  на  этом
вираже,  то  теперь  снова  ему  почудилось,  что  он отстал.  Что-то  новое
появилось  в Тезкине, чего действительно, понимал Голдовский, не приобретешь
ни за какие деньги, ни у кого не  выпросишь и не выиграешь в  лотерею, и это
обстоятельство рождало в нем неизъяснимую досаду и зависть.
     Голдовский  вел  в ту пору довольно своеобразную жизнь. Он сменил мечту
своей  ранней  молодости джинсы на костюм-тройку, забросил дурацкое  занятие
марать бумагу  и не досаждал никому более  своими опусами.  Левушка научился
солидно  рассуждать  на  житейские  темы  и  водил дружбу  с  состоятельными
молодыми людьми, отдыхавшими в малоизвестных широкой публике пансионатах  со
скромными лирическими названиями  "Поляны" или "Озера".  Этот  блистательный
мир  чрезвычайно  волновал  и  привлекал  его,  как  привлекал  некогда  мир
литературы. Лева  гордился  тем,  что  сумел  сделаться  там  отчасти  своим
человеком и был вхож в хорошее общество, и однажды позвал с собой Тезкина на
скромную пирушку  в  доме  на  набережной,  что,  изогнувшись  дугою,  стоит
напротив Киевского вокзала.
     Он  представил друга как большого  оригинала,  звездослова и  бродячего
философа,  но особого интереса  Санина  личность не  вызвала. Гости  уселись
играть в монопольку, Голдовский  очень увлеченно  что-то обсуждал с лохматым
толстым парнем, одетым в  драный  свитер и  разноцветные  носки, хозяйка  --
темноволосая  девица  с  чувственными  губами  и  очень красивыми,  но  чуть
беспокойными  глазами, которую все  звали Машиной,  -- переходила  от одного
круга к другому, верно, изображая светскую даму, и Тезкин заскучал.
     Он прошелся  по  квартире, пялясь  на  развешанные по  стенам  картины,
потрогал  статуэтки и африканские маски, покачался в  кресле и отправился на
кухню  курить.  Под   окнами  текла  река,  уже  прихваченная   льдом  возле
набережных, слева  на  возвышении  берега  виднелась  громада  университета,
солнце  садилось,  придавая  силуэтам  окраины  и  двум  большим  трубам ТЭЦ
фантастический вид, и Санечка так загляделся на эту картину, что не услышал,
как в кухню вошла хозяйка.
     -- Красиво?
     -- Да, -- сказал Тезкин, не оборачиваясь.
     -- Мне Лева что-то говорил, да я забыла, о тебе забавное...
     -- Наверное.
     -- Работа у тебя еще какая-то необычная. Ты, наверное, андеграунд?
     -- Я не знаю такого слова.
     -- Ну, ты что-нибудь пишешь или рисуешь, музыку сочиняешь. А  работаешь
так, чтоб милиция не цеплялась.
     -- Нет, -6
     Одно  желание теперь им владело -- уехать прочь из этого города.  И  на
сей раз не в сопредельные ласковые  земли, а куда-нибудь  далеко, и  никогда
более  не возвращаться в Москву, которую он считал не только свидетельницей,
но и главной союзницей всех своих бед.
     А покуда истекали два месяца до увольнения, Тезкин  уезжал в  свободные
дни подальше от жестокой и холодной столицы в  сонные городки вроде Боровска
или Дмитрова,  бродил  по ним.  бездумно глядя по сторонам,  иногда  даже на
время  забывался, но, очнувшись, испытывал еще более острую боль, от которой
хотелось ему перестать быть.
     Однажды в Коломне в нестерпимо солнечный до  рези  в глазах день Тезкин
столкнулся с Козеттой. Первой увидела его она, и прежде чем Санечка осознал,
кто перед ним стоит, бросилось ему в глаза золотое колечко на ее руке.
     -- Ну что, с мужем будешь знакомить? -- уронил он горько.
     -- Как хочешь) -- засмеялась она.-- Я здесь с экскурсией, а ты?
     -- А  я один, -- ответил Тезкин с такой невыразимой печалью, что даже в
былые-то времена вряд  ли Козеттин язычок повернулся  бы  сказать что-нибудь
язвительное.
     -- Поехали с нами.
     1-- Я еще не нагулялся, -- ответил он хмуро.
     -- Тогда я составлю тебе компанию.
     -- А как же муж? -- возразил Саня, но Козетта взяла его под руку, и они
побрели на берег Оки, где та сливается с Москвой-рекой, и видно было,  как в
широкую окскую воду вливается грязная струя.
     --  Как  твое  здоровье?  --  спросила  Козетта,  внимательно   к  нему
приглядываясь.
     -- Прекрасно, -- буркнул Тезкин.
     -- У тебя ведь что-то серьезное было?
     -- Ерунда.
     Он твердо  решил, что не станет посвящать бывшую подружку в подробности
своей  жизни.  Но  денек  был  такой  чудный,  Саня  мало-помалу  разошелся,
расчувствовался и рассказал ей все,  начиная с того момента, как Голдовский,
будь  он  неладен,  притащил  его в  проклятый  дом. и кончая своим желанием
завербоваться в Сибирь.
     Катя  слушала  его  участливо, словно  и  не было  никакой  тени  в  их
отношениях  и не связывала их какая-то  недоговоренность,  и.  когда  Тезкин
замолк, задумчиво произнесла:
     -- От себя-то ты все равно никуда не уедешь.
     --  Ну и черт с ним!  --  сказал он зло. --  Мне теперь плевать, что со
мной будет.  Я,  верно,  как  был пустым и  никчемным  человеком,  так  им и
остался, раз даже стыдно от меня  иметь детей. Ничего хорошего я для себя не
предвижу,  и никакой пользы в том, что живу, ни мне, ни окружающим нет. Одни
пустые хлопоты.
     --  Санечка,--  возразила  Козетта   по-прежнему  мягко,   но  довольно
решительно,-- все это ребячество. Когда вы с Левой сидели в  баре, вам  было
по  семнадцать лет, и  вы изображали на ваших пухлых личиках разочарование и
усталость  -- это было  страшно  мило.  Но  теперь, если хочешь,  Голдовский
вызывает у меня куда больше уважения.
     -- Еще бы!
     -- Все его нынешние рассуждения от излишнего честолюбия. Это пройдет, и
его тяга к тебе тому порукой, а вот тебе надо заняться делом.
     -- Каким еще делом. Катя? Что ты придумала? Ей-Богу, лучше б я сдох, --
добавил он с горечью.
     Козетта вздрогнула, немного побледнела, но упрямо продолжила свое:
     -- Лучше всего будет, если ты пойдешь учиться.
     -- Ну уж нет! -- вскинулся он. -- В школе меня все в институт отправить
хотели,  потом  родители.  Я,  слава  Богу,  не  честолюбив,  вполне доволен
нынешней работой, и большего мне не надо. А если  это кого-то не устраивает,
то пусть ищут чистеньких и удачливых.
     Он был  теперь  по-настоящему задет и  хотел сказать ей,  что она  сама
именно так и сделала, нашла себе выгодного мужа,  продалась  и потому теперь
защищает Голдовского. Но  что-то мешало  Тезкину прямо или косвенно обвинить
ее в предательстве или измене.
     Он  не  мог понять,  та или не  та  Козетта была  перед ним.  Она стала
замужней  дамой,  чужой  женой, и это  возводило  между  ними  непреодолимую
преграду, раз и навсегда перечеркивая все бывшее прежде. Он  не мог найти  в
себе силы ни год назад, узнав об этом от Голдовского, ни теперь спросить ее,
почему так вышло. Он  не смел  задать  этого вопроса, точно чувствуя, что за
ним  скрывается какая-то  тайна, но  с  ужасом и  странным-торже