м пришел? Я ведь просила тебя сюда не ходить...
   - Я за тобой. Собирайся. Легавые за нами по  пятам  идут.  Уходим  за
Каспий, за море.
   - Нет, - сказала тихо Катерина. - Не пойду.
   - Почему не пойдешь?
   - Я другого, миленький, люблю.
   - Так... - не ожидал атаман. - Время другое - и любовь другая?  Вчера
еще меня любила...
   - Не время виновато - сердце.
   Оттолкнул Катерину атаман. Увидел Чубатого:
   - Босяка полюбила?
   - Мне что бос, что обут, лишь бы сердцу был мил.
   Атаман достал обрез.
   - Добром, Катя, прошу: поехали! Знаешь ведь, ты мне одна люба.
   - Нет, миленький, - покачала головой.
   - Нет?
   Не успела ответить, выстрелил атаман ей в сердце. Поглядел на Чубато-
го. Тот бледен стоял, не шевелился. Крикнул атаман:
   - Уходим! - и вышел.
 
   15 Забегали вооруженные люди по чайной.
   - Водку бери! - закричал один другому. - Семен!
   - Девку хватай, Степан!
   Волосы Ганны разметались по подушке, лица не  видно.  Схватили  Ганну
прямо в одеяле, потащили.
   - Пусти им петуха напоследок!
   Деревня горела. Скакали лошади во весь опор. На телеге в одеяле лежа-
ла Ганна. Лежала - смотрела: будто в ней  уже  бушевал  пожар,  рушились
балки, горели люди.
   - Тебе бы только водку пить, Степан.
   - А тебе только девок любить, Семен.
   - Водка да девка - слаще ведь ничего на свете нет.
   - Ну уж нет...
   - А скажи - что? То-то же...
   Бандиты гуляли в лесу. Сидели у костра, пили. Рассматривали, что наг-
рабить успели. Степан кольца примеривал:
   - Эх, последний раз на родной земле гуляем, мужики!
   В лесу один за пеньком сидел атаман. Пил из кружки водку  не  закусы-
вая. О чем-то думал.
   Подошел к нему Семен.
   - Атаман! Там парни трофей привезли, тебя зовут.
   - Что за трофей?
   - Женский. Девку, короче. Парням невтерпеж. Иди пробу сними, а мы  за
тобой.
   По вспаханному.
   - Без меня, - сказал как отрезал атаман.
 
   16
   - Неси, Степан, - приказал Семен.
   Степан принес одеяло с Ганной. Положил на снег. Развернули. Испуганно
Ганна из лоскутков глядела.
   - Тю, да то мала!
   - Мала не мала, лишь бы эта самая у ней была... - сказал Семен.
   - Да то дурочка деревенская. Убогая она, - сомневался все тот же  па-
рень. - Грех.
   - Все одно в аду гореть, - ответил Семен. - А что убогая... Так  они,
убогие, у нас всю жизнь отобрали... Едри их в корень! Держи ее,  ребята!
Первым у нее буду!
   Навалились на Ганну со всех сторон. Ганна выворачивалась, била Семена
в лицо, кусалась. Парни держали ее за руки, за  ноги.  Как  распятая  на
снегу лежала.
   - Ну, Семен, давай...
   Вдруг раздался выстрел.
   Мужик бежал:
   - Атаман застрелился!
 
   17 Атаман сидел уткнув голову в пенек.
   - Из-за Катьки... - сплюнул Семен. - Нас на бабу променял!
   Бежал часовой:
   - Атас! Легавые скачут!
   - По коням! - скомандовал Семен.
 
   18 Проскакали кони над Ганной. Потом другие кони прискакали, с людьми
в шинелях, повертелись у костра, унеслись за выстрелами.
   Не заметили Ганну.
 
   19 Ганна встала, побрела за людьми в лес. Шла в разорванной белой ру-
бахе, падала в сугроб, снова шла.
   Вышла на поляну. Луна освещала поляну. Увидела вдруг руку  отсеченную
Степана, в кольцах. Чуть дальше мертвого Семена  увидела.  Рядом  Степан
лежал, обняв человека в шинели. Тут и там лежали вперемешку мертвые  те-
ла. Увидела лицо энкавэдэшника со шрамом. Черный от крови снег был около
него.
   Подвывая от страха и ужаса, прошла Ганна поляну.
   Шла, увязая в снегу. От дерева к дереву. У ели густой села отдохнуть.
   Сидела, дрожала. Закрыла глаза. Незаметно как - заснула.
 
   20 То ли сон пришел к Ганне, то ли видение.
   Увидела Ганна плывущее над землей светящееся облако. И на том  облаке
или сугробе стояла женщина с необычайно красивым лицом. Лицо было  Ганне
знакомо, родное лицо. На иконке у тетки Харыты она это лицо видела.
   - Божья Мать... - прошептала Ганна.
   Божья Мать слегка кивнула, улыбнулась.
   - Ты любимая дочь Господа, - сказала Ганне.
   - Я? - удивилась Ганна. - Но почему я?
   - Ты страдала, - легко сказала Божья Мать.
   Голос у нее был как у тетки Харыты.
   - Что я должна делать? - заволновалась Ганна.
   - Иди и лечи людей. Вскроются реки - плыви к другим людям.
   - Тоже лечить?
   - Там узнаешь.
   - Но, может быть, я умерла?
   - Ты не умрешь. Иди. - И Божья Мать растаяла.  Только  облако  горело
серебряно.
 
   21 Ганна открыла глаза, зажмурилась: глаза ослепил горевший на солнце
снег.
   Был день. Вокруг Ганны снег растаял. Ганна встала. Сделала босыми но-
гами шаг. Зашипело под ногой. Ганна посмотрела  вниз:  с  шипеньем  таял
снег вокруг ее ноги. Сделала другой шаг: снег под ногой растаял.
 
   22 В рваной белой рубахе, босая, простоволосая, входила она в  дерев-
ню.
   - Ганна-дурочка! Дурочка! - закричали привычно мальчишки.
   От Ганны шел свет. Мальчишки замолчали, расступились.
   Зашла Ганна в пустую церковь - все свечи сами зажглись.
   - Ганна - святая! Святая! - зашептали вокруг.
   Подвели к ней нищего. Слепой, в струпьях весь.
   - Где святая? Дайте дотронуться... - попросил.
   Дотронулась Ганна до него: струпья спали, бельма в синие глаза  прев-
ратились.
   - Вижу! Я вижу! - закричал нищий.
   - Чудо! Чудо! - упали на колени все.
 
   23 Наступила весна. Сидела Ганна у могучего дерева.
   К дереву - очередь тянулась, вся дорога людьми и подводами запружена.
   К Ганне лечиться едут со всего света.
   - Со всего света к ней люди идут, - говорили в очереди.
   - Она одна такая в мире, больше нет нигде такой!
   Стояли, очереди своей ждали: слепые и глухие, хромые и прокаженные.
 
   24 Хромой перед Ганной стоял, на костылях.
   - Дочка, спаси. Один остался, хозяйка моя умерла. Как без  хозяйки  и
без ног прожить? Скажи?
   Ганна ногу его натерла мазью, что-то пошептала, ладошкой похлопала.
   Костыль из рук забрала, отошла. Старик постоял, постоял и как годова-
лый мальчик пошел: шаг, еще один, еще шаг...
   - Неужто иду?
   - А ты потанцуй, - посоветовали из толпы.
   Пошел вприсядку отплясывать. Народ в ладоши хлопал.
   - Еще, дед, молодуху отхватишь себе! - смеялись.
 
   25 Привели женщину. Она билась, изо рта пена  шла.  Идти  не  хотела,
упиралась.
   - Бесы в ней гнездо свое свили, - объяснила мать. - Кричат  ночью  на
разные голоса. Помоги!
   Подошла к женщине Ганна. Закричала бесноватая  на  разные  голоса.  И
по-волчьи выла, и по-собачьи залаяла. Встала  Ганна  перед  ней.  Начала
повторять все движения бесноватой. Та руки возденет - и Ганна  поднимет.
Та кружится - и Ганна закружилась.  Все  быстрее  кружилась  бесноватая.
Вдруг свалилась как подкошенная. Дергалось тело, вздрагивало. Ганна  над
телом встала. Будто что-то вытягивала из него, жало или корень.  Вытяну-
ла, села в изнеможении, лоб мокрый вытерла и улыбнулась.
   Женщина встала с земли, подошла к матери, сказала ей как ни в чем  не
бывало:
   - Мама, что мы тут делаем? Пойдем домой.
 
   26 Отец прибежал:
   - Дочь умирает! Горит вся, как свечечка сгорает!
   Побежала Ганна с отцом девочки.
   Девочка в доме лежала, бредила:
   - Дай мне аленький цветочек, тата! Дай мне,  пожалуйста!  Дай,  прошу
тебя, дай, таточка, дай!..
   Ганна напоила ее из бутылочки, что с собой принесла.  Посидела  рядом
закрыв глаза. Девочка очнулась:
   - Тата, ты мне сейчас приснился...
 
   27 Шла Ганна обратно. Гроб несли с мальчиком маленьким.  Остановились
около Ганны.
   Мать в ноги Ганне бросилась:
   - Оживи его! - В глазах мольба и вера: - Оживи!
   Ганна покачала головой: нет!
   - Ты все можешь! Верни мне сына!
   Нет, покачала головой Ганна. Пошла и заплакала.
   Сквозь толпу больных шла, плакала навзрыд.
 
   28 Слепой, только что прозревший, Ганну спрашивал:
   - Это небо?
   Ганна, улыбаясь, кивала.
   - Это дерево?
   Ганна кивнула.
   - Это солнце?
   Не успела Ганна ответить. Во двор к дереву уже кого-то несли  на  но-
силках.
   - Пропустите! Пропустите меня к ней немедленно! - говорили с носилок.
   Сжалась Ганна испуганно.  На  носилках  Тракторина  Петровна  лежала,
смотрела на Ганну.
   - Ганна? Глазам своим не верю. Ты?! Вылечи меня... Ты покалечила,  ты
и лечи!
   - приказала.
   Ганна попятилась, повернулась, побежала за дерево. Встала там,  зады-
шала взволнованно. Дышала и дышала, успокоиться не могла.
   Прозревший слепой подошел к Ганне, спросил:
   - Ты не хочешь лечить ее?
   Нет, покачала головой Ганна.
   - Прогнать ее? Давай прогоню!
   Нет, покачала Ганна головой. Постояла. Потом решилась. Вышла.
   Подошла к Тракторине Петровне, повернула ее, начала разминать позвон-
ки.
   - Больно! - кричала Тракторина Петровна. - Больно! Сил моих нет  тер-
петь!
   Ганна!
   Отошла Ганна, взглядом приказала Тракторине Петровне: вставай!
   Как завороженная Тракторина Петровна встала, пошла к Ганне.
   Стояли, глядели друг на друга.
   - Так это ты святая? - сказала Тракторина Петровна. - Я всегда знала,
что ты плохо кончишь.
 
   29 На рассвете от реки грохот пошел. Лед тронулся.
   Ганна проснулась, прислушалась. Схватила платок, выбежала.
   - Куда она? - спросил больной.
   - Почуяла что-то, - ответила старуха.
   Ганна бежала по берегу. Бежала туда, где когда-то Марат спрятал плот.
   Убрала листья, камни. Испачкалась. Вытащила плот.
   Посмотрела на реку: там огромные льдины теснились, сталкивались  друг
с другом.
 
   30 В ясный солнечный день провожало село Ганну в путь.
   Мужики на руках отнесли плот на воду. Поставили на  плот  Ганну.  От-
толкнули.
   Народ на высоком берегу стоял, смотрел.
   - Зачем уплывает она от нас? - спросил старуху парень.
   - Приказ ей от Господа прозвучал, - ответила старуха.
   - И что Он сказал?
   - Он ей сказал: ПЛЫВИ!
   Плот был уже на середине реки. Поклонилась Ганна всем в пояс.
   На берегу тоже ей все поклонились. Бабы, мужики, дети...
   - Плыви, - повторил парень.
 
   ЧЕТВЕРТАЯ ЧАСТЬ
 
   1 Скрып.
   Скрып.
   Скрып-скрып...
   Скрып.
   Скрып.
   Скрып-скрып...
   Скрипят качели, взлетая все выше и выше.
   Я лежу на крыше и смотрю на Надьку.
   Я смотрю ей прямо в зрачки.
   - Надька! Откуда ты взялась? - говорю я ей. - Откуда  ты  приплыла  к
нам, Надька? Зачем? Мы ведь жили без тебя, откуда ты взялась, Надька?
   Ее растерянное лицо зависает на секунду рядом с моим.
   Она молчит.
   Уже полтора года я был братом дурочки, приплывшей на плоту.
   Той весной был сильный разлив. Я тогда сидел на Ахтубе и удил рыбу  и
увидел, плывет по реке плот, а на плоту красивая такая девчонка, и я по-
махал ей, она подплыла ко мне и сошла на берег и стала смотреть,  как  я
ловлю рыбу. Как тебя зовут? Она молчала. Я собрал удочки и пошел, она  -
за мной. Мать и отец были на грядках, сажали морковь,  вот,  говорю,  на
плоту приплыла какая-то девочка, увязалась. Мать медленно опустилась  на
колени, прямо на грядки:
   "Надя!" - сказала она. "Господи, - сказал отец, - Господи!" Это прип-
лыл их грех: когда-то давно, тринадцать лет назад, у них родилась  дочь,
моя сестра Надька, слабоумная девочка, дурочка, это был стыд - перед во-
енным городком, офицерами и их женами, - мой папа сверхсрочник.  Мать  с
отцом положили девочку в колыбельку - мама плакала,  рассказывая,  -  на
малиновую подушечку, колыбельку поставили на плот - и  отправили  ее  по
реке, по Ахтубе, с глаз долой. Надька где-то выросла и вернулась. Так  у
меня появилась сестра, которой у меня не было.
   Все смеялись над ней, а я любил ее больше жизни, она  была  лучше  их
всех, пусть и дура. Она лучше всех вас, говорил я, лучше!
   - Надька! - говорю я и строю ей рожу.
   - Марат! - кричит отец, поднимая голову от машины. -  Прекрати  драз-
нить Надю!
   Она упадет!
   - Марат! Останови качели! - кричит мама. - Ей нельзя так высоко...
   Я слезаю с крыши, останавливаю качели.
   Надька медленно встает.  Она  идет  покачиваясь,  поддерживая  руками
большой круглый живот.
   Мама пристально смотрит на Надьку, отворачивается, закрывает лицо ру-
кавом и плачет.
   Наша Надька - беременна.
 
   2 Моя сестра Надька забеременела от тополиного семени.
   Тогда пух летел как снег, с юга дул горячий ветер, и была жара и  бе-
лая метель, пух прилипал к мокрой от пота коже, и  все  чесалось,  и  ей
этим южным ветром надуло. Надьке ветром надуло,  говорили,  и  живот  ее
осенью стал раздуваться, как воздушный шар, если его надувать насосом от
велосипеда. И я решил посмотреть.
   - Надька, разденься! - крикнул я, когда  мы  остались  дома  одни,  я
крикнул ей прямо в лицо, хотя она была глухая - глухая совсем, ни грамма
она не слышала. - Глухая тетеря! Раздевайся! Дура! - кричал  я  ей.  Она
улыбалась дурацкой своей улыбкой, от которой хотелось зарыться с головой
в дерьмо и разреветься, - я больно толкнул ее, я подталкивал ее к дверям
и потом потащил за руку по осенним мокрым дорожкам сада, я впихнул ее  в
дощатый летний душ и закрыл дверь на ржавый крючок. Внутри пахло  мочал-
кой. Надька вспомнила, что летом здесь купались и что надо раздеться,  и
начала медленно раздеваться, вешая на гвоздь  зеленую  шерстяную  кофту,
бордовый фланелевый халат, синюю мужскую трикотажную майку - я  смотрел,
- розовые байковые  панталоны,  панталоны  сорвались  с  гвоздя,  упали,
большие, розовые, будто живые, в грязь, она, наклонившись, подняла,  жа-
лея их, встряхивая, оглаживая, вешала - я смотрел,  -  черные  сатиновые
мужские трусы, перешедшие ей от меня (я еще не отвык от них), будто  это
часть меня - так странно - чернела, распятая на розовом, мягком,  байко-
вом...
   Она стояла поеживаясь, смотрела на серый квадрат неба, с неба шел душ
- осенний, мелкий, холодный, бесконечный, - за серыми  облаками  -  кур-
лы-курлы - улетали невидимые птицы, а я смотрел  на  Надькин  загорелый,
кожаный, круглый, огромный шар ее живота с узорным следом от  резинки  -
этот шар становился с каждым днем больше и больше, и я все  боялся,  все
боялся, что натянутая кожа не вытерпит и лопнет, - но он все  рос,  этот
шар, и я стал тайком ждать, что однажды в один из  дней  этот  воздушный
шар поднимет Надьку, мою сестру, туда, вверх, откуда идет  дождь,  туда,
где курлы-курлы, - и она повиснет над нашим серым военным печальным  го-
родом и будет лежать в небе, как аэростат или как  солнце,  и  улыбнется
оттуда с неба своей дурацкой бессмысленной улыбкой, от  которой  хочется
разреветься. И может, тогда наступит на земле жалость и счастье.
   Под круглым животом у нее золотые волосы.
   - Одевайся! - говорю я.
   Она смотрит вверх на дождь и не слышит ни меня, ни птиц.
   - Одевайся! - ору я. Я похлопываю ее по спине, лопатки из спины выпи-
рают, будто острые крылья, кожа в пупырышках, как у гуся.
   Она оборачивается, я протягиваю ей черные сатиновые трусы, растягивая
резинку. Она понимает и вшагивает в них.
   - Молодец, - говорю я ей, будто она слышит. Я всегда чего-то  жду  от
нее. Я каждый день жду, что она вдруг услышит меня, или  заговорит,  или
перестанет быть дурочкой. Мне всегда  кажется,  что  вот  сейчас...  Или
завтра... Это оттого, что я очень чувствую  Надькину  добрую  прекрасную
душу, на которую накинули зачем-то тупое глухое и немое тело, будто  за-
садили в тюрьму, где ни звука, ни крика.
   И еще я жду, когда Надька родит эту свою прекрасную душу - и она, эта
душа, будет сильной, гладкоствольной, шелестящей, зеленой,  растущей  до
неба, как тополь, от семени которого она забеременела.
 
   3
   - Пойдем в землянку, - говорю я Надьке, когда мы вышли из душевой.
   Мы идем с ней в глубь сада. Там у нас выкопано убежище против атомной
бомбы.
   Мы выкопали его с папой полмесяца назад. Папа копал большой  лопатой,
а мне дал свою - саперную. Мы рыли в воскресенье. В  каждом  дворе  рыли
тоже. Все ждали ядерной войны. Переговаривались через забор с  соседями.
Говорили о Кубе, о ракетах на Кубе, о Кеннеди, о Хрущеве, об Америке,  о
ракетном ударе, о том, кто ударит первый: они или мы. Мы жили в ракетном
городе Капустин Яр и все ждали, что американские ракеты ударят в  первую
очередь по нашему военному городку.
   - Ох, доиграется Хрущ! Вдарит по нам Америка, как пить дать вдарит! -
говорил дядя Боря Синицын, наш сосед слева.
   - Испугаются, - говорил папа. - Мы ведь тоже тогда по ним ударим!
   - Это - конец света! - сказала негромко и убежденно соседка справа  -
тетя Маша. Она жила без мужа и рыла убежище вместе со своей  шестилетней
дочкой. - Писано же в старых книгах. Никто не спасется.
   - Зачем тогда роешь? - спросил дядя Боря.
   - Для дочери, - ответила тетя Маша и с надеждой прибавила: - Вдруг да
спасется?!
   Мы вырыли яму, положили на нее прутья. Прутья закидали землей.
   - Если ударят - ничто не поможет, - сказал отец.
   Получилось отличное убежище.
   Мы с мальчишками прятались в нем, играя в войнушку. Папа сказал,  что
в таких землянках они жили во время войны.
   Мы залезли с Надькой в убежище, сели на скамеечку. Было темно, но  не
очень.
   Земля с крыши осыпалась, и сквозь прутья было видно небо. Дождь зате-
кал в землянку.
   - Это убежище гражданской обороны, - сказал я Надьке важно.  -  Скоро
начнется ядерная война.
   Казалось, что Надька меня слушает.
   - Мы спрячемся здесь, когда на нас будет падать атомная бомба.
   Надька слушала.
   - Атомная бомба взрывается бесшумно. - Я начал пересказывать  ей  то,
что услышал в школе на занятиях по гражданской обороне. - Мы узнаем о ее
взрыве по ослепительной вспышке. На огненный шар  смотреть  не  следует:
человек может ослепнуть. Надо повернуться спиной к огненному шару и лечь
на землю лицом вниз. Потом человек ощущает действие теплового излучения,
затем испытывает действие ударной волны и  в  последнюю  очередь  слышит
звук взрыва, напоминающий раскат грома.
   Надька съежилась. Мне и самому стало страшно.
   - Не бойся, - сказал я. - Мы не увидим этого. Мы будем сидеть с тобой
в убежище.
   Дождь припустил сильнее, и на голову падали холодные капли.
   - Нам нужно просидеть здесь не меньше минуты, чтобы  не  попасть  под
гамма-излучение.
   Я замолчал и начал отсчитывать минуту.
   Надька сидела и дрожала.
   Капала вода.
   Мне вдруг показалось, что идет война и мы по-настоящему сидим в  убе-
жище, прячась от бомбы.
   - Пойдем, - сказал я и поднялся. - Теперь мы можем попасть под радио-
активное излучение. Мы этого даже можем не  заметить.  Главный  признак,
что мы получили дозу, - рвота.
   Я взял Надьку за руку.
   - Если человека рвет целый час после взрыва, то это  плохой  признак.
Это значит, что он получил смертельную дозу облучения. Если же рвота по-
является через несколько часов...
   Я не успел договорить.
   Надька вдруг согнулась, закрыла рукою рот, и ее вырвало. Потом еще  и
еще.
   - Ты чего, Надька? Что с тобой?
   Я потащил ее домой, я тащил ее по осенним дорожкам сада, но она то  и
дело останавливалась, сгибаясь над землей. Ее продолжало выворачивать.
   Мы забежали в дом.
   - Мама! Мама! - закричал я.
   Мама выбежала из кухни:
   - Что случилось?
   - Надьке плохо, - сказал я. - Ее рвет!
   Надька стояла перед матерью с бледно-зеленым измученным лицом,  потом
согнулась, и ее опять вытошнило.
   - Токсикоз, - сказала мама.
   И увела Надьку в комнату.
 
   4
   - Видимо, скоро начнется, - сказал маме отец через неделю.
   Он стоял на пороге в шинели, собираясь идти на площадку - он там  ра-
ботал в ракетной шахте, - неулыбчивый, строгий, и  глядел  на  нас  так,
будто прощался.
   Мама подошла к нему, провела рукой по его лицу и  вдруг  бросилась  к
нему на грудь, заплакав. Он обнял ее крепко, нежно, потом взял за  талию
и отставил от себя, как рюмочку. Полюбовался. Повернулся  к  нам.  Мы  с
Надькой встали из-за стола и подошли. Он обнял нас и поцеловал.
   - Береги мать и сестру! - сказал он мне.
   Надька заревела вдруг как сирена, низко-низко:
   - У-у-у!!!
   Отец повернулся и пошел.
   Мы вышли на дорогу и