гоните, мальчики! - крикнула Тамара. - Сейчас горячее подойдет.  Или
невтерпеж вам?
   - А сейчас нет расслоения? - спросил я. - В магазинах мясо  -  к  великим
праздникам, а тебе в буфете - сколько прикажете  завернуть.  Или  изменилось
что за время моего отпуска?
   - Многое. Гласность, заигрывания с Западом, распад Варшавского  договора.
Мало?
   Тамара притащила шкворчащую сковородку, и я навалился на  еду,  поскольку
малость оголодал. А Спартак на жаркое не налегал, а вот на коньяк - налегал.
С усердием, характерным для районного  начальства,  которое  позволяло  себе
подобное в своих компаниях. Это и называлось на их  жаргоне  "расслабиться".
Он расслаблялся, а я - наворачивал.
   То ли потому, что  я  хорошо  прокалился  первачом,  то  ли  потому,  что
закусывал, пока Спартак припадал губами к рюмке, уже открыв вторую  бутылку,
а только он говорил, а я слушал. И - ел райкомовские отбивные, которые  были
заведомо лучше ресторанных.
   - Горбачев грызет фундамент партии, согласен? Цель, спросишь? Да  нету  у
него никакой цели! Нет, я не спорю, партия нуждается в... как бы  сказать?..
В  определенном,  но  аккуратном  реформировании.   Но   он   же   хозяйство
перестраивать намерен! И что получим в результате?
   - Макароны вместо патронов. Тебя не устраивает?
   - Сползание мы  получим.  Сползание  в  капитализм,  понял?  К  чему  это
приведет?
   - К нормальной конкуренции. Без всяких дурацких патронов.
   - Дались тебе эти патроны! Сказать тебе... Только не болтай.
   - Не говори.
   Спартак перегнулся через стол, выдохнул коньячный аромат:
   - Волнения в нацреспубликах. В  Молдавии,  Казахстане,  Азербайджане,  не
говоря уже о Прибалтике и Грузии.
   - Что-то я никаких волнений в Грузии не заметил.
   - Националистическая провокация, понял? Своих же девчонок  прибили,  чтоб
ненависть к русским...
   Он перегибался через стол, шипел, брызгал слюной, и я, не задумываясь и с
места не вставая, шарахнул его кулаком по физиономии. С оттягом, помнится.
   Ну, подрались. Он посильнее меня был, помоложе, поспортивнее - молодежным
спортлагерем одно время командовал, спорткадры ковал.  Но  меня  такая  злая
обида проняла, что я ему насовал немало. Да и бил точнее -  когда  Тамарочка
нас растащила, он вроде как поболее моего разукрашенным выглядел.
   Выкатились  дорогие  гости.  Початую  бутылку  коньяку  оставили,   почти
нетронутый харч и - подались. Я за ними  дверь  запер  и  приступил  к  этим
подаркам, смешивая первач с коньяком пятьдесят на пятьдесят. Не потому,  что
мне уж так страстно напиться  хотелось  -  милицию  ждал.  Все-таки  первого
секретаря  отутюжил,  верных  три  годика  на  общих  работах.  И   тут   бы
секретарские дары и пропали. И чтобы это зазря не пропадало, я  все  в  себя
перегрузить стремился. И кровь с лица не смывал. Некогда мне было.
   Проснулся часов в пять - пить от той  взрывчатой  смеси  захотелось,  как
бедуину. Гляжу: раздетый, умытый и со  стола  все  прибрано.  Проморгался  -
рядом кто-то тихонечко в подушку дышит.
   Танечка.
   3
   Больше я спать не ложился. Умылся, побрился, рубашку  чистую  разыскал  и
даже яичницу приготовил. И - кофе к ней. Правда, нашего растворения.
   Похмелиться весьма тянуло, но я крепился. Я  не  мог  понять,  когда  она
пришла, каким меня застала, что я с пьяных-то глаз ей наговорил.  Ничего  не
помнил. Не помнил даже, кто кого в постель укладывал и что потом  случилось.
Было или не было?..
   Эта неизвестность, признаться, мучила  меня  невыносимо.  И  выяснять  ее
следовало в трезвом виде, почему я, честно сказать, и невыносимо мучился.
   Мучение мое имело странный источник, и,  когда  я  обнаружил,  откуда  он
бьет, мне, признаться, легче не стало.
   Я впервые  смотрел  на  спящую  молодую  женщину.  Нет,  разумеется,  мне
доводилось разглядывать их и прежде, но такой безмятежной, такой солнечной и
словно бы мечтающей во сне я еще не видел. И очень испугался, не испачкал ли
я этой светлой безмятежности ночью, о которой ровно  ничегошеньки  вспомнить
не мог.
   Вот так я и сидел, и смотрел то ли на спящую женщину, то  ли  на  спящего
ребенка, которого у меня еще не было. Как раз, может быть, именно поэтому  я
и испытывал нечто вроде умиления, что ли. И бог с  ней,  с  яичницей,  пусть
себе сох-нет...
   А потом реснички у нее дрогнули. Я понял, что  она  просыпается,  и  тихо
вышел на кухню.
   Танечка проскользнула в ванную, покопошилась там и появилась передо  мной
с детским румянцем и смущением.
   - Здравствуйте. Как вы себя чувствуете?
   - Как ты у меня-то оказалась? Конечно, я очень рад, но  кто  тебе  открыл
дверь?
   - Вы.
   - А как ты узнала, что я в тебе нуждаюсь?
   - Я возвращалась из кино, встретила Тамару с мужем, и она сказала...
   И замолчала.
   - Что мы подрались?
   - Что вы подрались, - тихо подтвердила Танечка и опустила глаза.
   - Ну, тогда давай завтракать. Правда, яичница,  кажется,  превратилась  в
подметку.
   - Я приготовлю, приготовлю. Вы садитесь к столу, я сейчас.
   Я прошел в комнату и сел за стол. И почему-то вспомнил,  что  сказал  мне
отец, помирая в госпитале: "Женись на той, которая будет кормить тебя  утром
с удовольствием".
   Оставалось выяснить, я - так сказать, де-факто  -  уже  женился  или  еще
холостяк. Это было трудно, потому что я абсолютно ничего не мог  припомнить.
И спросил, когда Танечка  накрыла  на  стол,  притащила  завтрак  и  уселась
напротив.
   - Я вчера наболтал много лишнего?
   - Вы вчера очень горевали. Вспоминали какую-то Тину и  Нателлу.  А  потом
заговорили о Нине, которая осталась совсем одна, и я поняла, что вы говорите
о тбилисских событиях.
   - О них было сообщение?
   - У нас - нет. Я слушала вражьи голоса.
   - Я много пил?
   - Пополам мы прикончили бутылку коньяка. Потом я...  уложила  вас  спать.
Вас трясло, как в лихорадке, и я... Я поняла, что должна вас согреть. -  Она
вдруг засмущалась, вскочила из-за стола. - Я принесу кофе..
   А пока она отсутствовала, я почему-то малость успокоился. И совсем другие
мысли полезли в голову: я так  и  не  навестил  больше  Лану  и  осиротевших
футболистов. Не рассказал им о последних днях Вахтанга  на  этой  земле,  не
выпил за вечный упокой его самого и его девочек, не проводил,  как  положено
провожать, овдовевшую жену друга и его осиротевших  детей.  Я  пропил  их  в
личной запойной тоске и пьяных слезах. Не спорю, это очень по-русски, но  от
этого мне было не легче.
   И уж совсем нелегко приходилось,  когда  вдруг  вспоминал  о  полновесной
Ляле. Тогда меня кидало в жар, и я срочно мчался под ледяной душ, если  была
такая возможность.
   Так мы стали жить вместе. Танечка взяла на себя все заботы по  хозяйству,
ходила на рынок  за  продуктами  и  по  магазинам  (последнее  -  скорее  по
привычке, потому что там ничего не было, кроме турецкого чая), кормила меня,
и все это ей чрезвычайно нравилось. Я позволял себе  выпивать  пару  рюмочек
только при ней, никаких разногласий у нас не возникало, и мучило  меня  лишь
то, что я почему-то не решался предложить ей  расписаться  и  тем  узаконить
наши новые отношения. А мучился  я  из-за  этой  проклятой  звериной  связи,
чувствовал, что прав больше не имею глядеть Танечке в глаза, и... молчал.  И
она помалкивала, никогда не касаясь этой темы, и я сообразил, что здесь  нам
не обойтись без дружеского нажима извне. И спросил, не будет ли она  против,
если мы пригласим к нам Альберта Кима.
   - Дядю Кима? - она, улыбнувшись, поправила меня.
   На следующий день пришел Ким.
   4
   - Он - злопамятный, - сказал Ким, когда я рассказал ему о столкновении со
Спартаком. - Но сам действовать не станет, а подучит  ребят  из  спортивного
лагеря. Там  -  крепкие  качки,  как  теперь  принято  говорить.  Крепкие  и
безжалостные.
   - Ой, - сказала Танечка.
   Ким усмехнулся:
   - Подмога уже едет.
   - Какая подмога?
   - Андрей демобилизовался. А с ним вместе - и Федор.
   Это была добрая подмога,  но  она  могла  опоздать:  через  два  дня  мне
надлежало приступить к исполнению служебных обязанностей. Киму об этом знать
было необязательно, но Танечку я все-таки предупредил, чтобы нигде особо  не
задерживалась.
   Пока Таня возилась  на  кухне,  я  обрисовал  Киму  свое  новое  семейное
положение. Он усмехнулся:
   - Вот афганцы подъедут и - отпразднуем по полной программе. Ты женись  на
ней. Хорошая девочка.
   - То-то и оно, - уныло сказал я. - А у меня - эта Ляля.
   - Забудь.
   - А ну как Танечка узнает и не простит?
   - Во-первых, она женщина и, следовательно, знает все. А во-вторых,  давно
простила.
   - Думаешь?..
   - Не простила бы - не пришла. Она - очень хорошая девочка.
   Мне было приятно это слышать. Хорошая  девочка  в  моем  возрасте  -  это
верный друг. А что может быть надежнее друга-женщины?
   Сердечно мы тогда посидели. Посмеялись, поулыбались, поговорили по душам,
понимая друг друга с полуслова. И  Ким,  обычно  всегда  сдержанный,  мечтой
своей поделился:
   - Я парниковое хозяйство  надумал  создать.  Молоко  -  продукт  дешевый,
невыгодный, а ранний овощ - всегда к  столу.  Добился  ссуды  в  банке,  три
парника заложил. Под огурцы, помидоры и зелень,  как  Вахтанг  говорил.  Ну,
там, укропчик, петрушка, лучок. Мы же - огородники!
   - Вахтанг, - я вздохнул. - Погиб Вахтанг.
   - Я знаю. - Ким посуровел, водку  по  рюмкам  разлил.  -  У  меня  добрый
знакомый в Тбилиси. Написал, чтобы я не верил казенным реляциям.
   Он помолчал, угрюмо ссутулившись над полной рюмкой. Сказал, глядя в стол:
   - Вахтангу голову саперной лопаткой раскроили,  а  официально  объявлено,
что сам упал и ударился затылком о тротуар. Вот так, друг. Помянем?
   Помянули. Помолчали над рюмками, выпили, сели. Ким вздохнул:
   - Как думаешь, перестройка в перестрелку не превратится?
   - Хватит с нас одного Афгана. И Тбилиси.
   - Нам-то хватит. А им?
   - Им тоже должно хватить. Если на краю  удержаться  хотят.  Хотя...  Хотя
вряд ли ум у них об этом думать способен.
   - Знаешь,  меня  всегда  эти  местоимения  удивляли:  "им",  "у  них",  -
усмехнулся Ким. - Уж очень точно они все определяют. Для  себя  они  систему
выстроили, а такая система не может быть устойчивой, согласен? Вот ведь я  о
чем.
   - Так ведь и я - о том же, Альберт.  Они  за  свое  кровное,  послушанием
выслуженное,  глотки  перегрызут.  Я  после  Тбилиси  это  понял.  Потому  и
заявление написал.
   - Какое заявление?
   -  Не  хочу  строить  социализм  в  одной  отдельно  взятой.  Даже  -   с
человеческим лицом. Хватит. Настроился.
   5
   В   положенный   срок    я    вышел    на    работу.    Все    на    моем
макаронно-ружейно-патронном предприятии было нормально,  однако  как  раз  в
этот день вызвали в  райком  на  хозпартактив.  Не  хотелось  мне  с  Первым
Спартаком района встречаться, но делать было нечего, хотя я и  передал  свое
заявление в нашу парторганизацию.
   - Ты - шестой, - сказал мне наш парткомыч  со  вздохом.  -  Бегут  кадры.
Может, подумаешь?
   - Подумал уже.
   - Ну на недельку я все же придержу твое заявление без всякой регистрации.
   - Дело твое.
   Вернулся в свой кабинет, а там  -  Херсон  Петрович.  Молча  пожал  руку,
выглянул в приемную, плотно прикрыл дверь. Сказал шепотом:
   - Я склад с патронами 7,62 нашел.
   - Как - нашел?
   - Они в складе ГСМ за стенкой  припрятаны,  случайно  на  них  наткнулся.
Ящиков двадцать заводской упаковки. По документам нигде не проходят,  старый
кладовщик уже на пенсии и съехал к дочери в Саратов. Я узнавал. Так что вот.
Такой подарок.
   - За такой подарок нам с тобой головы оторвут.
   - Пусть себе лежат, спрятаны с толком. А там поглядим, как оно обернется.
В райком-то поедем?
   Приехали в райком. Херсон куда-то подевался, а  я  за-стрял  в  коридоре,
пожимая руки и рассказывая о  собственном  самочувствии.  Кто-то,  со  спины
подошедший,  за  локоть  меня  взял.  Оглянулся   -   Спартак.   Собственной
улыбающейся персоной.
   - Живем помаленьку?
   - Живем.
   - Лады. Завтра часиков в десять будешь на  месте?  Я  с  товарищем  одним
заскочу.
   - Заскочи. Только со своим коньяком, я в отпуску поиздержался.
   Он сказал "Ха-ха!" и ушел. А я сидел  и  размышлял,  что  это  ему  вдруг
мириться приспичило. Ну, мириться - не ругаться, а все же? И  очнулся  я  от
своих размышлений, услышав фамилию:
   - ... товарищ Прошина. Какие будут соображения  по  утверждению  товарища
Прошиной на должность директора объекта "Озерный"?
   Прошиной была Тамарочка до замужества. А объект "Озерный" - базой  отдыха
районной элиты.
   -  Своих  расставляет  гладиатор,  -  сказал   мне   Херсон,   когда   мы
возвращались.
   Похоже было на то, но я о завтрашнем визите все время думал. Тоже - донка
на всякий случай? Только что с моего предприятия получишь? Ящик макарон?
   Состоялся этот визит. В означенное время. Спартак привел крепкого мужика,
который, перед тем как в кресло усесться, пиджак вынужден был  расстегивать.
А гость при этом и о коньяке не позабыл.
   - Юрий Денисович.
   - Очень рад. Макаронами интересуетесь?
   - Не совсем, - улыбнулся Денисыч.
   - Юрий Денисович Зыков в нашей Глухомани школу охотников открыть задумал,
- пояснил Спартак. - А смелые и разумные инициативы мы всегда  поддерживаем.
Все необходимые разрешения получены, взял в аренду турбазу.
   Я никак не отреагировал на это известие, и Юрию  Денисовичу  пришлось  из
портфеля коньяк доставать.
   - За знакомство.
   Выпили за знакомство.
   - За сотрудничество.
   Выпили и за сотрудничество.
   - Ладно, пообсуждайте проблему, а я от Танечки один  звоночек  сделаю,  -
сказал Спартак и тут же вышел.
   - Поладим? - спросил Денисыч.
   - Отчего же не поладить, - сказал я. - Только  в  чем  проблема-то,  Юрий
Денисович?
   - В патронах. Не все одинаково стреляют, а отпускают их на всех  поровну.
Неплохо бы запасец иметь, а?
   Признаться, я тогда подумал, что Херсон Петрович кого-то посвятил в  свое
открытие. Но доказательств этого у меня не было, и я продолжал толочь воду в
ступе.
   - Мелкашками не занимаюсь. Не мой профиль.
   -  Вы  явно  оторвались  от  политической  жизни,  -   покровительственно
улыбнулся Юрий Денисович. - Мы проиграли  "холодную  войну",  а  побежденных
ожидает экономический  кризис.  Неминуемо.  Для  того  чтобы  смягчить  его,
прикроют прежде всего затратные производства. То есть вас, уважаемый друг, в
первую очередь. Горбачев не вылезает из-за границы, стремясь  смягчить  этот
удар. Но у нас - самая большая и самая затратная армия в мире.
   Вошел Спартак.
   - Он говорит правду. В ЦК недовольны политикой Горбачева.
   - Уважаемый Юрий Денисович говорит как раз об обратном, - сказал я.
   - Не угадал! - Спартак с усмешечкой развел руками.
   - Следовательно, нас ожидает и кризис политиче-ский, - как ни  в  чем  не
бывало продолжал Зыков. - В возбужденной стране, не  понимающей,  что  такое
свобода слова, знаете, чем это может обернуться?
   - Перестрелкой? - Я улыбнулся. - Уже слышал.
   - Хуже, -  вздохнул  гость.  -  Экономическим  крахом.  Рубль  полетит  в
пропасть, меж собой начнем рассчитываться долларами, а чем вы будете платить
зарплату своим рабочим? Патронами?
   - Макаронами.
   - Бросьте, уважаемый. Я предлагаю вам живые деньги.
   - Которые завтра обесценятся, как вы предрекали.
   - Могу сахаром. Он не обесценится никогда. Сладкое нужно детям.
   Я почему-то вспомнил, как совсем еще недавно мы с Вахтангом прятали мешки
с сахаром. И невесело улыбнулся.
   - Вы имеете отношение и к сахару?
   - Думай, - предостерегающе буркнул Спартак. - Думай, что говоришь.
   - Прошу извинить, историю одну вспомнил. С покойным другом приключилась.
   - Ах, выпьем, - сказал первый и наполнил рюмки. - За взаимопонимание.
   Выпили за взаимопонимание.
   - Но я не выпускаю мелкашек, - простовато повторил я. - Вы пришли  не  по
адресу, друзья.
   - В глухоманских  лесах  -  лоси,  кабаны,  даже  олени  встречаются,  их
мелкашкой  не  возьмешь,  -  почему-то  с  глубоким  вздохом  отметил   Юрий
Денисович. - Наладим совместный охотничий туризм, это выгодное  предприятие,
готов взять вас в долю.
   Дело принимало серьезный оборот, и я почему-то уже почти ощущал очередную
пулю в заднице. Правда, на сей раз - полегче. Отечественного производства.
   - У меня нет отдела сбыта, и Спартак это знает. У меня - отдел  учета,  я
отпускаю продукцию по распоряжениям, а не  по  торговым  связям.  Будет  что
положить в папку, не будет вопросов. Хоть вагон.
   - Будет, - уверенно сказал мой гость.  -  Туристический  бизнес  -  штука
верная.
   - Вот на этом пока и порешим, - сказал я.
   Гости ушли. Проводил, раскланялся.  А  на  душе  было  паршиво.  И  я  не
понимал, почему так паршиво. Ничего я тогда не понимал.
   ГЛАВА ВТОРАЯ
   1
   Что-то в Москве происходило, но до нашей  Глухомани  о  происходящем  там
никакой ясности не просачивалось. Человек по природе своей консервативен,  и
чем дальше от  центра,  тем  консервативнее.  Даже  газеты,  по  которым  мы
привыкли ориентироваться, стали куда больше путать, чем разъяснять. "Правда"
давила на достижения социализма, "Советская Россия" ударилась  в  ностальгию
по вековому величию России, называя нас чуть ли не  мессианским  народом,  а
всеми любимый "Труд" доказывал, что все наши социальные блага не  завоеваны,
как на Западе, а пожалованы, как на Востоке, а потому и легко  отбираемы.  К
новым демократам, во главе которых вскоре обозначился Ельцин,  Глухомань  не
очень-то тянулась, а многие были просто убеждены, что в  их  лице  мы  имеем
дело с прозападной  агентурой.  Мы  до  крика  спорили  решительно  по  всем
поводам, и при этом привычно ждали, что же в конце-то концов скажет Москва.
   Жизнь дорожала, поскольку, во-первых, рубль падал, а во-вторых,  магазины
пустели. Нефтяная  колбаса  кончалась,  и  мы  опять  начали  заглядывать  в
райисполком с портфелями. Правда, сухой  закон  тихо-тихо  отдал  концы,  но
какие-то ловкие ребята быстренько наладили как производство, так  и  продажу
пойла на техническом спирте. В старых бутылках, но с новыми этикетками.
   А я женился.  Свидетелями  при  регистрации  были  Ким  и  подружка  моей
Танечки. Родители моей юной жены, а она у них единственная, ждали нас  дома,
где мы и отпраздновали нашу свадьбу.
   И тогда подарил Танечке паричок.
   - Мне его вручили на Кубе. Для любимой жены.
   Это случилось прямо после  регистрации,  по  выходе  из  казенного  дома.
Танечка невероятно обрадовалась, хотела срочно его напялить, но  афганцы  ее
отговорили:
   - Плохая примета. Сначала надо свадьбу отпировать.
   На свадебном  пиршестве  еще  один  родственник  оказался.  Профессор  из
областного  университета  Иван  Федорович.  Они  с  отцом   Танечки   Павлом
Николаевичем сидели в кабинете (в котором до замужества проживала моя  жена)
и яростно спорили, когда Танечка ввела меня туда, представила  и  тотчас  же
удалилась. А я пробормотал что-то из репертуара входящего и скромно уселся в
сторонке.
   Я не прислушивался, о чем они там  спорят,  и  правильно  делал,  что  не
вникал. Они спорили всегда и по любому поводу по той причине, что  им  долго
приходилось молчать до державного разрешения говорить о чем  угодно.  Ну,  а
поскольку Танечкин дед был, так сказать, подпольным диссидентом,  а  отец  -
подпольным сталинистом, то искры яростно летели  во  все  стороны,  но  куда
больше - в сторону отставного штабиста. Тайный диссидент был  весьма  плотно
нафарширован историческими фактами и примерами.
   - Как вы можете?..  -  с  ужасом  повторял  Павел  Николаевич,  почему-то
испуганно оглядываясь по сторонам. - Нет, как вы смеете так...
   Это  оставалось  единственным  аргументом  для   угнетенного   открытиями
отставника. Когда ему делалось  совсем  невмоготу,  он  шел  в  Глухоманский
комитет ветеранов, где  и  отводил  душу  в  приятных  восторгах  по  поводу
военного ге