-- Эх, Сашка, знал бы ты, как не хочется мне туда одному ехать. Поехали
вместе, а? Я устроюсь, вызов тебе пришлю, станем вместе жить. Что тебя здесь
держит?  Мужики эти  пьяные, природа,  писанина  твоя?  Природу и  там найти
можно, и писать там не хуже, и уж гораздо больше шансов опубликоваться --это
ты мне поверь. Россия там у них сейчас  в моде. А здесь для тебя все дорожки
закрыты. Поехали, Саша?
     -- Да нет, Лев, ты не обижайся.
     -- Я и  не  обижаюсь. Я  знаю, что ты не поедешь, -- сказал  Голдовский
удовлетворенно.  --  Я тебе только для того и предлагаю, чтобы  сказать, как
тебя  люблю. И с тобой мне  хуже  всего расставаться. -- Он опустил  голову,
разлил оставшуюся водку, залпом выпил и  грустно произнес: -- С тобой да еще
с одним  человеком. Я  ведь, Саша, женщину здесь, оставляю любимую. И ничего
ей об этом не сказал- Сказал  только, что уезжаю  на месяц. А что не вернусь
-- смолчал. Духу сказать не хватило. Подло это?
     -- Не знаю, -- сказал Тезкин медленно.
     -- Зато я знаю, что подло. А главное, глупо очень.
     --  Но если ты ее так любишь и она тебя любит, живите с ней там. Или не
поедет она?
     -- Она,  Саша, со  мной куда угодно поедет, -- сказал Лева, и  в голосе
его, несмотря на  минор, прозвучала надменность.  -- Но не могу я ее с собой
взять.
     -- Почему?
     -- Почему? -- усмехнулся Лева. -- Ты, Тезкин. наивный  человек.  Я ведь
хорошо знаю, что никто меня в  этой хваленой Америке не ждет и  никому я там
не нужен. Таким же быдлом буду, как и здесь. Но я же говорил тебе  когда-то:
у нас есть с тобой один капитал --  мы недурные женихи.  Мне, Саша, надо там
жениться, чтобы получить гражданство. И других путей  я для себя не вижу, --
заключил  он  печально.  --  Ну да ладно,  что-то мы  с  тобой  заболтались,
пойдем-ка спать. А может, поедем все-таки? -- сказал он тоскливо. -- Страшно
мне что-то,  Саня. И за себя, и за тебя страшно. Хоть и разошлись мы с тобой
в последнее время, а все как-то утешался я тем, что под одним небом живем и,
когда совсем  невмоготу станет, друг Другу поможем.  Поедем,  а?..  Ну,  как
знаешь. В самом деле, прав ты был тогда, что идти нам в разные стороны.
     Наутро  Лева снова был холоден,  неприступен, и от вчерашнего разговора
не осталось и следа. Он глядел в сторону, молчал, и так они  стояли довольно
долго на пристани, ожидая катера. Катер запаздывал,  погода испортилась,  на
берег неслась короткая взлохмаченная волна, пенилась, разбивалась о камни, и
брызги  долетали до их ног. Потом из дома  вышла кол-пинская жена  с лиловым
синяком под глазом и, не  поднимая головы, прошла мимо. За ней показался сам
Колпин.
     -- Сука! -- орал он ей вслед.
     Колпин  подошел к  стоявшему на  берегу  длинному  и  худому начальнику
станции и  стал рассказывать, как проучил вчера бабу за то, что  она продала
москвичам водку.
     -- Да ты откуда знаешь? -- удивился тот.
     --  А  хрен  ли  они  песни всю  ночь  орали?  -- усмехнулся  Колпин  и
повернулся к Тезкину. -- Ладно, Сашка, я на тебя не сержусь. Это дело такое,
но бабу свою измутузю.
     -- Саша, -- сказал Тезкин, -- я тебя чем хочешь заклинаю, не трогай ее.
     --  А это тебя, дорогой,  не касаемо, -- ответил Колпин сурово, -- свою
бабу заведи и прощай ей сколько влезет.
     Тезкин отошел к Голдовскому с лицом, перекошенным точно от зубной боли,
и   с   тоскою   поглядел  на   пенистое   озеро,   где  показался   наконец
переваливающийся с боку на бок катер.
     -- Что, брат, -- сказал Лева с  неожиданной злостью в голосе, -- уехать
захотелось? Нет  уж, милый,  сиди здесь и все запоминай. Все на  своей шкуре
испытывай, тогда, может, и будет толк.
     Он шагнул к катеру, и Тезкин с ужасом понял, что остается теперь совсем
один  на этом  острове,  с  пьяными  мужиками, их  несчастными, покорными  и
терпеливыми бабами, со сводящими  с ума белыми ночами, к которым он так и не
смог привыкнуть, с комарами,'мошкой,  ветрами, со своими беспокойньми снами.
А  Лева стоял на палубе и  махал ему  рукой, пытался что-то кричать,  сложив
руки рупором, слышно не было, но какое-то предчувствие говорило Тезкину, что
расстались они хоть и надолго, все же не навсегда.

4
     А  между тем,  покуда  Александр  проходил суровую  жизненную  школу  и
предавался  своим  философским  изысканиям, в  стольном  граде Москве, порою
смущавшем его мирные сны, и в самом  деле началось  брожение, шевеление и  с
ними один из самых нелепых  и бестолковых сюжетов российской истории. Сперва
Тезкин  относился  к  этим  слухам  весьма  недоверчиво,  хотя добросовестно
информировавший его Иван  Сергеевич был ими вдохновлен и, помимо писем, стал
присылать  сыну  вырезки  из  газет и журналов и  пересказы  больших статей,
охвативших  интеллигенцию разговоров, домыслов  и  предположений,  куда идет
Россия.
     Но что с того, думал Саня. отвлекаясь от линии горизонта, на которую он
мог  часами  бесцельно  глядеть,  что  в  Москве прошел очередной  съезд  их
паршивой  партии, на котором  такой же, как  и все  предыдущие,  генеральный
секретарь выступил  не  с отчетным, а -- подумать только! --  с политическим
докладом? Для Тезкина новый вождь был полностью уничтожен еще в самом начале
своего лихого царствования тем, что лишь  три  недели спустя после Чернобыля
осмелился вылезти, как таракан из щели, солгать и снова исчезнуть.  И что бы
ни говорил и ни делал этот человек впоследствии, Тезкин ему больше не верил.
     Вероятно,  в  своей  запальчивости  Саня  был  не  прав.   Перемены,  о
необходимости  которых  говорили  умные  люди,  героически  сидя,  например,
где-нибудь в опальной Канаде или цветущей Грузии, шли, пусть даже и не такие
скорые, как хотелось иным горячим головам. В самом  деле, кто еще за год или
два поверил бы.  что книги,  которых мы в глаза не видели, а если видели, то
на одну ночь и строго конспиративно, появятся  в  легальной  печати и  будут
обсуждаться  соскучившейся публикой?  Да  и вообще, глядя назад из нынешнего
хаоса, следует признать, что то были хорошие времена.
     Уже можно было болтать  сколь угодно, чувствуя  приятную  остроту,  ибо
железный Феликс непоколебимо  высился на Лубянке  и никому в голову не могло
прийти, что через тройку лет его снесут под улюлюканье толпы, уже  олово Бог
писалось с большой буквы и считалось хорошим тоном говорить о  неоднозначном
отношении  к  религии,  уже допускался в разумных дозах  плюрализм  мнений и
ходили милые анекдоты  о том, что перестройка --  это когда внизу тишина,  а
сверху шишки  падают,  еще  не  было  ни Бендер,  ни  Ферганы, ни Сухуми, ни
Владикавказа, еще  только  начинался Карабах,  но зато потихоньку  убирались
наиболее  ненавистные  и  неосторожные  местные  князьки,  еще  дешевы  были
колбаса, хлеб и  молоко, сахар -- хоть и  по талонам,  первым  предвестникам
того, что вождь не лжет и перестройка дойдет до каждого, -- давался исправно
и стоил девяносто копеек, уже наиболее дальновидные и предприимчивые молодые
люди  уходили  из  обрыдших государственных  контор, куда  прежде считали за
честь попасть, в первые кооперативы  и  первые СП, а  еще более дальновидные
сматывались за  границу, еще доллар стоил по официальному курсу меньше рубля
и  тем, кто выезжал, меняли целых двести,  еще  были  плохие и хорошие члены
политбюро и было  очень модно орать  "Вся  власть  Советам!",  говорить, как
жаль. что Ильичу не дали довести нэп до конца, и толковать  о  новых  пьесах
драматурга   Шатрова,  всерьез  размышлять,  чем  сталинизм  отличается   от
сталинщины  и кто  стоит за спиной  у  Нины  Андреевой,  --  словом, еще все
делились  на  перестроечные и антиперестроечные  силы,  и  можно было  самым
задушевным тоном спросить друга  за чашкой чая: "Скажи  честно, старичок, ты
за перестройку?"
     Воздух был пропитан надеждой,  казалось  всем,  еще одно  усилие,  один
рывок -- и мы  свалим зверя, сломаем его хребет, и тогда начнется прекрасная
жизнь, как за бугром, -- нам дали исторический, судьбоносный шанс. и потомки
нас  проклянут, если  мы  его  сейчас не используем и не поддержим  живого и
умного человека, взвалившего  на себя эту  ношу.  В  такие дни, наслушавшись
радио  или  прочитав  какой-нибудь  "Огонек", Тезкин  тоже  поддавался  этой
эйфории и жалел, что его нет среди митингующих уличных толп и он не защищает
вместе со  всеми демократические преобразования,  не клеймит  позором рябого
палача на Садовом  кольце или на Манежной площади и не делает  массу других,
очень важных и  необходимых дел, без  которых моментально остановится колесо
российской  истории.  Но  постепенно,  вникая глубже во все  эти  газетные и
журнальные  статьи, где ошалевшие  от  того,  что ослабли вожжи,  журналисты
писали каждый во что горазд, стихийный философ ощутил досаду.
     Ему вдруг почудилось,  что его  снова загоняют  в стойло. Только теперь
это стойло  было  разукрашено дорогими  интеллигентским  сердцам лозунгами о
свободе и народовластии, но все делалось с не меньшей одержимостью, попробуй
он  только не  в  те  ряды влиться,  подписаться  не  на  тот  журнал  и  не
восхититься в обязательном порядке двадцать лет  пролежавшей в благополучном
писательском  столе бездарной  книгой. Одна половина прессы навевала на него
тоску, сродную с тем отвращением, что навевала другая:
     дети  Шарикова  грызлись  с  детьми  Швондера,  обвиняя  друг друга  во
всевозможных грехах, а где-то за митингующей, ликующей  и праздно  болтающей
Москвой, в упоении вопящей "Долой!" и ничего, кроме  своего истошного вопля,
не слышащей,  застыла огромная  молчаливая страна, ощущавшая,  что на  смену
одному злу идет другое, старой беде -- новая.
     В ту весну снова объявили выборы, но на сей раз не простые, а  золотые,
и несколько обалдевшие мужики пристали к  Тезкину с вопросом, надо ль теперь
голосовать,  а если надо, то за кого, но меланхоличный Александр лишь махнул
рукой:
     -- Какая разница...
     Где-то   страшно  далеко,  в  каком-то   непонятном  мире,   была   его
единственная любовь  Катерина, и  с тех пор, как она  уехала, не было ему от
нее ни одного письма. Но чем больше проходило времени, тем сильнее он по ней
тосковал и острее чувствовал ее отсутствие. И он согласился бы терпеть какие
угодно  гонения  и  любые  формы тоталитаризма,  лишь бы  она вернулась.  Но
Козетты не было. Получил он только письмо от Любы.  Она  писала о  том,  что
вышла замуж  и родила  двойню, звала его  к себе в гости,  и все было в этом
письме так простодушно и  доверчиво, что опять  сердце его сдавила невольная
печаль.  И весною, вечной  своей весною, когда  бил  его чахоточный озноб  и
судьба делала  изгибы и повороты,  Тезкин вдруг ощутил неясный зов  и понял,
что  настала  ему  пора  возвращаться в город, который, сколько ни  кляни, в
каких грехах ни  обвиняй и как далеко и долго от него ни  скрывайся, был ему
родиной.
     Он  дождался  мая,  когда сошел на  озере лед и  началось  его  любимое
онежское время с прозрачным небом,  медленно и нехотя  наползавшими с юга  и
день ото дня  стремительно становящимися короче ночами,  запахами  оттаявшей
земли, прошлогодней брусники и можжевельника, в одну ночь собрался и уехал с
первым же пришедшим из города катером.
     Было  раннее  утро, никто  его не провожал,  позади  осталось несколько
домов, мачта  метеостанции, ребристые ящики с  приборами и лодки у причалов.
Он уезжал,  не взяв с собой ничего, кроме пяти  исписанных тетрадей, вяленых
сижков  и  лососей, подаренных  ему  напоследок  добрыми,  но,  в  сущности,
равнодушными к нему людьми,  не взяв даже книг -- пусть прочтет их следующий
Чайльд-Гарольд, кому  надоест  цивилизация, и одному Богу было известно, что
ждало его дальше. Клубок Козетты, несколько лет покоившийся на  одном месте,
покатился  вперед,  увлекая  за  собой моего героя,  и  он  пошел за  ним не
раздумывая, твердо зная одно, что три этих года были ему даны для роздыха и,
сколько  он будет  жив,  станет вспоминать  о  них  как о  чуть  ли не самой
прекрасной своей поре.

5
     В Москву Тезкин вернулся в те дни,  когда  хлеще, чем чемпионат мира по
футболу  или  фильм  "Семнадцать мгновений  весны",  публика смотрела первый
съезд народных депутатов. Там, восхищая доверчивую интеллигенцию,  потрясали
словесами будущие хозяева городов, ни о  чем не подозревающий  будущий узник
"Матросской  тишины"  делал  вид, что  пытается  навести  порядок, а  шумные
народные толпы прямо по Ильичу волновались  и кипели  страстями под  обрывом
железной  дороги в Лужниках,  и сознание их  росло и крепло не по дням, а по
часам.  Но  Тезкин  оказался вовлеченным совсем  в  иные и куда более крутые
страсти.
     В его семье произошли потрясения и перемены радикальнее, чем в державе,
--  женились братья, о чем  он, разумеется, знал из писем, но чему по вечной
своей лопоухости, с годами лишь усиливающейся, не придал значения.
     Дверь открыла тридцатилетняя медноволосая женщина в малиновом халате  с
отнюдь не  кротким взглядом  бестрепетных черных  глаз.  Некоторое время она
смотрела на ни  разу  не  виданного  и  казавшегося  ей  мифическим деверя с
недоумением. Ни  одного слова между  ними произнесено не  было,  но все было
понятно  без слов --  на  Тезкина  глядели стойкие  с вороным  отливом  очи,
точь-в-точь как у приснопамятной Серафимы Хреновой.
     Встреча с родителями несколько  скрасила  неловкость первых минут. Были
съедены гостинцы  и  выпито за здоровье новых  и старых членов семьи,  но ни
большого  ума, ни наблюдательности не требовалось, чтобы понять: мира в этом
доме не будет. Женитьба братьев нарушила то  спокойствие и  безмятежность, в
каком  проживало   доселе  тишайшее,  если  не  считать  Санькиных  выходок,
тезкинское семейство. Дом, казавшийся  ему непоколебимым, откуда столько раз
вольно или  невольно он  уходил в поисках • лучшей доли, канул в прошлое, да
теперь это был никакой и  не дом, а  снова коммунальная квартира,  с которой
начинали некогда  молодые, прекрасные и чистые душой родители трех  братьев.
Только соседями их теперь сделались  собственные дети  и  их злыдни-жены,  а
младшему   и   вовсе   не   нашлось  среди  них   места.   Интеллигентнейшие
Тезкины-старшие сдались и уступили без боя.
     Молодые особы, вошедшие почти одновременно в тюфилевскую квартиру, были
существами довольно занятными. Обе они  были приезжими, что как нельзя лучше
служило иллюстрацией  к глубочайшей  Саниной  сентенции  о  том, что  Москва
выродилась  и все способное цвести  и  плодоносить даст России  пассионарная
провинция,  и обе  являли  собою новые  типы российской  жизни,  порожденные
блистательной эпохой перекройки и голосистости.
     Жена  старшего брата  работала журналисткой в  комсомольско-молодеж-ном
органе,  ратовала за сексуальную свободу и не уставала корить своего бедного
свекра за то, что он никак не расстанется с  партийным билетом. Жена другого
брата была, напротив,  неофиткой православной веры и со всею страстью своего
неофитства демонстрировала  полное  презрение  к  нехристям  в  лице  прочих
обитателей  Тюфилевой  рощи.  Отличавшиеся  истинно  христианской  кротостью
родители  ее   пренебрежение   худо-бедно   терпели,  но   журналистка  свою
родственницу на дух не выносила, и сошлись они первый раз в жизни  только на
том,  что  не  хватало  им еще одного жильца,  да к тому  же туберкулезника.
Пусть-де он идет  и требует себе  дополнительную площадь, положенную  ему по
закону.  И  Саня,  за   последние  годы  полностью  отвыкший  от  скандалов,
почувствовал острый приступ головной  боли,  а больше всего обиду, но  не за
себя даже, а за  своих несчастных  родителей,  которым  на  склоне  лет  был
уготован такой сюрприз. Он было  собрался переговорить обо всем с братьями и
призвать  их к  тому, чтобы они приструнили своих баб, но Анна Александровна
упредила его намерение, и, покорный ее воле, Александр смирился.
     Ему  постелили  в  родительской  комнате на  раскладушке, однако пожить
долго в  отчем доме Тезкину  не довелось.  Несколько дней спустя,  когда все
разбрелись по  работам и дома остался  лишь  он  и его старшая сноха, Саня с
ужасом увидел, что  квази-Серафима  ходит по квартире,  распахнув  малиновый
халат.  Он и так  и сяк отводил глаза,  она  же смотрела на него с усмешкой,
задевая то  грудью, то ногой,  и в одну минуту потерявший голову  от долгого
воздержания на Маячном Тезкин едва не согрешил, но холодный взгляд самки его
отрезвил.
     -- Блядюга! -- прошипел он, вставая.
     Женщина  пожала  плечами,  запахнув  малиновую  полу^  но тем  дело  не
кончилось.  В  тот же вечер  к нему  ворвался с объяснениями Павел,  и  Саня
понял, что его не мытьем,  так катаньем выживут из  дома и  только  прибавят
родителям седых волос.
     Кое-как он дожил  до конца лета, после  чего  перебрался на  опустевшую
купавинскую  дачу. Холодный  домик был  мало  приспособлен для осенне-зимней
жизни. Изо всех щелей, как ни утеплял стены хозяин, дул ветер, печка, прежде
чем  нагреться,  окутывала комнату  дымом,  но  Тезкин  был  неприхотлив,  а
вечерние прогулки вдоль пустынного  брега,  пусть даже изрядно обмелевшего и
загаженного,   Бисерова  озера  пробуждали  в  душе  воспоминания  о  первой
молодости, когда был он  светел душою и вряд ли предполагал, какие испытания
ему  пошлет  его неверная  планида.  Он  устроился  на работу  в  загородный
институт с хитрым названием ВСЕГЕНГЕУ и ездил туда через бисеровский  лес на
велосипеде.
     На новой работе к Сане отнеслись с любопытством и попытались втянуть  в
обычные  для  НИИ  распри.  Островитянин  от  всего  открестился,  заработал
репутацию  политического  обывателя  и  филистера,  и  его  довольно  быстро
оставили в покое.
     Тезкин занимался расшифровкой космических снимков, и снимки эти внушали
ему  какое-то  мистическое чувство,  точно  сделаны  они  были не  бездушным
спутником-автоматом, а самим Господом Богом. На  них была  видна истерзанная
земля, залитая искусственными морями, с  вырубленными лесами  и наступавшими
оврагами, словно вопрошавшая: о род людской, камо грядеши? Но даже думать об
этом  было страшно. Хотелось закрыть глаза и не видеть ничего вокруг,  разве
что достать звездной ночью телескоп и снова разглядывать небо.

6
     Иногда на обратном пути  Тезкин  заезжал  в церковь на высоком северном
берегу озера. Церковь была запущенная, ветхая, с сырыми разводами на стенах,
трещинами, облупившейся  росписью и  немногими иконами.  Открыли  ее  совсем
недавно  -- в  те годы,  когда  маленький  Саша  купался в чистом  озере,  а
впоследствии гулял по  его  окрестностям  с Людмилой, тут и вовсе были  одни
развалины, и  он  хорошо  помнил,  как  приятно было  после  полуденной жары
очутиться в этих прохладных, зябких стенах под полуразрушенными сводами.
     Теперь здесь шли службы, и  было что-то трогательное в этом запустении,
в  нежных  непрофессиональных  голосах  то  и  дело  сбивающихся  старух,  в
малолюдии. в  мрачноватом,  неопределенного  возраста батюшке, неторопливо и
обстоятельно ведшем службу без дьякона.
     Саня обычно стоял в  сторонке, не решаясь к этим старухам приблизиться,
но испытывая умилительное,  детское  чувство благодарности к ним  за то, что
они  ходят в эту  церковь,  поют,  а потом, держась друг  за дружку,  идут к
автобусной  остановке  через   поле.   Священник,  обходя  храм  с  кадилом,
останавливался  перед  каждой из них, легким взмахом их благословляя,  и они
радостно кланялись;  точно  так же он взмахивал и  перед Тезки-ным,  но Саня
терялся  и отступал  на  шаг. В  его  скудной,  небогатой  на развлечения  и
житейские радости жизни эта церковь  была утешением, но  утешением неполным.
Здесь острее, чем  где бы то ни было, он чувствовал, что жизнь его, такая же
вольная и  независимая,  как  всегда,  жизнь,  в  которой  он  был  сам себе
предоставлен, все же ущербна.  Ей чего-то недоставало, и душевный разлад его
все  больше