поры не
может расстаться со своими замашками первого человека в нашей Глухомани.
   - Щербет по-тавризски! - объявил Херсон Петрович, появляясь в  дверях.  -
Фирменное блюдо. Рекомендую к нему коньяк,  ямайский  ром,  а  также  ликеры
кюрасо или шартрез!
   Тавризский щербет разносили  в  каких-то  фарфоровых  сосудах,  и  каждый
разбавлял его по собственному вкусу. Однако хозяин  -  как  символ  моей  не
очень понятной привилегии, что ли? - лично  разбавил  его  каким-то  пойлом,
перемешал и протянул мне:
   - У тебя - особый вкус. Не отойду, покуда не оценишь.
   Я отправил в рот ложку этой смеси, почмокал. Ну, щербет так щербет, я его
никогда, кстати, и не пробовал, так что намек  Херсона  на  мое  африканское
турне пролетел мимо. Но сказал:
   - С ромом идет нормально.
   - Очень рад, что тебе понравилось,  -  улыбнулся  владелец  дорассветного
ресторана и отошел.
   А ко мне подсел Метелькин. С фарфоровой чашкой, разумеется.
   - Я с ликером смешал. Легче дышится.
   - Угу, - сказал я, не ощущая ничего, кроме Ямайки.  Даже  соответствующая
песня звучала в голове.
   - А журналистское расследование я проведу, - сказал  вдруг  Метелькин.  -
Во-первых, престиж профессии. А во-вторых, уж извини, но Танечке отказать не
могу.
   Я, признаться, уже забыл, что он собирался расследовать и при  чем  здесь
моя Танечка, но больно ром с щербетом был хорош. Или - щербет с  ромом,  кто
уж там разберет...
   С Метелькиным все происходило не так, как  ему  хотелось.  Например,  ему
очень хотелось, чтобы его наконец-то приметили и  ахнули  при  этом:  "Ну  и
Метелькин!.. Ну кто бы мог подумать..." Но никто не ахал и не восторгался, и
это печальное обстоятельство толкало его на поступки, как бы это  сказать...
не очень объяснимые, что ли.  Скажем,  на  день  рождения  он  подарил  Киму
хромированные грабли. Весьма практичный Ким очень вздыхал  по  поводу  этого
подарка:
   - На стену разве повесить?..
   4
   Наелся и, к сожалению, напился я до отвала. При разъезде  подали  машины,
каждой паре персонально - Херсон гулял от души, - однако в машине  ехали  мы
молча. Я молчал вследствие тягостного пресыщения, а Танечка - от  несогласия
с этим моим пресыщением.
   Дома она заставила меня выпить два стакана молока, хотя что-либо  вливать
в себя мне было  уже  затруднительно.  К  счастью,  хватило  соображения  не
возражать. Я пил, а Танечка терпеливо ждала, когда я малость  протрезвею.  А
когда, по ее разумению, этот момент настал, спросила:
   - Новостями в силах интересоваться?
   - Выкладывай.
   Танечка посмотрела подозрительно, почему-то помахала перед моими  глазами
ладошкой  и,  удостоверившись,  что  я,  кажется,  соображаю,  вздохнула   с
облегчением.
   - У меня такое ощущение, что Херсон Петрович не брал ссуду в банке. Может
быть, у кого-то и брал, но - не в банке.
   - Я знаю, Ким насчет ссуды объяснял. А почему ты так решила?
   - Об этом как-то сам собой  зашел  разговор.  Знаешь,  известный  бабский
вздох: "Живут же люди!" И кто-то в лоб спросил о ссуде. А эта мымра сказала,
что ее супруг, то есть Спартак, точно знает, что  Херсон  Петрович  денег  в
банке не получал.
   - Мымра - это Тамара?
   - Зачем ты всегда все уточняешь? - Танечка сердито сдвинула бровки.
   - А его жена что говорит?
   - Никакая она ему  не  жена.  Это  мужчин  легко  провести,  а  женщин  -
невозможно. Она не знает, что он по утрам ест.
   - Что ты говоришь...
   - Вот и я точно так же ахнула. Но ответа не последовало, потому что  твоя
бывшая Тамара стала что-то рассказывать про Канары, где  она  якобы  провела
незабываемые две недели. Относительно незабываемости я могу поверить,  но  в
Канары - ни за какие коврижки!
   Она почему-то уж очень раскраснелась и еще похорошела. Некоторые  женщины
расцветают в среде дамских колкостей, как розы среди шипов,  и  моя  Танечка
оказалась из их числа. К тому же она иногда читала  мои  мысли,  потому  что
сказала вдруг:
   - Не терплю неправды и несправедливости. Не терплю, и все!
   - Молодец, - сказал  я,  намереваясь  ускорить  процесс  воссоединения  с
подушкой. - Зачем же Херсону спектакль с женой?
   - Спектакль - еще не все, - сказала она. - Ты ел этот кишмиш с ликером?
   - А, тавризский щербет!
   - Кажется, у него должно быть другое название.
   - О, ты у меня знаток восточных сладостей?
   Танечка вдруг молча  ринулась  к  сумочке  и  начала  старательно  в  ней
копаться.
   - Ты что-то потеряла?
   - Наоборот. Я что-то нашла... Ага, вот!
   И торжественно развернула скомканную  бумажную  салфетку.  Я  заглянул  и
ничего не понял.
   - Что это ты притащила?
   - Составляющие щербета по-херсонски, - строго сказала Танечка.
   И начала вынимать из салфетного комочка крохотные кусочки, показывая  мне
и комментируя:
   - Изюм. Курага. Грецкий орех. Урюк. Узнаешь?
   Я молчал. Мысли заметались, как  перепуганные  мыши,  ощутимо  тыкаясь  в
виски.
   - Совершенно верно, - вздохнула Танечка. - Это тот товар, который  Тенгиз
и Теймураз привезли из Тбилиси. Нас с  тобой,  дорогой,  угощали  тбилисским
щербетом.
   Я призадумался. Я понимал, что Танечка возмущена этической стороной дела,
и в известной степени разделял ее  негодование.  Херсон  и  впрямь  поступил
по-свински, не сказав ребятам, что берет их товар себе. Но  как  бы  там  ни
было, а он выручил их, не позабыв, правда, позаботиться о  своих  интересах,
поскольку в нем, как выяснилось, с детства уютно дремал трактирщик. С  точки
зрения прямолинейной, как Николаевская железная дорога, советской морали тут
было, от чего поморщиться. Но не более того,  так  как  никакого  уголовного
деяния далее не проглядывалось, как бы сердито ни  хмурила  бровки  Танечка.
По-своему она была права, но у меня в висках билось нечто иное.
   А где Херсон Петрович раздобыл денег на эту гуманитарную помощь? Снял  со
сберкнижки, как уверяла его супруга? Но ведь  все  вклады  обесценены.  Что,
увидев фрукты для щербета, решил их заполучить, залез в долги, купил компот,
а заодно и открыл мечту своего детства? Это за рамки возможного не  выходит.
И все же...
   И я сказал:
   - Танечка, напомни,  пожалуйста,  господину  Метелькину  о  журналистском
расследовании, которое он тебе обещал.
   Когда люди любят друг друга, не только их сердца бьются в одном ритме, но
и мысли их обнимаются на лету. Танечка позвонила нашему местному издателю  и
журналисту, была озорна и обворожительна, пригласила быть у нас запросто,  и
обалдевший от такого внимания Метелькин тут же заверил ее, что представит ей
материалы журналистского расследования в первую очередь.
   После этого разговора наш влюбленный журналист  стал  звонить  нам  очень
аккуратно дважды в день. Танечка неизменно была сама любезность, не забывала
звать в гости, но он столь же неизменно отвечал, что влез  в  расследование,
что занят по уши, что никогда не переживал такого  подъема  духа,  и  славил
Танечку и собственную  профессию.  Но  упорно  не  появлялся,  отговариваясь
грядущей сенсацией.
   Я,  грешным  делом,  подозревал,  что  Метелькин,  наобещав   и   кое-где
посуетившись, сообразил, что дело дохлое,  поскольку,  кроме  журналистского
удостоверения, ничем журналистским более не обладал.  А  тут  наобещал,  как
крыловская синица, а море так и не загорелось, и он мечется и  тянет,  чтобы
выйти из скользкого положения с наименьшими потерями для самолюбия.
   Как-то дня через два, что ли, он вдруг заявился  в  кафе,  где  я  иногда
обедал, огляделся и присел за мой столик.
   - Не помешаю?
   - Никоим образом. Что-нибудь заказать?
   - Нет, я по делу. - Он полез в свой дипломат, с которым  не  расставался,
считая его непременной принадлежностью каждого  журналиста,  и  достал  лист
бумаги. - Собираю пожертвования. Семьям погибших в Чечне. Подмахни,  сколько
не жалко.
   Я подмахнул, сколько позволяли семейные расходы.
   - И распишись, как обычно.
   Расписался, как обычно, и он, поблагодарив, сказал:
   - Привет вашей очаровательной. Буду звонить, если позволит.
   И ушел.
   Обычно Метелькин звонил утром, когда я был на работе, и  вечером,  чтобы,
так сказать, сгладить звонок утренний и  поговорить  семейно.  А  тут  вдруг
позвонил мне в кабинет в разгар рабочего дня. Голос  у  него  был  загадочно
напряженным и небывало деловым, что меня, признаться, слегка удивило.
   - Я тут такого накопал... - В трубке раздался вздох: видно, он и сам  был
не очень-то рад своим открытиям. - Бомба, словом. У тебя никого  в  кабинете
нет?
   - Один как перст. Говори смело.
   - Нетелефонный разговор.
   - Тогда приходи.
   Помолчала трубка. Потом сказала:
   - Только часов в семь, не  раньше.  Мне  надо  сначала  к  жене  на  дачу
подъехать.
   - Тогда от нее - прямо к нам.
   - От нее - к вам. Учти, с документами!..
   - Учел. Ждем.
   Я позвонил Танечке, что вечерком наконец-то  заглянет  ее  воздыхатель  с
какими-то очень важными документами.
   - Откопал? - радостно сказала она. - Признаться, я не ожидала. Не знаешь,
что за документы?
   - Нет, - сказал я. - Метелькин темнит, как всегда.  Приготовь  что-нибудь
этакое.
   А перед самым концом работы мне позвонил Сомов. Из милиции.  Он  когда-то
мечтал поскорее уйти на пенсию, а теперь боялся, что ему эту пенсию  вот-вот
предложат.
   - Никуда не уходи. Я за тобой заеду.
   И положил трубку. Я ничего не понял,  но  мне  почему-то  стало  неуютно.
Нормальный  рефлекс  советского  человека  на  звонок  из  милиции.   Вскоре
позвонили с поста:
   - Вас просит спуститься подполковник Сомов.
   Спустился. Сомов пожал руку, пошел вперед, и я пошел за  ним.  Он  вообще
был не очень-то разговорчивым, но сегодня так сжал губы, что от них осталась
одна полоска. Сели в милицейский уазик, шофера не было, и машину вел  Сомов.
Молча.
   - Куда едем-то, милиция?
   - Метелькин разбился на машине, - сквозь зубы сказал он.
   - Как разбился?
   - Вот и я спрашиваю как. - Подполковник помолчал. - Он хотел, чтобы  я  с
ним вместе вечером поехал к  тебе.  Какие-то  документы,  что  ли.  Он  тебе
что-нибудь говорил?
   - Про тебя - впервые слышу. Он говорил, что один приедет.
   - Боялся?
   - Скорее волновался. Бомба, сказал.
   - Бомба? - насторожился подполковник.
   - Он имел в виду сенсационный материал,  который  раскопал.  Относительно
ссуды Херсона в банке.
   - Приехали, - сказал Сомов. - Замкни язык.
   Вправо от шоссе отходила проселочная дорога. Сомов  остановил  уазик,  не
доезжая до поворота. И на  этом  повороте  стоял  "жигуленок"  Метелькина  с
разбитым передком. В салоне уже никого не было, на водительском месте  и  на
руле виднелись пятна крови.
   - Увезли, - вздохнул Сомов.  -  Сказал  же,  чтобы  без  меня  ничего  не
трогали.
   Возле  разбитой  машины  суетились  ребята  из  следственной  группы,  за
которыми наблюдал прокурор Косоглазов. Сомов пошел  к  ним,  а  мне,  стыдно
признаться, стало чуточку легче, что ли, на душе  от  того,  что  жертвы  за
рулем не оказалось. Однако облегчение было временным. Подполковник вернулся,
буркнул:
   - Едем в морг. На опознание.
   Ехали молча. Сомов гнал, словно  убегал  от  собственных  мыслей.  Сказал
вдруг:
   - Никакой бомбы мои ребята не нашли.
   - Какой бомбы?
   - Ну,  в  смысле  документов.  Тех,  которые  он  нам  с  тобой  показать
намеревался.
   - Может, на даче оставил?
   - Это вряд ли. Тогда мы его труп там бы и обнаружили. Вместе с женой.
   - Как?..
   - Так, - зло сказал Сомов. - Максимум, что он мог себе разбить при  ударе
машины, это нос, потому что его "жигуленок" стоял. Стоял на  проселке  перед
выездом на шоссе, и проезжающая машина  разбила  ему  фару  да  чуть  помяла
облицовку капота. Прокурор объявил это дорожно-транспортным происшествием, а
у Метелькина - два удара по голове. Крови нет, а он - мертвый.
   - Мертвый?..
   Я был в таком состоянии, что  ни  на  что  не  годился,  кроме  идиотских
вопросов.
   - Да - Подполковник помолчал. - Видать, трубой или еще чем-то обмотанным.
На месте орудия убийства не оказалось, значит, с собой и увезли. А  прокурор
мне: "Копай как дорожно-транспортное, он погиб от столкновения.  Вот  так  и
оформляй". Ничего себе - дорожно-транспортное, мать их...
   Вот и все. И нет больше сына метели. Отметелился он.
   ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ
   ГЛАВА ПЕРВАЯ
   1
   Наведение конституционного порядка что-то задерживалось,  семь  генералов
не смогли поймать одного Радуева, а в  Глухомань  стали  поступать  цинковые
мальчики уже вагонами.
   И взвыла вся русская глухомань. И за этим народным воплем  скорби  совсем
затерялась трагедия Метелькина,  успевшего  выпустить  всего-то  три  номера
своей газеты. День его  похорон  местная  власть  объявила  днем  траура  по
погибшим в Чечне, и все устремились  на  аллею  Героев,  в  которой  уже  не
вмещались все павшие герои Глухомани. Да и покуда еще живые  тоже  с  трудом
уместились, что особо подчеркнул Спартак в своей проникновенной речи.
   А Метелькина хоронили в стороне,  далеко  от  аллеи,  заложенной  пустым,
кое-как сляпанным цинковым гробом безотцовщины Славика, далеко  от  митинга,
медных  тарелок  и  таких  неуместных  сейчас  речей.  Гроб  был  велик  для
Метелькина, незадачливый журналист  выглядел  в  нем  совсем  уж  маленьким,
съеженным и потерянным. И были подле этого несуразного  гроба  всего  четыре
человека, не считая могильщика: вдова в черном кружевном платке, тощий  сын,
которого вдруг разобрала икота и он весь тратился на то, чтобы  хоть  как-то
побороть ее, да мы с Танечкой. Все молчали, и ветер доносил обрывки речей.
   - ... наведение конституционного порядка...
   - Прощайтесь, - сказал могильщик. - Я за напарником схожу, одни в яму  не
опустим.
   И ушел, вручив мне лопату на сохранение. С аллеи Героев  долетели  грохот
оркестровых  тарелок,  обрывки   женских   рыданий   и   троекратный   салют
автоматчиков. Потом стрельба и оркестр утихли и  остались  одни  рыдания.  И
последнее прощание с погибшими сыновьями,  женихами  и  братьями  наконец-то
стало человечным, простым и горьким,  утратив  казенные  голоса,  тарелки  и
залпы.
   А мы молчали, глядя в гроб остановившимися глазами.
   Могильщик, к моему большому удивлению, вернулся вместе  с  подполковником
Сомовым.
   - Одиннадцать гробов, - сказал могильщик. - Все ребята мои заняты.  Гробы
тяжелые, прямо невозможно как.
   - Это точно, - вздохнул Сомов.
   - Прощайтесь, - сказал могильщик.  -  Мне  там  помочь  надо,  ребята  не
справляются.
   Вдова не проронила и слезинки, стояла молча, только согнулась еще больше,
хотя больше уж было некуда. А сын наконец-то справился с  икотой,  опустился
на колени перед гробом и  поцеловал  отца  в  лоб.  А  выпрямившись,  сказал
почему-то:
   - Вот...
   Мы с подполковником закрыли гроб крышкой, и могильщик привычно и буднично
застучал молотком. Потом помогли могильщику опустить  гроб  в  яму  и  долго
ждали, пока он засыплет могилу землей.
   - Все, - сказал он, наконец-то  сформировав  холмик.  -  Преставился  раб
божий.
   И ушел. Вдова подняла сухие глаза, сказала виновато:
   - Очень просим вас помянуть. Пожалуйста.
   Пошла к выходу, но Танечка догнала ее:
   - Извините, у меня одноклассник в Чечне погиб. Я обещала подойти туда.
   - Да, да, конечно.
   Танечка ушла. Мы вышли через  кладбищенские  ворота,  и  Сомов  распахнул
дверцы служебного уазика. Вдова  что-то  смущенно  сказала,  а  подполковник
спросил:
   - Но адрес-то он знает?
   И сел за руль.
   Ехали мы недолго, какими-то мне неизвестными переулками,  а  остановились
перед закусочной. Надпись на дверях сообщала, что здесь гарантируют  сосиски
и кофе, но запрещают горячительные напитки. Вошли, сдвинули  два  столика  с
алюминиевыми ножками и пластмассовой столешницей.  Сели,  и  вдова  заказала
сосиски с капустой и кофе, а когда официант отошел, тихо произнесла:
   - Извините, небогатые мы.
   - Ничего... - Сомов ободряюще  улыбнулся.  -  Сейчас  Маркелов  подойдет,
нормально помянем.
   Он явно был в курсе договоренностей, потому что вскоре и вправду появился
Маркелов с кошелкой. Достал из нее круг колбасы, сыр, конфеты. Буркнул:
   - Сейчас устроим..
   Отошел к буфетной стойке, украшенной бутылками с  разноцветной  водичкой,
пошептался с буфетчиком, с официантом, передал сумку и вернулся.
   - Прости, Полина, что на похороны не поспел,  -  сказал  он  вдове.  -  Я
коллектив приводил на мероприятие, только сейчас и освободился.
   Поцеловал ее, взъерошил ладонью волосы сына, как маленькому, и сел  рядом
со вдовой. И опять все молчали, но молчание это уже не  казалось  тягостным.
Оно было скорее скорбным, задумчивым и серьезным.
   Официант  принес  стаканы,  три  пластмассовые   бутылки   с   прозрачной
жидкостью, чистые тарелки и еще одну - с малосольными огурчиками. И пояснил:
   - Это - от нас.
   И тотчас же ушел. Подполковник начал резать колбасу  и  сыр,  а  Маркелов
разлил в стаканы водку из бутылок, на которых неделикатно бросались в  глаза
этикетки "Святая вода". Вздохнул, поднял свой стакан.
   - Только не вставайте, хозяин специально просил. Боится,  что  разрешение
на торговлю отберут. Помянем отца, мужа, друга  нашего.  Пусть  земля  будет
пухом ему.
   Вот так начались эти странные, робкие, будто в подполье,  будто  шепотом,
поминки.  А  самым  странным  было  то,  что  никто  не   разъяснял,   каким
замечательным человеком был Метелькин, как много он сделал для всех нас, как
много оставил после себя, какого замечательного воспитал сына... Его даже по
имени ни разу не назвали, и поначалу мне было как-то непривычно, а потому  и
неуютно, а потом я понял, что, вероятно,  впервые  в  жизни  присутствую  на
поминках, где не лгут. И  это  было  самым  удивительным  в  нашей  насквозь
изолгавшейся жизни. Удивительным и - приятным. И я даже подумал, что не  все
еще, быть может, потеряно, что есть еще -  люди.  Очень  простые,  ничем  не
знаменитые, кроме того, что не могут солгать на поминках.
   2
   Допили мы эту водку из святых бутылок. Маркелов расплатился, Сомов  повез
вдову с сыном на их дачку, а мы пошли пешком. Шли молча,  пока  Маркелов  не
сказал:
   - Даже похороны у него украли. Впрочем, наверно, все логично.  Нескладный
человек не может сложить складную жизнь.
   Я знал, что покойный был  влюбчивым  болтуном,  непризнанным  сочинителем
застольных стишат, знал даже, что грыз его червячок самоутверждения, но  все
это как-то складывалось в образ, что ли.  А  единственный  друг  назвал  его
нескладным, и я поинтересовался почему.
   - Сам считай... - Маркелов почему-то вздохнул. - В местной  администрации
не прижился, женился случайно, развелся не вовремя, сын - малость не в себе.
   - То есть?
   - То есть воды, конечно,  принести  может,  печку  истопить  может,  даже
гвоздь с четырех попыток забьет.  А  учиться  неспособен,  четыре  класса  -
кое-как. А после рождения ребенка Метелькин с  женой  развелся.  -  Маркелов
помолчал, прикидывая. - Так думаю, что если бы знал тогда, что с сыном такое
несчастье, может быть, и не оставил бы семью. А когда  узнал,  поздно  было.
Еле-еле Полину уговорил уча-сток на свое имя перевести, она - с  характером.
Дачку им там  построил.  Летнюю,  правда,  дощатую.  Шестнадцать  квадратных
метров, но зато - с печкой. А стены-то насквозь светятся.  Полина  говорила,
что зимой холодина страшенная, чуть волосы к подушке не примерзают.
   - А почему они зимой на городской квартире  не  живут?  -  спросил  я.  -
Метелькин вроде бы холостой.
   - Прежде на зиму переезжали, а  теперь  и  квартиры-то  больше  нет...  -
Маркелов еще раз вздохнул: близко принимал он и впрямь бедственное положение
разведенной вдовы.  -  Он  же  квартиру  продал,  чтобы  собственную  газету
издавать. Мечта всей его нескладной жизни. Ну,  выпустил  три  номера  своей
"Метелицы" и - сгорел. Не покупали ее в нашей глухомани.
   Он помолчал, прикидывая, стоит ли говорить. И сказал чуть  виновато,  как
мне