ния Сталина.
   Неизвестно, как бы  дальше  развивался  спор,  если  бы  не  вошла  Мария
Ивановна и не пригласила нас к столу.
   Признаться, я чуточку побаивался знакомства с родителями Танечки.  Точнее
сказать, не столько побаивался, сколько стеснялся: я был на  добрый  десяток
старше ее и даже начал лысеть. К счастью, с висков.
   Как говорится, абзац для размышления.
   Мама моей дивно юной жены Мария Ивановна, фельд-шер, продолжающая много и
с удовольствием работать, оказалась человеком заботливым,  тихим,  скромным,
словом, дочь - только в будущем, когда подрастет. Она была счастлива, что ее
Танечка наконец-то вышла замуж, как потом выяснилось в разговорах, по первой
большой любви. Это умиляло  почтенную  и  хозяйственную  тещу  мою,  а  меня
растрогало и - обязало.  Я  даже  клятву,  помнится,  себе  тогда  дал,  что
никогда, ни при каких обстоятельствах не предам своей  Танечки,  всегда  так
вовремя и так тактично приходившей на помощь, о которой я даже не просил, но
- нуждался, как в глотке  свежей  воды.  А  подполковник  в  отставке  Павел
Николаевич  был  штабистом  со  всем  свойственным  штабистам   всего   мира
добродушным занудством. Он нигде не работал,  выйдя  в  отставку,  поскольку
совершенно серьезно полагал, что отныне достоин  только  полного  отдыха.  И
если с Марией Ивановной  я  никогда  не  спорил,  то  с  ее  супругом  споры
возникали постоянно, стоило ему появиться в дверях собственной персоной.
   - Не туда катимся.
   - Что катимся - это точно подмечено.
   - Россия без власти - знаем, что это такое. Это сытая Европа не знает,  а
мы, русские, хлебнули горячего до слез.
   Впрямую - вопрос-ответ - подобный разговор  напоминал  пинг-понг  как  по
форме, так и по содержанию. Но я терпел, хотя мне сильно  хотелось  хотя  бы
раз швырнуть мячик поперек этого пинг-понга. Терпел из-за Танечки.
   - Порядок! - Он молитвенно складывал на груди  руки.  -  Россия  строгого
руля требует.
   - Нарулили уже. Достаточно.
   - Не скажи, - он упрямо качает бритой головой, то и  дело  путая  систему
обращения ко мне: то семейное "ты", то вдруг официальное "вы". - Веру забыли
православную.  Да  еще  и  опоганили.  Меня  не   крестили   -   испугались.
Отца-середняка сход постановил  кулаком  считать,  потому  что  у  него  две
коровенки, как на грех, оказалось... Ну и выселили нас. В Тюмень.  Холодища!
Поверишь ли, до сей поры мерзну: мы же из Курской губернии. Ну,  а  крестить
не положено, неприятностей не оберешься, потому что уполномоченный два  раза
в  месяц  твое  поведение  проверяет.  Но  я  этот  пробел  теперь   успешно
ликвидировал. И сам крестился, и Марию свою креститься уговорил.
   Он замолчал, рассчитывая на то, что удочку забросил и теперь надо  просто
ждать, когда я клюну. Но я не клюнул. Уж очень  меня  раздражало,  когда  по
телевидению показывали вчерашних принципиальных  атеистов  со  свечечками  в
руках и с постным маслицем на ликах. Поэтому молчал, и его наживка зря мокла
в нашем суховатом разговоре.
   - Ты бы крестился, а? - наконец  как-то  нерешительно  спросил  он.  -  И
Танечку бы  уговорил.  Православная  вера  -  народа  нашего  вера  исстари.
Исконная, можно сказать.
   - До народа нам еще дорасти надо, потому что мы - пока еще  толпа,  а  не
народ. Завтра завопит кто-нибудь "Бей жидов, спасай Россию!", и ведь побегут
спасатели. С дрекольем.
   - Ну уж вы скажете...
   - Побегут, Павел Николаевич, не извольте сомневаться. Как жителей Кавказа
называет наша уважаемая пресса? "Лица  кавказской  национальности",  слышали
поди. А это - первый звоночек тоски по самому  простейшему  самоутверждению.
Самоутверждению через национализм. Ни в одной стране не побегут, а у нас - с
восторгом.
   - Так евреи, как бы сказать... - Он мучительно вздохнул. - Революцию  вон
устроили, царя убили.
   - Да ну? Сколько же в твоей парторганизации евреев?
   - Да вроде двое.
   - Так кто же революцию устраивал? Или запамятовал свой разговор с  ученым
гостем?
   Вздохнул мой пенсионный тестюшка. Покачал головой и переменил разговор:
   - Священник проповедь читал, что мы, русские, народ, Богом избранный.
   - Выделил он, значит, нас?
   - Так выходит.
   - И ярмо это мы до сей  поры  на  себе  носим.  Все  вместе  и  каждый  в
отдельности. Выделил Господь нас из всех народов, ничего не скажешь.  Только
- в другую сторону.
   Распыхтелись мы оба. Самое время - абзац для перекура.
   - Напрасно куришь, - вздыхал тесть. - Здоровью вред колоссальный.
   - Это точно.
   Вот так, бывало, и калякали, пока дамы  наши  нам  ужин  готовили.  Павел
Николаевич был человеком любознательным, но, кроме уставов,  наставлений  да
газеты "Красная звезда", похоже, ничего не читал. Для  нашей  Глухомани  это
нормальное явление: мы - самая читающая страна  в  мире  только  по  сводкам
Госкомстата.
   Видит Бог, трудно мне было терпеть его благоглупости еще  и  потому,  что
мое, так сказать, производственное положение  оказалось  настолько  неясным,
что я каждый день звонил в область с одним-единственным  вопросом:  что  мне
делать с моими патронами и винтовками калибра 7,62? И  каждый  день  получал
ответ, что Москве виднее. Меня  это  не  устраивало,  и  я  в  конце  концов
испросил дозволения  лично  явиться  в  Москву.  Я  рассчитывал  на  старого
приятеля, который мог хоть что-то мне посоветовать. Конверсии я  побаивался,
поскольку на моем оборудовании никакую кастрюльку не отутюжишь, да и переход
на малокалиберные патроны мне никак не подходил по тем же причинам.  Поэтому
спецпроизводство - да еще  с  нескорректированными  планами  -  меня  никоим
образом устроить не могло, и чем я буду  платить  завтра  зарплату  рабочим,
оставалось вопросом открытым.
   Ким вырастил в своих парниках ранние помидоры, огурцы и то, что  покойный
Вахтанг называл зеленью. Торговать на рынке ему почему-то не хотелось, но он
довольно скоро сбыл все оптом в дома отдыха и рестораны и оказался с хорошей
прибылью.
   - Мы - огородники, - с гордостью говорил он. - Лучшие в мире огородники.
   Во всяком случае, ему было и чем платить своим рабочим, и на что покупать
прикорм для скотины, и он очень этому радовался. А у меня был полный  абзац,
и я ходил с хмурой физиономией.
   2
   Пока в Москве согласовывали мой приезд и, возможно, свои гибкие  вопросы,
приехали наши афганцы. Андрей получил еще один орден,  Федор  -  медаль  "За
отвагу". А с ними - некий Валера. Он оказался  без  орденов  и  медалей,  но
столь угрожающе решительного  вида,  что  это  возмещало  отсутствие  боевых
наград. Особенно в наши неопределенные дни. Тут  мне  и  пришел  официальный
вызов из министерства.
   А вскоре так получилось, что прибывшим ребятам позарез необходимо было  в
Москву. В совет ветеранов-афганцев по каким-то неотложным делам. И мы решили
ехать вместе.
   Однако не вышло. Утром в день отъезда, когда уж и билеты  были  взяты,  и
отдельное купе нам обещали, - звонок из Москвы. Из моей главной конторы:
   - Вызов отменяется. Срочно запускай серию караульных карабинов.
   - А чем я расплачусь с работягами? Этими карабинами, что ли?
   - Делай, что велено.
   И - трубку на рычаг.  Мы  -  страна  рычащих  приказов,  а  не  спокойных
распоряжений, все правильно. Все правильно, только я  очень  огорчился,  что
ребята уехали без меня.
   Делать было нечего: рычащий приказ не подлежит у нас никаким обсуждениям,
хоть и чужд всякой логике. Я вызвал Херсона Петровича, сказал о распоряжении
сверху, а он задал мне тот же вопрос:
   - А оплата? Это же - сверх программы.
   - Потом разберемся.
   - В план включат или спецзаказом оформят?
   - Да нам-то какая разница?
   Херсон Петрович пожал плечами и ушел. И с чего это я  взбеленился  вдруг,
сам не понимаю. Что-то защемило в груди, а что именно, было непонятно. И я -
злился.
   Пока не позвонил Спартак.
   - Радио слышал?
   - Нет. Что там?
   - Нетелефонный разговор. Однако - срочный. Я заеду.
   - Прямо сейчас?
   - Прямо к телевизору. По которому  "Лебединое  озеро"  передают.  Ты  все
понял?
   - Помер кто-нибудь?
   - Похоже, что мы с тобой. Я позвоню.
   И трубку положил.
   Вы все поняли? А я - многое. У нас  если  кто  из  вождей  переселялся  в
лучший из миров, всегда  шло  "Лебединое  озеро".  Всенепременнейше.  Такое,
стало быть, музыкальное  сопровождение.  Хотел  было  я  его  по  телевизору
послушать, но тут в цех вызвали. В стреляющий.
   Возле него меня ждал Херсон Петрович. Весьма озабоченный.
   - Горбачев арестован в Форосе. В Москву ввели танки.
   - Как?!
   -  Переворот.  Поэтому  нам  и  приказали  изготовить  партию   конвойных
карабинов. Неплохо, да?
   Слухи росли и ширились, но толком никто ничего не знал. Говорили,  что  в
Москву вошли танки верных коммунистам частей, что Ельцин  окопался  в  Белом
доме и призвал всех граждан бороться за демократию, что в Москве уже  строят
баррикады, что...
   Словом, завод у меня не работал. Все собирались кучками, никто  ни  черта
не  делал,  только  бесконечно  перекуривали  и  спорили   до   хрипоты.   Я
поинтересовался у Херсона, что же будет с заказом на карабины,  но  он  меня
успокоил:
   - Пилят во всех слесарках. В основном макаронники.
   - Что пилят?
   - Стволы укорачивают.
   - А мушки? - Я несколько растерялся, поскольку Херсон  стреляющее  оружие
превращал в дубины с прикладами. - А отстрел?
   А он усмехнулся:
   - Ты что, и вправду конвойные  карабины  выпускать  вздумал?  Тогда  пиши
письменный приказ, я такой позор делить с тобой не согласен.
   - Но ведь есть же распоряжение...
   - Устное, - подчеркнул он. - А устное в дело не подошьешь. Победят они  -
приварим и мушки, а не победят, так нас никто и не осудит. Только, думаю, не
победят.
   - Почему так думаешь?
   - Потому что не хочу. И ты - не хочешь. И никто не  хочет,  даже  Спартак
Иванович. А если вся русская Глухомань не  хочет,  то  ничего  у  них  и  не
выйдет. Так что обождем. Мы ждать - привычные.
   3
   В полдень,  то  ли  решившись,  то  ли  проспавшись,  местные  поклонники
кондового коммунизма вышли на митинг с  криками,  проклятиями  и  плакатами.
Самое любопытное заключалось в том,  что  их  вежливо  оттеснила  милиция  с
площадки перед горсоветом в сквер, который и окружила почти со всех  сторон.
Это было явным вызовом москов-ским  событиям,  танкам  на  улицах  и  самому
ге-ка-че-пе   (дурацкое   словосочетание,   надо   сказать).   Я    удивился
спартаковской решимости и тут же ему отзвонил.
   -  А  что?  -  он  усмехнулся.  -   Милиция   очистила   проезжую   часть
автомагистрали. Как считаешь, в рамках такое решение?
   - Это как кто посмотрит.
   - Вместе посмотрим, не возражаешь?
   - На что, собственно?
   - На лица. Не возражаешь? Ну, тогда жди.
   Я быстренько свернул свое присутствие на рабочем  ме-сте  и  пошел  домой
ждать  Спартака  с  его  странными  намеками  и  соответственно  -  включать
телевизор.
   Однако вместо телевизора я включил газовую плиту и стал жарить  картошку,
поскольку получил соответствующее распоряжение от  Танечки.  А  пока  жарил,
пришел Спартак.
   - С ге-ка-че-пе вас! - сказал он вместо приветствия.
   - Фрондируешь, секретарь?
   - Да что ты, разве я осмелюсь, -  усмехнулся  он  и  начал  выгружать  из
портфеля райкомовские гостинцы. - Татьяна дома?
   - На работе.
   - Я свою тоже с работы не потревожил. Так что -  муж-ской  разговор.  Как
говорится, без баб-с.
   Ненавижу я это банно-мужицкое выражение,  а  тогда  почему-то  промолчал.
Ге-ка-че-пе подействовало, что ли. Или то, что  у  Спартака  глаза  были  уж
очень веселые.
   - Ты за кого? - спросил он. - За большевиков или за коммунистов?
   Вопрос  был  прямехонько  из  фильма  "Чапаев",  а  потому  я  и  ответил
соответственно Василию Ивановичу:
   - Я - за Интернационал.
   - Молодец, - сказал Спартак. - Ситуация такая, что подобные вопросы  пока
следует  решать  без...  дам,  поскольку  ответ  на  него  может  прозвучать
преждевременно.
   - Преждевременно?
   - Именно. Шуруй насчет картошечки, а остальное я знаю, где лежит.
   Когда я вернулся со скворчащей сковородкой, Спартак уже накрыл  на  стол,
откупорил коньяк и теперь возился у телевизора.
   - Наливай пока. Сейчас вся эта гоп-компания должна появиться.
   - Какая гоп-компания? - наивно спросил я.
   - Вечно вчерашних, - буркнул он.  -  Есть  такая  порода.  Жмется  вокруг
антрацита, а пользы от нее ни на грош. Только антрациту тепло людям отдавать
мешает.
   Эта порода и впрямь появилась, едва мы по паре рюмок  опрокинули.  Дальше
мы уже слушали, хотя больше  смотрели.  И  было  на  что  смотреть:  руки  у
вице-президента  Янаева,  возглавившего  ГКЧП,  тряслись,  как  у  запойного
алкоголика. Мелко, жалко и безостановочно.
   - На руки посмотри.
   - И хочется, и колется, и ручонки  со  страху  трясутся.  -  Спартак  зло
рассмеялся,  но  вдруг  оборвал  смех.  -  Ты  никаких  глупостей  не  успел
натворить?
   - От глупостей меня мой Херсон Петрович спас, - признался я. -  Приказали
мне партию карабинов выпустить, но Херсон через цеха проводить их не стал, а
велел слесарям вручную винтовки укорачивать до карабинного стандарта.
   - Я тебе  эту  работенку  оплачу,  -  сказал  Спартак,  не  отрываясь  от
телеэкрана. - Через Юрия Денисовича.
   - Это который...
   - Не спорь, мужик дельный. И про карабинчики не проболтается.  -  Спартак
поднял рюмку, чокнулся с телевизором. - Тост созрел. За дураков, которые нам
строить и жить помогают.
   И опрокинул в рот полную рюмку.
   Спартак обладал если не интуицией, то - нюхом, как у  охотничьей  собаки.
Вскоре после демонстрации трясущихся рук все и закончилось, правда,  не  без
крови, поскольку при попытке штурма Белого дома погибли трое ребят.  Но  это
там, в столице, а в Глухомани  нашей  решительно  ничего  не  произошло,  не
считая, конечно, тайного пиления винтовочных стволов. Мне было совестно,  но
с помощью Херсона Петровича этот позор остался между нами. А вот карабинчики
после пристрелки пришлось-таки уступить Юрию Денисовичу.
   А потом и наши афганцы вернулись целыми  и  невредимыми  на  "жигуленке",
который Андрею подарили за мужество и инициативу, проявленную им при  штурме
Белого  дома.  В  чем  она  заключалась,  я  не  знаю  (Андрей  был  не   из
разговорчивых), но Федор намекнул, что за доброе дело. С Андреем  и  Федором
вернулся и Валера, решивший обосноваться вместе  с  боевыми  друзьями,  и  я
собрал их у себя.
   Хороший был вечерок...
   ГЛАВА ТРЕТЬЯ
   1
   Москва праздновала победу  с  восторгом,  искренностью  и  давно  забытым
всеобщим ощущением счастья. Гекачеписты сидели в кутузках, ходили на допросы
с заломанными за спину руками, солдаты и офицеры сияли  улыбками  и  первыми
норовили протянуть руку. Старики тоже разыгрывали полное удовольствие,  хотя
глаза у многих оставались колючими. Оно и понятно: рухнул их мир, в  котором
у них была своя  кормушка.  И  даже  вечно  хмурая  московская  милиция  всю
последующую неделю никого и ни за что старалась не штрафовать.
   Об этом, перебивая друг друга, рассказывали нам наши афганцы, и я впервые
пожалел, что мое московское  начальство  вдруг  отменило  уже  согласованную
командировку.   Пожалел   потому,    что    невероятно    завидовал    нашим
гостям-афганцам, пережившим,  может  быть,  лучшие  часы  своей  жизни.  Они
гордились этими часами, а мы гордились ими, а меня среди них не было, и... И
я  -  завидовал  им.  Сейчас  бы  я  тоже  перебивал,  впихивая  собственные
воспоминания в общий разговор, и Танечка гордилась бы мной.
   В  Москве  ребята  раздобыли  умопомрачительный   платок   и   столь   же
умопомрачительную кофточку. И шепнули:
   - Это - Тане от тебя, крестный. Отдашь, когда уйдем.
   И я преподнес эти подарки, когда они ушли. А Танечка вдруг стала пунцовой
настолько, что в этой вдруг  прилившей  к  щекам  крови  засветилось  нечто,
доселе меня не освещавшее. Какой-то мощный светильник вспыхнул в моей  рыжей
женушке, а по полыхающим щекам скатилось две слезинки. И я очень удивился:
   - Не понравилось?
   - Глупый. Мне же первый раз в жизни  сделали  подарок,  потому  что  твой
паричок не считается. Он - свадебный подарок, а чтоб так, ни  с  того  ни  с
сего... В первый раз! И я такая счастливая, такая счастливая,  что  слезы  -
они сами собой.
   Вот тогда, только тогда я понял, как я люблю свою Танечку. Я  понял,  что
такое - любить человека.
   Любовь - это  не  желание.  Это  нечто  большее  и  необъяснимое.  Это  -
ощущение, что в вас поселилось иное существо. Поселилось и проросло во  всем
вашем существе. Навсегда проросло, и отныне вы - неразделимы, как  сиам-ские
близнецы. Для того  чтобы  кончилась  ваша  любовь,  одного  из  вас  просто
придется убить.
   Почему я тогда подумал именно об этом?!
   2
   Наконец-то  министерства  начали  работать.  Их  трудяги  были  настроены
невероятно активно в борьбе за все реформы разом, и мне  удалось  заручиться
приказом, что в недалеком будущем  на  моем  спецпредприятии  будет  налажен
выпуск патронов для автоматов, а позже -  и  самих  автоматов.  Что  я  буду
предусмотрен  в  бюджете  и  мои  рабочие  станут  получать  гарантированную
ежемесячную зарплату. Тогда  я  в  это  радостно  верил,  не  успев  оценить
ситуацию, которая вся строилась не на планах -  их  решительно  осудили  как
пережиток, - а на обещаниях, которые никого и ни  к  чему  не  обязывали.  К
сожалению, это открытие пришло позд-нее, как, впрочем,  почти  все  открытия
человечества.
   О заказе караульных карабинов речи,  естественно,  не  было,  но  с  меня
срочно потребовали отчетность по  последним  поставкам  патронов.  А  Херсон
Петрович, как назло, на работе не появился, и никакой отчетности у  меня  на
руках не оказалось. Я кое-как договорился, что доложу через  сутки,  положил
трубку и узнал, что мой заместитель,  видимо,  заболел.  Мне  нужен  был  не
столько заместитель, сколько отчетная документация, и я решил отправиться  к
захворавшему домой лично.
   И тут впервые выяснил, что он, оказывается, проживает в  нашей  областной
столице. Пришлось ехать в область. Взял машину, шофера Вадика со  всеми  его
ушами во все стороны, и мы покатили.
   - Краснофлотская, шесть, квартира восемнадцать, -  продиктовал  я  Вадику
выписанный из личного  дела  адрес  заместителя  и  вольготно  откинулся  на
сиденье.
   С чего это мы называем морскими  терминами  города  и  площади  абсолютно
сухопутной Глухомани? Тоже ведь - загадка национального характера. Тоска  по
морю, которого никогда не видели подавляющее  большинство  глухоманцев,  или
извечная наша боль  по  державе?  Даже  если  держава  эта  давно  канула  в
небытие?..
   Я размышлял над изгибами национального разума, а Вадик тем временем  гнал
по магистральному шоссе. Он любил быструю езду, а я не любил его  уши,  хотя
езду с ветерком - любил.
   Краснофлотской  оказалась  ничем  не  примечательная  сухопутная   улица,
застроенная стандартными пятиэтажками без лифтов.  Мы  остановились  у  дома
номер шесть, и я вылез. Старушка, что сидела  возле  подъезда  на  скамейке,
была глуха, как бронированный сейф, и на  все  мои  вопросы  отвечала  двумя
словами: "Громче говори!" Я махнул рукой и вошел в подъезд.
   Искомая квартира оказалась, конечно же, на пятом  этаже.  Взобравшись,  я
остановился  у  двери,  чтобы  малость  улеглось  обрадованное  восхождением
дыхание. Но долго торчать тут мне не хотелось, и я позвонил.
   Мне открыла молодая женщина в мужском халате. А дыхание мое, как  тут  же
выяснилось, еще было далековато до нормы. Она молча уставилась на меня, а  я
выдохнул:
   - Херсон...
   - Что?..
   - Херсон... Тут...
   - Виталик!.. - заорала вдруг она, вероятно, уловив некое знакомое слово в
моих судорожных выдохах.
   За ее спиной вырос некто, столь же похожий на моего заместителя, как я  -
на Илью Муромца. И рыкнул:
   - Что ему надо?
   - Он тебя отматюгал!