бу народов на прочность в эту ползущую к рассвету ночь.
   - Паспорт взял?
   - Взял, - сказал я. И почему-то, помнится, спросил: - А зачем?
   - На всякий пожарный. Иди за мной.
   Мы прошли переулком, вышли на улочку, которая вела к проспекту Руставели,
и как-то вдруг, что ли, услышали и песни на  площади,  и  подкованный  топот
множества солдат-ских сапог. Сразу же возник  и  тот  "пожарный  случай",  о
котором с улыбкой помянул Вахтанг.
   Нас остановил патруль. Сержант и двое в пятнистой форме.
   - Куда?
   - На митинг. Девочки у меня...
   - Девочки... Документы.
   Как-то нехорошо слово "девочки" прозвучало. С  какой-то  чужой,  что  ли,
интонацией, и я  почему-то  подумал:  "Как  в  Чили..."  Мельком  мысль  эта
блеснула, потому что у меня тоже проверяли документы.
   - Из Глухомани? А здесь что делаете?
   - К другу приехал. Отпуск у меня.
   - К другу... -  проворчал  десантник.  -  Сержант!  Тут  гость  из  нашей
Глухомани.
   - Он - со мной! - донесся до меня крик Вахтанга. - У нас там  -  девочки.
Еду несем. И кофточки.
   Что ему ответили, я не расслышал. Ко мне сержант подошел.  Долго  паспорт
вертел, чуть ли не на свет рассматривая его. Потом сказал:
   - В антисоветчину лезешь?
   -  Какая  антисоветчина,  сержант?  Я  к  другу   приехал,   а   у   него
девчонки-школьницы на площадь ушли. Танцуют там...
   - Танцуют? - перепросил сержант. - Сейчас они у нас по-другому затанцуют.
Чернозадые...
   - Что ты сказал?..
   Вопрос мой утонул в казенном микрофонном голосе:
   - Приказываю разойтись немедленно!
   И то ли сразу же, то ли через минуту-другую грохнули согласные солдатские
сапоги. Я и понять-то еще ничего не успел, как расслышал крик Вахтанга:
   - Что же вы делаете, ребята?.. Дайте же уйти им! Нельзя же так!.. Нельзя!
Нельзя!..
   И  вдруг  -  громкий  выкрик.  Его  же,  Вахтанга.  Иной.  Изумленный   и
болезненный:
   - За что бьешь?.. За что?.. Ох!..
   Я оттолкнул сержанта, на  крик  Вахтанга  бросился,  про  паспорт  забыв.
Нарвался на добрый удар в живот, согнулся  в  три  погибели,  защищая  живот
бутербродами, но меня били умело,  профессионально  били,  прямо  скажем.  И
впереди где-то, на площади, как я  сейчас  понимаю,  тоже  били,  и  тоже  -
профессионально. И там - крики, крики, и я тоже  кричал,  и  кругом  -  тоже
кричали...
   Ночь криков...
   От битья звереют. Может, и забили  бы  меня  тогда,  если  бы  не  крутой
начальственный бас:
   - Славян не бьют! В комендатуру его,  там  разберутся.  И  -  вперед,  по
правой стороне.
   Меня еще разок саданули и куда-то  поволокли  полусогнутого.  Там  машина
стояла, и меня в нее впихнули, на прощанье левую руку вывернув. Да так,  что
я долго ею пошевелить не мог. Вот в ней-то мой паспорт и оказался, а пакет с
бутербродами вырвали, как потом, уже в комендатуре,  выяснилось.  Там-то,  в
комендатуре, этот паспорт из моего кулака достали и с кривой рукой сунули  в
камеру.
   Я сидел,  скрючившись,  на  нарах.  Рука  ныла  нестерпимо,  а  душа  еще
нестерпимее.  Кажется,  именно  тогда  я  туманно  сообразил,  что   с   нею
происходит, когда ее хозяина бьют, а он не в состоянии  ответить  ударом  на
удар.  Скисает  она,  ребята.  Натуральным  образом  скисает  наша  душа,  в
просто-квашу превращается.
   А потом  камера  начала  наполняться.  Молодых  -  в  основном  грузин  -
впихивали в нее и группами, и по одному, и все они были избиты. У всех  лица
были, как прокисший творог. Как у меня душа, чтобы вам было понятно.
   И все они горячо и возмущенно о чем-то говорили.  Я  понимал  их  скисшей
душою  своей,  поскольку  языка  не  знал.  Кроме  отдельных  слов,  которые
некоторые из задержанных произносили по-русски:
   - Бьют! Ну, бьют!..
   - Дубинкой достали? Ой, больно. Изнутри, не снаружи.
   - Девчонок били! Да по лицу, по лицу!..
   - А запах газа чувствовал? Со  мной  рядом  парню  брызнули,  так  я  еле
продышался...
   - А за что? За что, кто мне объяснит?..
   Других стали приводить, постарше.  То  ли  отцов,  то  ли  братьев.  Тоже
избитых, растерянных, ничего не понимающих. И у всех - один вопрос:
   - За что?..
   - А этот, командующий? Не успел обращение закончить, как сразу же  солдат
пустил. Ну, и толкотня, плечо не просунешь.
   - А с улиц, что от  Дома  правительства,  тут  же  наш,  тбилисский  полк
спускаться начал. Давка...
   На моей лавке тоже давка началась. Кто помоложе, наверх лезли, а  старшие
со мной рядом садились. Прижали к окну, я вскрикнул, потому что руку зажали.
   - Ты чего, друг? Руку повредили?
   - Вывернули, когда сюда волокли.
   - Откуда будешь?
   - Из русской Глухомани. В отпуск к друзьям приехал.
   - Потерпи немного, - сказал мой сосед.
   И что-то  добавил  по-грузински.  Сразу  же  молодой  парень  выдвинулся.
Пощупал мое плечо, сказал:
   - Подержите его. Вывих плечевого сустава.
   Меня схватили, он опять меня ощупал, плечо рукой придержал.
   - Терпи. Больно будет.
   Резко рванул, боль в глаза мне ударила, но рука вроде бы на место встала.
Только больно было.
   - Забинтовать надо. Покрепче. Эй, ребята, бинт у охраны попросите.
   Кто-то в дверь застучал. Открыл охранник. Что-то ему сказали, он на  меня
глянул и принес бинт. Санитар мой едва руку мою прибинтовать успел, как меня
и вызвали.
   -  Спасибо,  ребята,  -  сказал.  -  Меня,  видать,  назад,  в  Глухомань
отправляют.
   И точно. То ли камера для других понадобилась, то  ли  от  меня  поскорее
избавиться решили, а только в тот  же  день  меня  выперли  из  Тбилиси  под
конвоем двух молодцов в пятнистой форме.
   Молодцы были угрюмы, неприветливы и на  редкость  неразговорчивы.  Уж  не
знаю, что именно им внушили отцы-командиры, но вели они себя  так,  как,  по
моим представлениям, должны были бы вести себя оккупанты, на  всякий  случай
подозревающие в каждом местном - врага, в каждом соотечественнике -  шпиона.
Мне с трудом удалось склонить их к пониманию,  что  мои  личные  вещи  не  в
камере хранения, а в доме, в котором меня приняли как самого дорогого друга.
   И мы пошли в тот дом.
   Весь переулок был заполнен людьми. Они о чем-то  говорили,  но  сразу  же
замолкали  при  нашем  приближении  и  молча  расступались,   провожая   нас
взглядами. Я здоровался, но мне никто не отвечал,  и  даже  дети,  шумные  и
веселые грузинские ребятишки, всегда первыми  приветствовавшие  меня,  в  то
утро тоже молча отворачивались. Я не понимал,  что  происходит,  но  тревога
росла и росла, и  я  почему-то  не  решался  ни  у  кого  спросить,  что  же
случилось, почему все молчат, как на похоронах.
   Как на похоронах. Я ничего не знал, ничего, но первое, что я понял, это и
было - как на похоронах.
   Так мы и подошли  к  дому,  из  которого  я  вышел  на  тусклом  рассвете
сегодняшнего дня. И там стояли соседи, и там я сказал "Здравствуйте", и  там
мне ничего не  ответили,  а  просто  расступились,  как  расступаются  перед
милицией. Один из моих сопровождающих остался у входа,  а  второй  пошел  со
мной на второй этаж. Я постучал в дверь, никто мне не ответил. Я потянул  за
ручку, и дверь открылась.
   - Нина?..
   Молчание. Я вошел в квартиру вместе с сопровождающим, заглянул  в  каждую
комнату.
   - Нина?.. Нина?..
   Никто не отозвался. Ни Нина, ни Вахтанг, ни Тина, ни ее подружка.  Никто.
Квартира точно вымерла. Вся. Вдруг.
   - За вещами зашли? - спросил вдруг женский голос за моей спиной.
   Я оглянулся. Это была соседка. Вся - в черном.
   - Да, - сказал. - Выгоняют меня из Тбилиси.
   - Выгоняют, - почему-то очень серьезно подтвердила она.
   - А где все? - спросил я. - Где Нина, Вахтанг, девочки?
   Она странно посмотрела на меня, пожевала губами:
   - В морге. Нину на опознание вызвали.
   - Кого?
   - Всех. Тину, Нателлу, Вахтанга Автандиловича. Всех.
   - Как?!
   Единственное, что выдавить из себя смог. И -  сел,  помнится.  Ноги  подо
мной подломились.
   Соседка горестно  покачала  головой.  А  мой  камуфляжный  сопровождающий
крикнул с раздражением:
   - Ты давай шмотки собирай, самолет ждать не будет!
   3
   Как чемодан укладывал - не помню. Кажется, соседка мне помогла. Молча. Мы
с  сопровождающим  вышли,  опять  прошли  по  переулку   сквозь   молчаливый
грузинский строй. Вышли к военному уазику. Меня в него запихнули  на  заднее
сиденье,  сбоку  сопровождающие  устроились,  и  мы  поехали.  Кажется,   на
аэродром, что ли.
   - Много погибло?
   Никто не ответил. И в окно смотреть не давали, хотя я что-то видел  краем
глаза. Не тела, конечно, их убрали уже. А вот  вещи  -  кофточки,  курточки,
груды целлофана, которым от дождя укрывались... Видел,  но  как-то  мельком,
что ли...
   Потом -  в  самолет.  На  какие-то  ящики  усадили,  взлетели.  Я  сидел,
съежившись, а мысли скакали, и никак я их в строй вернуть не мог. Кто-то  из
экипажа в отсек, где я сидел, пришел. Дал полкружки водки и  кусок  хлеба  с
колбасой.
   - Много погибло там? - спросил я.
   -  Десятка  два  подавили,  -  нехотя  сказал  он.  -  Ты  выпей,  выпей.
Оттягивает.
   Кто для веселья пьет, а мы - чтоб оттягивало. Кому что. Выпил  я.  Только
мало помогло. Не оттянуло.
   Приземлились мы в Клину, что ли. Выгрузили меня, велели в кабинет пройти.
Прошел. Там какой-то чин из КГБ паспорт мой зарегистрировал,  отдал,  сказал
на прощанье:
   - Не болтайте там, в Глухомани своей. Все будет разъяснено своевременно и
официально.
   И пошел я на поезд до Москвы. Купил  на  рынке  бутылку  у  спекулянта  -
борьба за трезвость продолжалась, - пирожков каких-то и пил всю дорогу.
   Оттянуло. И когда из Москвы ночным поездом в  Глухомань  свою  ехал,  уже
что-то в голове закопошилось. Косматое  что-то,  полухмельное,  поскольку  я
вместо обеда еще бутылку в дорогу взял.
   Вот о косматом и поговорим.
   Потрясенный немилосердием гражданской войны, Горький,  помнится,  написал
статью "О жестокости русского народа". О ней как-то все советское  время  не
любили  вспоминать,  но  любознательных  отсылаю  к  его  полному   собранию
сочинений. Он объяснял эту черту странным увлечением крестьянских  грамотеев
выискивать в житиях святых описания мучений куда чаще, чем, скажем, описания
их нравственных подвигов. Но это, так сказать, любимое чтение, а  откуда  же
само желание бить, топтать, унижать человека, который - заведомо! - тебе тем
же не в состоянии ответить? Меня, например, били, как говорится,  и  фамилии
не спросив: до сей  поры  ребро  надломленное  ноет,  коли  не  так  во  сне
повернусь. И руку заодно вывернули, несмотря на то что  басовитый  начальник
велел просто отправить славянина в комендатуру, чтобы под ногами не путался.
Откуда жестокость эта, откуда азарт ни в чем не повинных бить?..
   Да оттуда же, откуда наш вековечный вопрос: "Ты меня уважаешь?"
   Тысячу лет никто русского мужика не уважал. И никакого  закона,  никакого
суда, душу его охранявшего, у нас отродясь не было. И сейчас нет. Нет такого
закона, и, уверен, нескоро он еще  появится,  потому  что  вопрос  "Ты  меня
уважаешь?" не заглох еще в русских душах.
   Не закон правит нами, а - начальник. И коли этот  начальник  по  каким-то
там причинам дозволил покуражиться - покуражатся, не извольте  беспокоиться.
И не от свойственной нам любви к чтению мучений святых избранников Божиих, а
- от дозволения свыше.
   Ведь ударить кого-то - да еще заведомо безнаказанно!  -  значит,  унизить
его, опустить ниже себя, поэтому  бьет  всегда  униженный  внутренне.  Бьет,
устав унижаться, стремясь просто и задешево утвердиться хотя бы  для  самого
себя. Для нас ударить другого - момент самоутверждения.
   Нет, это - не закон Зоны, в которую превратили Россию. Просто Зона  взяла
то, что существовало. Зона  не  способна  создавать,  Зона  способна  только
заимствовать то, что ей сгодится.
   Именно поэтому Россия бьет жен своих. И жены, прекрасно  понимая,  почему
бьет муж, мудро не сопротивляются ему прилюдно: так  мужику  легче.  Русские
женщины все понимают...
   Этого комплекса - терпеть от  раба  -  не  понимают  грузинские  женщины.
Потому-то и - два десятка, погибших в великом  удивлении,  а  не  в  великой
давке.
   А армия - всегда слепок с народа своего. Всегда. Отсюда  и  дедовщина,  и
гибель Славика, и запланированный разгром  молодежного  митинга  в  Тбилиси.
Разгулялась душа. Дозволили ей разгуляться...
   - Бей чернозадых!..
   Внутри этот крик засел. И ведь не избавишься от него, потому что -  душой
слышал. Не просто ушами.
   С этим кличем в душе я в свою Глухомань и вернулся.
   Абзац? Да нет, кончились абзацы. И черной главой кончилась первая часть.
   ЧАСТЬ ВТОРАЯ
   ГЛАВА ПЕРВАЯ
   1
   Поезд в Глухомань  нашу  приходил  поздно,  но  вокзальный  ресторан  еще
работал. Я по-обедал там - есть уж очень хотелось, - а потом за взятку купил
на все оставшиеся отпускные водки, кое-какую закуску  и  пробрался  к  себе.
Заперся, спать завалился, только не засыпалось мне. До утра провертелся  без
толку, в муках, что я скажу жене Вахтанга и его сыновьям. Что Нину вызвали в
морг для опознания?..
   Ничего я тогда не знал ни о друге  своем,  ни  о  девочках.  Что  с  ними
случилось, с какой целью Нину в морг  вызвали...  Нет,  понимал  цель  этого
вызова: на опознание. Это - для милиции. А для семьи -  что?..  Что  я  Лане
скажу и футболистам Вахтанга?..
   Но должен был идти. Побрился, в порядок себя привел, в кулак себя зажал и
- пошел.
   Долго шел. Шоссе кружным путем пересек, чтобы  со  знакомыми  случаем  не
встретиться, и - закоулками к их дому. С кем-то, помнится, встречался все  ж
таки - городок у нас  маленький,  -  здоровался,  но  -  все  на  ходу,  без
разговоров. Один разговор во мне ворочался: что я Лане скажу? Сыны, конечно,
в школе были, я специально время подобрал, но - Лана... Жена Вахтанга. Или -
вдова?..
   У подъезда, как на грех, ее соседку встретил. Спросила в упор:
   - Что в Тбилиси?
   - А что? - тупо перепросил я.
   - Говорят, митинг какой-то. Отделения от Союза требуют.
   - Да?.. - спросил. - Нет. Лана дома?
   - Кажется...
   Что-то еще хотела спросить, но я наверх пошел. Через три ступеньки.
   Постучал. Нерешительно как-то, но Лана открыла сразу.
   - Ты? А где Вахтанг?
   - Там, - бормотал я торопливо и не очень вразумительно. - Там  -  митинг,
Лана. На площади  перед  Домом  правительства.  Мы  пошли  на  этот  митинг,
Вахтанга пропустили, а меня... Меня выслали из города. На военном самолете.
   - А где же Вахтанг?
   - Не знаю. Я думал, что ты знаешь. Тебе есть кому позвонить?
   Лана куда-то собиралась - то ли в магазин, то ли на рынок. Была одета,  с
кошелкой. И села на табурет рядом с этой кошелкой.
   - А ты почему не позвонил?
   - У Нины нет телефона.
   - Нет, - согласилась она. И вдруг остро глянула: - А твои вещи? Ты  же  у
нее остановился. Тебе разрешили за ними зайти?
   - Нет. Сказали, потом вышлют.
   Господи,  зачем  же  я  солгал  тогда?  Зачем?..  От   ее   взгляда?   От
растерянности? От того, что -  советский  и  нам  куда  легче  солгать,  чем
сказать правду?
   Только любящему сердцу не солжешь: женщины чуют нашу ложь, как  кошки.  Я
поймал ее пронзительный взгляд и опустил глаза.
   - Что с Вахтангом? - тихо спросила она. - Подними глаза и скажи правду.
   Я поднял глаза. Выдержал ее взгляд и сказал:
   - Я не знаю, что с Вахтангом, и это - правда. Знаю только, что...
   И замолчал.  Помнится,  только  губами  последние  слова  пережевывал,  а
сказать... не мог сказать.
   - Что?.. - с надрывом выдохнула она. - Что с твоим другом, мужчина?
   - В морге. Нину на опознание вызывали.
   Лана закрыла лицо ладонями. А я стоял на пороге и все чего-то ждал.  Чего
мы ждем, когда все и так яснее ясного? Может быть, чуда?..
   - Уходи, - сказала она, не отрывая ладоней от лица. - Уходи,  пожалуйста,
уходи. И забудь, как в эту дверь стучат наши друзья...
   2
   И я пошел. В голове гудело, как в колоколе без языка: что-то вроде  бы  и
колышется, а звуков нет. Пустота. Кого-то  встречал,  с  кем-то  здоровался,
может быть, даже и улыбался кому-то, а вот говорить не мог. Ни с кем не  мог
и слова вымолвить.
   Ноги меня к сберкассе привели, хотя я вроде бы туда идти и не  собирался.
Однако ногам  тогда  виднее  было.  Снял  я  почти  все  свои  сбережения  и
направился прямиком по одному тайному адресу. Там  пенсионер  жил  с  нашего
съедобно-стреляющего комплекса, и я знал, что гнал он  очень  даже  неплохую
самогонку, которая и позволяла ему сводить концы с концами. Он отоварил меня
пятилитровым бидоном первача и старой пустой сумкой, и я пошел на рынок. Там
хоть что-то купить можно было, хотя и подороже, поскольку в магазинах ничего
не было, кроме нашей макаронной продукции. С этим грузом я и прибыл домой  и
двери на все запоры за собой закрыл.
   Одиночества мне захотелось. Одиночества с первачом и квашеной  капусткой.
Выпил я крепко под эту капустку. В полном одиночестве пил, покуда колокол  в
голове не ожил.
   А ожил он потому, что в самом начале моего  пития  я  почему-то  вспомнил
"Двенадцать" Блока и почему-то начал декламировать вслух. Нет, не для  того,
чтобы память проверить, чтобы - понять не так, как нам в школе втолковывали.
И - понял.

   В белом венчике из роз.
   Впереди - Исус Христос...

   А кто - позади? Да те же, двенадцать. Отконвоировали они Христа из Святой
Руси за пределы ее. Не годился Он  для  строительства  светлого  будущего  в
одной отдельно взятой. Вот тут и началось -  хошь  пей,  хошь  бей,  хошь  -
гуляй, братва, веселей!..
   Предупреждал нас Александр Александрович, предупреждал. Не  вняли.  Не  в
масть нам эта карта оказалась.
   Что я ел? Не помню, я - пил и кое-как да кое-чем закусывал. И сам с собой
разговаривал. Может быть, впрочем, и не сам с собой, а - со  стаканом.  Есть
такой национальный способ общения.
   И чего это Россия водку не запантентовала? Жили бы сейчас как у Христа за
пазухой. И нефть бы на колбасу не меняли, а для потомков оставили, если они,
конечно, по нашим стопам не  направятся  в  смысле  интимных  разговоров  со
стаканчиками.
   Не знаю, к каким бы я выводам пришел на этой стезе  размышлений,  но  тут
раздался звонок в дверь. Вместо того чтобы затаиться, я, с  запьянцовских-то
глаз, пощупал на щеках трехдневную щетину и почему-то пошел открывать.
   Гости оказались совсем уж нежданными. Моя бывшая макаронница Тамарочка  и
ее сегодняшний, первый секретарь нашего райкома КПСС. Сам Спартак-чемпион.
   - Живой и невредимый! - радостно воскликнула бывшая  и  чмокнула  меня  в
трехсуточную щетину. - А винищем-то разит!
   - Корми его, - распорядился супруг и начал доставать свертки и бутылки из
секретарского портфеля.
   Тамарочка что-то схватила из принесенных припасов и удалилась на кухню. Я
молчал, не очень соображая, чему обязан этим визитом.
   - Вахтанга жаль, - сообщил Спартак со вздохом. - Черт его  дернул  в  эту
заваруху лезть.
   - А ты-то откуда знаешь и про Вахтанга, и про заваруху?
   - Запрос поступил по известным тебе каналам. - Первый вздохнул закуривая.
- Наши органы соответственно отреагировали, все - в лучшем виде,  но  мужика
не вернешь.
   - Лана уехала! -  крикнула  из  кухни  Тамара.  -  Совсем  уехала.  Детей
забрала, вещи.
   Я молчал. Что-то копилось в душе, темное что-то, но  я  воздерживался  от
примечаний, поскольку Спартак был не в  том  градусе,  в  котором  наш  брат
привык выяснять отношения.
   - Выпьем коньячку, - сказал первый. - Пока жарится-парится.
   Налил соответственно, и выпили соответственно. А я все равно помалкивал.
   - Ким заяву подал. Предлагает развернуть огородное хозяйство, не сокращая
молочных поставок.
   - Огородник, - проворчал я. - Это его старая мечта.
   - Мечта - обогащение, - строго сказал Спартак и опять наполнил  рюмки.  -
Сейчас мода на это пошла: дескать, дерзайте, ребята.
   - Ну, а тебе-то что? Поставок же он не сокращает.
   - Расслоение общества, вот что. Выпили?
   Выпили.
   - Не