ством в душе
вдруг понял,  что  отказаться от  нее  и теперь  не  сможет.  Все  равно  их
связывало  нечто более  глубокое,  хоть  и был  он  в  ее  глазах  беспутным
мальчишкой, еще нелепей, чем в тот роковой, разъединивший их навсегда вечер.
     -- А подите вы все к черту с  вашими нравоучениями! -- вскричал Тезкин,
но не оттого, что Козетта его чем-то обидела, а оттого, что -- понимал он --
она сейчас уйдет,  и одному  Богу ведомо, когда  и в какой городок она снова
отправится на экскурсию. И, словно почувствовав это, Козетта проговорила:
     -- Ты, если куда соберешься еще, зови меня.
     Она  сказала это  тихо и  кротко,  как в былые  времена, и в  смятенной
Саниной душе снова поднялась  нежность, казалось, навсегда покинувшая его  в
тот день, когда Маша легла в больницу. Но оказалось, что нежность -- слишком
неистребимая штука,  такая же  неистребимая,  как и  ее  вечная спутница  --
тоска.
     И,  вернувшись  в  Москву,  Тезкин,  несчастный  и  счастливый  Тезкин,
провожая  глазами  уходившую от него  Катерину, вдруг понял,  что  никуда он
теперь не уедет, потому что живет в этом  городе женщина с чужим колечком на
руке.  И  пусть даже  нет  и  не  может  быть  у  них  ничего  общего, кроме
непроясненных воспоминаний, он останется здесь ради редких встреч с нею.
     Он  жил  теперь от одной такой встречи до  другой, и  жизнь  его  снова
переменилась.  Он, разумеется, не  думал поступать  в институт,  но  Козетта
разбудила  в  нем  его вечную и единственную страсть --  страсть к звездному
небу. Саня стал забывать о Маше и доме на набережной, часами листал атласы и
карты, читал книги по астрономии. Как люди зачитываются романами и принимают
близко к сердцу  похождения плохо ли, хорошо ля выдуманных персонажей, так и
Тезкин  зачитывался названиями созвездий, туманностей  и  облаков. Он  купил
телескоп и  с  крыши купавинского  дома, где пропадал  теперь  все  время, с
неизъяснимым трепетом и восторгом глядел на поднимавшиеся над миром звезды и
планеты. В эти минуты душа его словно сама устремлялась ввысь. Как жалел он,
что в  свою хиленькую  оптику сквозь ядовитые испарения купавинского  завода
"Акрихин", отравлявшего всю округу, не мог разглядеть и открыть новую звезду
или хотя бы астероид и дать ему женское имя.
     Ему  казалось,  что небо  заключает  в себе  некую  неимоверную  тайну,
единственную  достойную   того,  чтобы  к   ней  стремиться,   и  сообразную
человеческой  душе, ибо  звезды  и все небесные светила суть только  завеса,
отделяющая этот мир от того,  куда он не  попал  по какой-то случайности. Но
близость к тому миру уже отравила его разум, и ничем иным заниматься он  был
не в состоянии. Он снова  теперь  желал подняться  к этой завесе,  встать на
краю и заглянуть туда, куда не дано  глядеть смертным, чтобы  получить ответ
на томившие его вопросы о смысле и таинстве скоротечного  и  несправедливого
земного бытия.  Все  более поддаваясь и увлекаясь этой мыслью,  он  принялся
однажды  в  Звенигороде  обсуждать  свои мечты с Катериной. Она  слушала его
очень  внимательно,  но   совершенно   не  поддерживала   разговоров  ни   о
таинственной  завесе,   отделяющей   загробную   жизнь,  ни   о   посмертном
существовании души, ни о влиянии душ умерших на живущих.
     Они стояли на высоком берегу Москвы-реки, была середина мая,  и все это
напомнило  Тезкину  такой  же день год  назад, когда  Лева  сказал  ему, что
Козетта вышла замуж.
     "Странно, как все повторяется",-- подумал он, а вслух произнес:
     --  Ведь  вся  наша  нынешняя жизнь  --  это  только подготовка к  той,
правильно?
     -- Не  знаю, Саша, может быть,  и  правильно,  --  ответила она, --  но
все-таки изучать это не надо. А если  тебя интересуют звезды, то иди лучше в
университет.
     -- В университет?  -- переспросил он ее удивленно, и почему-то встала у
него перед глазами Серафима Хренова.
     -- Да, -- пожала плечами Козетта, -- по-моему, это единственное место в
Москве, где изучают астрономию.
     -- Все  это не для меня, -- ответил Тезкин,  но сказал он так скорее по
привычке: мысль эта ему неожиданно понравилась.
     Несколько  дней  он   ходил  под  ее  впечатлением,  Козетта  же  стала
потихоньку подталкивать его перейти от слов  к делу, и Тезкин,  чье томление
по космосу было скорее ближе к приключениям Муми-Тролля, нежели к совершению
научной карьеры, отправился к  приснившемуся ему осенью под гул черноморских
волн  зданию  на  Воробьевых горах,  дабы поподробнее  узнать, что  от  него
требуется.
     Требовалось  не так уж мало. но размах задачи  Александра не остановил:
при всей метафизичности своих устремлений он был человеком упрямым. В тот же
вечер он позвонил Леве.
     -- Старичок, у тебя, случаем, не  осталось  каких-нибудь  учебников для
поступающих? -- спросил он деловито.
     -- Остались,  -- ответил Лева печально,  но Тезкин  был  слишком  занят
собою, чтобы обратить внимание на его тон.

7
     В ту  весну  Левушка  переживал  не самые  лучшие  времена.  Неудача  с
Машиной,  ее стремительный,  в  голове  не  укладывающийся  роман,  едва  не
закончившийся  свадебным  венцом, где  Голдовскому  словно в  насмешку  была
уготована роль шафера, последовавший за этим скандальный разрыв, запальчивые
слова,  сказанные  в  ответ  на  попытки  выразить  сочувствие,  да   еще  с
прибавлением  угрозы поиметь  крупные  неприятности от  родителей,  наконец,
несправедливое, обидное изгнание из бомонда -- все это произвело на молодого
честолюбца столь тягостное впечатление, что он едва опять не взялся за перо,
измученный одним-единственным вопросом:
     как теперь жить?
     Мысль  эта  Леву лихорадила.  Он  чувствовал,  что  пристала  ему  пора
подводить  итоги  первых  двадцати  лет  своей  жизни,  а  итоги   эти  были
малоутешительными.  Он ничего не  добился, занимался  тем, что его  вовсе не
влекло, страшился будущего и томился ощущением, что жизнь проходит мимо. Она
казалась  ему.^е^^дохожей^на  .детскую  игру  с  фишками, где надо дойти  до
конечного пункта, бросая кубик,  и где есть  такие поля,  с  которых  летишь
кубарем вниз, и  неизвестно еще, хватит ли у тебя времени и сил подняться  и
догнать тех, кто ушел вперед.
     Отчаяние его  доходило порой до такой степени, что ему казалось,  скажи
сейчас   кто-нибудь:   все  исчезнет,  он  умрет  или  случится  неслыханная
катастрофа, начнется третья мировая война, о которой так много говорили в ту
жесткую весну. -- и он только с облегчением вздохнет и ни о чем не пожалеет.
Вокруг  была  все та  же беспросветная мгла, ненавистные трубы Пролетарского
района, спившиеся рожи автозаводских мужиков, хамство и наглость продавщиц и
совершенно не понимающий, в каком он дерьме живет, народ.
     Бунтовать,  протестовать,   требовать  справедливости   --   все   было
бессмысленно.  Надо  было как-то приспосабливаться  и  что-то делать. И Лева
делал.  Он  уже второй  год стоял  в  партрезерве,  терпеливо  ожидая  своей
очереди, но с его анкетными данными  -- какая к  лешему партия? И в ту самую
пору,  когда  Тезкин  сидел над  учебниками,  вспоминая Серафиму  Хре-нову и
запоздало  думая,  что  при  всей  своей  стервозности   она  была  неплохой
учительницей и кое-что сумела  заронить  в его  бестолковую голову.  Левушка
решил, что, может быть, и не надо ни к чему стремиться. В конце концов в его
жизни тоже  есть  маленькие радости, вроде собирания книг, походов в театр и
консерваторию, ночного кофе и прогулок по Арбату, есть милая  девочка Анечка
Холмогорова из подмосковного города с инфернальным названием Электроугли, по
сравнению  с  которым его Кожухово -- что твой Париж. Эта Анечка была словно
по ошибке забредшим на грешную землю  ангелом, и непонятно было Леве, за что
ему такая милость была явлена. Она дарила  любовь, не требуя ничего взамен и
ни  на  что  не  рассчитывая,  покупала  ему   рубашки,  кормила  обедами  и
выслушивала долгие жалобы и сетования.
     . --  Нам  жутко не повезло, -- говорил ей Лева.  -- Мы попали в  эпоху
безвременья, которой нет  ни  конца,  ни края.  Но  что  делать -- время  не
выбирают,  как не выбирают ни родителей, ни родину, ни кровь. Если бы у меня
было десять жизней, я, может быть, и согласился бы прожить одну из них здесь
и сейчас, но у меня жизнь  только одна, и утешительного в  ней слишком мало.
Ты понимаешь меня?
     Анечка  кивала  прелестной  головкой, ни  в  чем  ему  не  перечила, не
задавала глобальных вопросов и была так мягка и заботлива, как бывают только
провинциальные  девушки.  Они  давно  уже   обо  всем  серьезно  поговорили,
выяснили, что жениться они не могут, потому  что жить им  все равно негде  и
ничего хорошего их не  ждет, но. покуда  они  нужны  друг  другу,  они будут
вместе, а как только ему или ей подвернется хорошая  партия, расстанутся, но
сохранят друг о друге самые теплые воспоминания.
     И все  выходило  на  словах  очень  гладко,  без  взаимных  претензий и
упреков,  но, когда Левушка в  полумраке кожуховской квартирки раздевал свою
возлюбленную, торопясь успеть до  возвращения с работы матушки, он испытывал
такую нежность и  ярость  одновременно  при  здысли,  что  эта женщина может
достаться  другому, что ему  хотелось убить  и  ее, и  себя.  Он  с безумной
отчетливостью  понимал  в эти  минуты,  что любит ее  так, как никого больше
любить не будет, и она любит его, что они Богом друг для друга созданы и нет
худшей, более преступной глупости, чем через эту любовь переступить.
     Но  слишком хорошо  Лева  понимал  и  другую вещь: жениться  --  значит
поставить  на себе  крест, значит, повторить судьбу отца и  в конечном итоге
сделать несчастным  и себя, и Анечку, и уж точно ни в чем не виноватых своих
детей, которые рано или поздно спросят его: зачем тогда было нас рожать? Для
какой жизни? Нет,  детей стоит  заводить  лишь тогда, когда  будешь уверен в
том, что они будут расти  не как быдло и не  среди быд-ла, что они получат и
увидят лучшее, что есть в этом  мире. И  все-таки отдать Анечку -- это  было
выше Левиных сил, выше любого голоса рассудка. это  значило  отломить что-то
от самого себя.
     Левушка  измучил себя, истерзал сомнениями, не зная, как быть. Он снова
бродил вечерами с Тезкиным по Автозаводскому скверу и, внимая абитуриентским
страстям своего  приятеля, думал: "Мне бы твои заботы, милый". А  Тезкин тем
временем  сдавал  экзамены.  С грехом  пополам  написав письменные работы на
тройки,  он  очаровал  сердца экзаменаторов  сворй  непобедимой  страстью  к
небесной  тверди,  и  те,  сами  на  себя  дивясь,  подавили  ему  четверку;
проверявшая его  сочинение на свободную  тему ученая дама  с филфака и вовсе
растрогалась до  такой степени, что взяла синюю ручку и  самолично исправила
все его ошибки, коих бы набралось  на три  двойки, и поставила  высший балл.
Этого в сумме оказалось достаточно  для поступления на физический факультет,
конкурс куда был совсем не такой, как два десятка лет назад, когда советское
человечество  делилось  на физиков и лириков.  Уже чувствовалось  неумолимое
приближение  эпохи  бухгалтеров  и  коммерческих  директоров,   для  которых
небесные светила были пустой вещью.
     Иван  Сергеевич  и  Анна  Александровна  не знали, какому богу  ставить
свечку.  Они  были  счастливы,  и казалось  им, что  жизнь их третьего сына,
которого они оба, не сговариваясь и не признаваясь в том друг другу,  любили
больше старших, вошла в колею и самое желанное их дитя наконец утешится.
     И только Леву удача  друга не  обрадовала нисколько:  он  отдалился  от
него,  они встречались  все  реже и  все  реже  говорили  по душам,  а когда
сталкивались случайно возле  метро,  то  не  знали, о  чем говорить.  Иногда
Тезкин  видел Голдовского  с худенькой, невысокой  темноволосой  девушкой и,
глядя на них,  ощущал  неведомо откуда  взявшуюся грусть.  То  ли  это  была
зависть, что\у  него такой  девушки нет, то  ли тоска о Козетте, но  вся его
нынешняя суматошная  студенческая  жизнь с ее походами в театр или в пивную,
островком  притулившуюся  возле громадного китайского  посольства  и  оттого
названную "Тайванем", лекции, семинары, умные разговоры и пьяные посиделки в
общаге -- все это казалось  ему таким ничтожным, что хотелось отринуть все и
вернуться в сырость далеких апрельских вечеров,  в  красноказарменную школу,
туда, откуда он когда-то так рвался,  и  поискать там тайну самой загадочной
физической категории -- тайну утерянного времени.

8
     Университетская  карьера  Тезкина оказалась  не слишком успешной  и  не
слишком  продолжительной. Очень скоро Саня понял, что звезды остались  в той
же безудержной вышине, что  и раньше, а покуда надо  было заниматься. вещами
более приземленными  и мало  трогавшими его романическую душу. Учился он так
же скверно,  как  и  в школе,  но, поскольку  со  студентами в  университете
носятся как с писаной торбой и больше  всего  боятся обидеть и  уж тем более
исключить, Саня худо-бедно прорывался сквозь сессии, сдавая  что со второго,
а что  с  третьего раза,  а  в остальное время предавался  нехитрым радостям
великовозрастного недоросля.
     Будущее  было где-то далеко, и  только  в сырой и прохладный апрельский
день, справляя очередной день  рождения,  он ни с того  ни с сего думал, что
вот ему уж двадцать один, двадцать два, молодость проходит и рано или поздно
начнется иная жизнь, а кто он, что будет с ним  дальше -- этого он совсем не
представлял. Однако ж  чувствовал, что университет нимало  не приближает, но
лишь  отдаляет  его  от  этой жизни,  в чем,  наверное,  и  была его  высшая
прелесть.
     И все же мысли эти не давали Тезкину покоя. Сидя за праздничным столом,
он  тихо  внимал  нравоучительным  тостам  братьев,  призывавших  его  стать
посерьезней, наконец повзрослеть и, коль скоро  не очень получается у него с
учебой, заняться  тем, что в  ту  пору  обозначалось  изрядно позабытым ныне
понятием "общественная работа". Разомлевший именинник покаянно тряс головой,
понимая,  что все хотят ему блага, и даже обещал об  этом подумать. Но  день
рождения  заканчивался, Саня выбрасывал  все дурные мысли прочь и уматывал с
такими же оболтусами  друзьями и веселыми подружками в' Купавну, где  плясал
до изнеможения  под  "Битлов"  и  Давида Тухманова.  еще  не зная,  с  какой
красавицей  свалится  в  светелке  на втором этаже  садового домика  и кому,
смятый воспоминаниями, теперь уже совсем далекими, станет читать:
     И так как с малых детских лет Я ранен женской долей...
     Он  слыл  среди своих друзей отчаянным повесой и волокитой, и  мало кто
догадывался, что на  самом  деле  Саня мечтал  о женитьбе,  мечтал  с тайным
замиранием  сердца,  с  каким  иная  барышня  в крещенский  вечерок  силится
разглядеть   в   расплывчатых  очертаниях  воскового  пятна  облик  будущего
избранника.
     Но женщины --  существа чуткие и рассудочные. В отличие от простодушных
мужчин они слишком  хорошо чтут разницу  между Эросом и  Ги-менеем, а с этим
божеством Санечке  не  везло.  Несколько бурных  романов, череда  бессонниц,
свидании и  объяснений,  так  легко увенчивающихся победой там,  где  должна
сдаваться  женщина  и  торжествует  мужчина,  оборачивались  крахом,  стоило
Тезкину произнести заветное для девичьего слуха слово "замуж". Что уж так не
нравилось хорошеньким студенточкам в их пылком возлюбленном -- Бог знает, но
они всякий  раз  находили  благовидный повод с ним  расстаться, уверяя,  что
сохранят  в  душе самые теплые  воспоминания и  непременно будут друзьями. С
одной  из своих пассий  он даже  прожил несколько недель  вместе,  покуда ее
родители  катались на лыжах в доме отдыха "Красновидвво".  Как высший символ
семейной жизни  сохли  на батарее  в ванной  ее  прозрачные и  тезкинские  в
горошек трусы, но дальше совместного  проживания белья дело так и  не пошло.
Вернулись  объевшиеся манной  кашей  родители,  и  Тезкину  вместе с трусами
пришлось  отбыть в  Тюфилеву  рощу, а его подружка  три месяца спустя  вышла
замуж и очень мило  ему  улыбалась,  когда  они  сталкивались  на аккуратных
университетских аллейках. Герою моему ничего не  оставалось, как в очередной
раз  уезжать в  Егорьевск, Зарайск  или  Малоярославец  и  зализывать  новую
сердечную рану.
     Катерина его утешала, давала  советы, которым он,  впрочем,  никогда не
следовал, и если Тезкину поначалу было довольно неловко обсуждать с ней свою
личную жизнь,  то постепенно  он к  этому привык. Однако  странная штука! --
ничего он так и не  узнал про нее,  она упорно избегала каких бы  то ни было
разговоров  о  себе, не  рассказывала о своем муже,  про  то, как они живут,
счастлива  она  или  нет,  и  даже хваленая  тезкинская  интуиция не  давала
никакого ответа.
     Козетта  держала себя на той же дружеской, участливой ноте, которую они
взяли  в  первое  неожиданное свидание в Коломне,  никогда не вспоминала  их
предыдущих встреч  и  пресекала все попытки  изменить  характер их  нынешних
взаимоотношений.  Тезкину  пришлось  принять  этот  негласный  уговор,  быть
предупредительным и  сдержанным,  хоть  и  было  это  нелегко,  природа  его
восставала против подобной  нелепицы, но ни изменить что-либо, ни отказаться
от этих встреч-прогулок он был не в состоянии.
     Она  без  усилий  взяла  над  ним власть, быть может, еще большую,  чем
прежде, и под ее  влиянием Тезкин немного поостыл  к  своим амурным затеям и
матримониальным замыслам. Главное место  в  его жизни занял тесный дружеский
круг факультетских умников, людей, о ком было сказано:
     много званых, но мало избранных.
     Это была компания молодых людей, которая только в  университете и могла
возникнуть.
     Главными  понятиями в  этом кругу были личная порядочность и  честь.  В
своей горячности эти люди могли извинить любой  проступок, кроме малодушия и
трусости,  грезили выдающимися  открытиями  и бескорыстным  поиском  истины.
Молодое  честолюбие  в  них  не преступало черту  карьеризма, они  презирали
компромиссы,   вели  порою  весьма   опасные   разговоры,   но  не  из  духа
противоречия, как на гуманитарных факультетах, а  единственно из потребности
установить  истину,  чего  более  всего  не  любила  тогдашняя власть  (как,
впрочем,  не любит и нынешняя  и  всякая другая), и в  любом ином  месте  не
сносить  бы  им  было  головы.  Но  в университете  в  ту пору  на  подобное
вольнодумство  смотрели  сквозь   пальцы,  и   их  проказы  оставались   без
последствий.  Напротив,   начальство,  как   могло,  заступалось  за   своих
воспитанников, чего те, увы, часто не понимали.
     Однако такова молодость  --  она наивна и  слепа, и,  верно, по  той же
причине Тезкину  казалось, что  круг  их  никогда  не  распадется.  Хотя  он
понимал, что по сравнению с этими людьми  он ничто, сама  мысль  об их союзе
грела  его  душу,  а  той симпатии,  которую  они к нему  Бог  весть за  что
испытывали,  ему  вполне  хватало.  Он уже  понял тогда, что  ни ученого, ни
преподавателя,  ни даже  мэнээса  из  него  не  получится,  но  был  безумно
благодарен судьбе за  то, что она свела его с  этими  людьми, и они в первую
очередь, а не лекции и экзамены были его университетом.
     С Левой же Тезкин разошелся к той поре окончательно. Они перестали друг
Другу звонить, совсем не виделись  и столкнулись  однажды на Тверской  возле
кафе "Лира". Это произошло в памятный всем год, когда взошла неверная звезда
Михаила  Меченого  и  в Москве проходил фестиваль  молодежи и студентов,  на
котором тезкинский названый брат работал переводчиком. Чистенький, аккуратно
одетый в выглаженные  брюки  и светлую рубашку с короткими  рукавами и узким
галстуком, Лева был холоден чрезвычайно, разговаривал сквозь зубы, а Тезкин,
возвращавшийся  с  очередной  посиделки  из  общаги,  напротив,  не  в  меру
обрадовался  и  на вопрос  "как жизнь?"  завел длинную  восторженную речь  о
вольном духе университетского братства.
     -- Понятно, -- пер