ь все больше и  больше,  и  вскоре  юнцы  начали  внаглую  хватать
огурцы, помидоры, лук, чеснок, а потом и все подряд. Продавцы,  естественно,
возмутились, стали звать милицию или сами  защищать  свое  кровное.  Милиция
почему-то не появлялась (как потом выяснилось, она вся толпилась у входа  на
рынок, где кто-то то ли разбил стекло у припаркованной машины, то ли пытался
ее угнать), и вскоре на рынке началась свалка.
   Как говорили, сперва драки вспыхивали, но местные и не часто. Юнцы просто
с гиканьем и руганью переворачивали прилавки, топтали  овощи,  ломали  весы,
обрушивали навесы. Продавцы сопротивлялись, как могли, но  их  сопротивление
лишь раззадоривало погромщиков. Когда наконец явилась  милиция,  засвистела,
засуетилась, кого-то хватая, кого-то награждая дубинками, было  уже  поздно.
Наступила вторая фаза погрома,  носившая  характер  хаотиче-ский  и  отчасти
воровской. Юнцы брали "на хапок", что плохо лежит, отбивали своих у милиции,
а когда это им в конце концов удалось,  поскольку  милиция  особого  желания
драться не проявляла, то мгновенно исчезли, разбежавшись в разные стороны.
   И остался погром. И среди  этого  погрома  -  Альберт  Ким.  Полноправный
представитель лучших огородников в  мире.  И  упал  вдруг  как  подкошенный.
"Скорая" увезла.
   Лидия Филипповна укрыла Катюшу под прилавком, но ей и Володьке  досталось
изрядно. Она переживала  разгром  всех  семейных  надежд  с  плотно  сжатыми
губами, Катюша плакала и почему-то от всех пряталась, а Володька носил  свои
синяки, как ордена.
   А Ким лежал в больнице. Ему досталось больше всех, потому  что  он  стоял
грудью и отбивался, как мог. И если бы были одни побои,  то  он  бы  и  дома
отлежался, но увезли его оттуда с основательным подозрением на инфаркт.
   Уложив отца в больницу, Андрей сразу же разыскал Федора.
   - Твои ребята?
   - Нет, Андрей, моих там не было, - твердо сказал Федор. - Слово  афганца,
не было. И команд ни мне, ни в лагерь никаких не поступало.  Все  занимались
по расписанию.
   - Ты веришь, что спартаковские здесь ни при чем? - спросил я Маркелова.
   - Я больше верю в совпадения.
   - Какие совпадения?
   - Загибай пальцы. И в совхозе бык с  цепи  сорвался,  машину  на  стоянке
кто-то раскурочить вздумал, и весь милицейский наряд оказался там. И  еще...
- Маркелов помолчал, вздохнул. - Еще - первая попытка  Кима  самому  продать
свои помидоры. А инициатива у нас с советских  времен  наказуема,  это  тебе
хорошо известно. Равно как и то, что  с  тех,  советских  времен  ничего  не
изменилось. Разве что болтать много стали. До поры, до времени.
   ГЛАВА ТРЕТЬЯ
   1
   Следующим днем было воскресенье. Часов в одиннадцать  я  шел  в  больницу
навестить Кима и сразу же обратил внимание на дополнительные наряды  милиции
вдоль  нашей  главной  улицы,  она  же  -  федеративная  автомагистраль.  По
тротуарам  прогуливались  постовые,  а  гаишники  перекрыли  шоссе,   пуская
водителей в объезд центра города и примыкающей к ней рыночной  площади,  где
еще не успели убрать следы вчерашнего погрома.
   - Случилось что? - спросил я у знакомого гаишника.
   -  Расчищаем  дорогу  для  санкционированного  марша  протеста,  -  важно
объяснил он. - Марш - по главной улице, митинг - он  тоже  санкционирован  -
напротив рынка. Поэтому движение здесь временно прекращено.
   Время у меня еще было - врачебный обход заканчивался в двенадцать, - и  я
остановился поглазеть, что за марш протеста. И в своем любопытстве  оказался
не одинок: желающих было достаточно, а подходивших - еще  больше.  Однако  я
имел некоторое преимущество, потому что знакомый  гаишник  поставил  меня  в
зону, запретную для всех прочих зевак.
   Раздался  грохот  барабанов.  Он  звучал  громко  и  дружно,  команда  на
барабанный бой была явно отдана неподалеку от меня, на  подходе  к  рыночной
площади. И почти тотчас же  из-за  поворота  появилась  марширующая  колонна
молодых людей, одетых в ловко сидящую, подогнанную по фигуре черную униформу
с эмблемой РНЕ на рукаве. Никакого знамени не было, но  впереди  старательно
шагал бывший второй секретарь райкома партии товарищ  Звонарев  (это,  стало
быть, бывший Звонков) в такой же черной форме, но, правда, с дополнительными
нашивками.
   И тут же из дверей здания администрации появились новые районные вожди во
главе с вечно невзрачным  Хлопоткиным.  Они  развернулись  перед  входом,  а
поскольку вход этот оказался почти против меня, то я с некоторым  удивлением
обнаружил среди них и Спартака Ивановича. Правда, не в центре, поскольку наш
бывший первый особо светиться теперь не любил.
   А я потерял не только дар речи, но и дар движения. Я  вдруг  ощутил  себя
Каменным гостем, правда, лишенным права покидать пьедестал. Но слух при этом
у меня сохранился, и я отчетливо расслышал аплодисменты уже многочисленной к
этому моменту глухоманской публики.
   Молодцы в ладной форме шли,  печатая  шаг,  держа  равнение,  и,  вскинув
подбородки, глядели строго перед  собой.  И  я  успел  подумать,  что  Федор
потрудился на славу,  когда  раздалась  отрывистая  команда  через  мегафон.
Колонна мгновенно остановилась и четко перестроилась, развернувшись лицом  к
публике и спиной к представителям администрации. И толпа на тротуарах  вновь
разразилась неистовыми аплодисментами,  поскольку  пренебрежение  к  властям
глухоманцы любят  исстари,  не  решаясь  на  него  сами.  Это  -  исполнение
вековечной  мечты,  поклон  в  их  сторону,  признание  и  почтение,   зримо
выраженные в их  глухоманский  адрес.  Никто,  никогда,  никакие  пионеры  и
комсомольцы, не говоря уже о власть предержащих, не демонстрировал им такого
уважения. К ним всегда стояли спиной. Тысячу лет стояли спиной, а тут  вдруг
- юными лицами и даже расцветшими по рядам приветливыми улыбками.
   - Молодцы!.. - в неистовом восторге заорал  кто-то  позади  меня.  -  Так
держать!..
   Зрители начали скандировать, отбивая такт ладонями:
   - Мо-лод-цы!.. Мо-лод-цы!..
   И эти молодцы - без всякой команды! - выбросили руки в столь знакомом нам
"хайле". И дружно рявкнули:
   - Служим России!
   Зрители взревели уж совсем исступленно, но все перекрыл мегафонный голос:
   - Митинг,  посвященный  защите  простых  людей  России  от  посягательств
преступных элементов и беспомощной власти, объявляю открытым!
   Все у них было продумано и расписано. Едва заглох мегафон, как  Звонарев,
сделав два шага из строя, не  очень  ловко  развернулся  и  пошел  к  центру
построения, старательно печатая шаг.
   А пока он его печатал, мне вдруг подумалось,  что  многие  наши  беды  от
того, что мы любим смотреть, как печатают шаг. Куда печатают, зачем печатают
- это нас не интересует, потому что мы исстари рабы формы, а не  содержания,
буквы, а не смысла. Мы - наивные догматики, что и позволило большевикам  без
всякой  логики  задурить  нам  головы  слепой  верой  во  всеобщее  счастье,
названное светлым царством социализма, хотя социализм просто не  может  быть
формой правления. А вот царство  -  может.  С  любым  приложением,  будь  то
монархизм,  ленинизм  или  социализм.  Столь  свойственный   нам   стихийный
догматизм выражается в  наших  душах  сладким  томлением  перед  формой  как
таковой.
   - Дорогие глухоманцы, дорогие братья и  сестры,  дорогие  отцы  и  матери
наши!  -  начал  Звонарев,  дойдя  до   середины   строя.   -   Мы   ощущаем
ответственность перед вами, как сыновья и дочери с болью и трепетом  ощущают
его перед родителями...
   Он  говорил  в  микрофон,  и   голос,   которому   он   придал   максимум
проникновенности, разносился по всей площади. Говорил  без  всякой  бумажки,
хотя до этого - слава богу, я наслышался его предостаточно!  -  никогда  без
бумажек не выступал. И опять мелькнула у меня мысль, что дирижер этого очень
слаженно играющего оркестра отлично учел все промахи  прежней  власти  в  ее
общении с народом, и если прежний Звонков рапортовал районной  партверхушке,
то   современный   Звонарев    сердечно    говорил    сейчас    со    своими
земляками-глухоманцами.
   Да, дирижер поработал первоклассно...
   - Бандитское нападение, совершенное вчера при полном бездействии властей,
ударило вас, дорогие наши земляки, по самому больному  месту.  Мы  разделяем
ваше горе. Оно лишило вас денег, заработанных тяжким трудом, оно лишило  нас
всех доступных по ценам продуктов, заставляя  покупать  американскую  дрянь,
сброшенную великой России с барской руки разжиревших богатеев...
   Бывшего второго секретаря уже понесло по проторенной тропинке.  Он  забыл
установку, с которой его выпустили лицом к лицу с горожанами, стал бормотать
привычное о "происках империалистов", и неизвестно, чем бы все  закончилось,
если бы вдруг из репродукторов не грянула знаменитая  александровская  песня
"Вставай, страна огромная...". Правда,  без  текста,  одна  музыка,  но  она
напрочь за-глушила запутавшегося оратора и дала ему время опомниться.
   Мелодию включили из радиоузла администрации. Причем включили  по  чьей-то
команде и столь  своевременно,  что  мне  стало  ясно,  где  в  этот  момент
находился дирижер. Он явно слушал Звонарева, а  это  значит,  что  стоял  он
где-то среди высыпавшей на встречу с народом и  чернорубашечниками  районной
администрации, хотя, конечно же, не в первом ряду.
   Так мне показалось. И я  даже  обрадовался  собственной  прозорливости  и
малость возгордился.
   Песня без слов звучала недолго - куплет с припевом, а  потом  оборвалась,
поскольку радист явно получил отмашку. За это время бывший второй при первом
Спартаке сообразил, что дал маху, заговорив с  глухоманцами  мертвым  языком
мертвой советской власти. И заново воспрял духом.
   - Лучшие ваши сыновья и дочери - в наших рядах.  И  я  счастлив  сообщить
вам, что мы все дружно поддержали их инициативу: взять под охрану все  рынки
и торговые точки нашей родной Глухомани! Смерть чеченским бандитам!..
   Последний лозунг как-то не очень вязался со всем предыдущим выступлением,
но его вряд ли расслышали те, кто стоял за моей спиной.  При  известии,  что
эти крепкие парни в  красивой  форме  берут  под  охрану  рынок,  глухоманцы
взревели от счастья и восторга. Наконец-то с ними заговорили  на  их  языке,
наконец-то вспомнили об их бедах, страхах и отчаянии, наконец-то в гонке  за
великими свершениями не позабыли о них самих.
   А я стал выдираться из восторженной  толпы.  Я  хотел  перехватить  врача
сразу после обхода, но это была формальная причина. А реальная заключалась в
параллели меж  этим  глухоманским  восторгом  и  восторгом  пятидесятилетней
давности, расстелившим Гитлеру ковровую дорожку к власти.
   2
   Киму  было  плохо.  Точнее,  Киму  стало  плохо   после   кратковременной
стабилизации, потому что он от кого-то узнал о марше неофашистов. И было ему
сейчас так скверно, что я на всякий  случай  переговорил  не  только  с  его
палатным доктором и главврачом больницы, но и еще с  несколькими  врачами  с
глазу на глаз. Чтобы сравнить, где не знают, а где просто  темнят.  И  общий
вывод был таким:
   - Москва. Только там еще смогут вытащить, если перевезете очень срочно  и
очень аккуратно.
   Если перевезете... Это ведь тоже примета  нового  времени.  Не  "если  мы
перевезем", а если вы перевезете. Вы, лично. Кому больно, тот и обеспечивает
условия спасения своих близких после погрома не только на рынке...
   Я позвонил в Москву  из  кабинета  главного  врача,  чтобы  не  тревожить
Танечку, и узнал главное. Да, все достижимо, господа.  Перевезем  санитарным
самолетом под наблюдением  лучших  кардиологов,  с  уколами,  лекарствами  и
капельницами. Да, положим в лучшую клинику и в отдельную палату с  постоянно
прикрепленной сестрой. Да, гарантируем все  средства  современной  медицины.
Только на все, все решительно нужны деньги. Деньги, а не  бумажки.  То  есть
у.е. И для нас с Танечкой очень большие у.е., которых у нас, естественно, не
было. Да и быть не могло, поскольку на  черный  день  откладывает  тот,  кто
черных дней ожидает, а мы ожидали только дней солнечных.
   Но об этом я никому не сказал. Я рассказал, что Ким пока в  реанимации  и
что состояние его соответствует  месту  нахождения.  А  Танечка  была  очень
обеспокоена не только Альбертом,  но  и  его  семьей,  все  надежды  которой
рухнули в одночасье. Однако мне удалось ее отвлечь, Танечка переключилась на
иные темы и вдруг вспомнила:
   - Ты как-то спрашивал, не знаю ли я какого-то Хромова?  Еще  сказал,  что
фамилия у него скрипит, как новые сапоги. Так я вспомнила, где могла слышать
эту скрипучую фамилию. Порылась в старых записях на работе и  нашла  записку
Херсона Петровича.
   Танечка покопалась в сумочке и протянула мне листочек. На нем рукой моего
прежнего заместителя было написано:
   "ЕСЛИ ПОЗВОНИТ Т. ХРОМОВ, ПЕРЕДАЙ ЕМУ,
   ЧТО Я ЖДУ ЕГО ЗВОНКА В ЦЕХЕ
   ОТПРАВКИ ПРОДУКЦИИ".
   Значит, Херсон знал Хромова. Ну и что? Мне тогда  было  не  до  этого,  я
думал, как помочь Киму.
   Не могу сказать, что я долго размышлял, как раздобыть денег. Нет, я знал,
где их взять еще до звонка в Москву. Я  долго  колебался,  признаюсь.  Очень
долго и мучительно колебался, но выхода у меня не было. У меня друг умирал.
   Я сказал Тане, что прогуляюсь,  и  с  переговорного  пункта  позвонил  по
мобильному Юрию Денисовичу Зыкову. К  счастью,  я  не  выбросил  номера  его
телефона.
   - Вы еще не получили лицензию на охотничий клуб?
   Возникла некоторая пауза, после чего Зыков спросил:
   - А что, у вас появился товар?
   -  Кажется,  появилась  реальная  возможность  для  возобновления   наших
переговоров.
   - Такие дела по телефону не решаются, -  с  долей  укоризны  сказал  Юрий
Денисович. - Если это серьезно, то жду вас завтра  в  клубе  деловых  людей.
Скажем, в... шесть вечера.
   - А где он, этот клуб?
   - Господь с вами, друг мой. Там, где мы неоднократно поднимали бокалы.
   - В "Озерном"?
   - Точно совершенно.
   И положил трубку.
   А я ощутил неуютное чувство зависимости  после  этого  разговора.  Словно
Зыков знал, что я согласен на все, потому что мне позарез  нужны  деньги,  и
демонстрировал мне это свое знание. Но потом я как-то сумел уговорить самого
себя, что просто не  люблю,  когда  собеседник  перехватывает  инициативу  и
диктует мне условия. Впрочем, при этом менялась только форма, но это все  же
примирило меня с жизнью.
   Значит, это теперь называется клуб деловых людей.  Я  угадал  не  столько
название, сколько страсть глухоман-ских нуворишей к словам звонким и как  бы
определяющим доступ желающих. Простой любитель охоты с ижевкой шестнадцатого
калибра даже в охотничий клуб не пойдет,  там  поди  вступительный  взнос  в
десять его зарплат, которых к тому же он и не получает. А про  клуб  деловых
людей  и  говорить  нечего.  Туда  вон  даже   Херсону   Петровичу   с   его
питейно-закусочным раем "До рассвета" вход заказан.
   А мне, как вытекало из слов Зыкова, не заказан. Почему? Старая  память  о
полупатронном-полумакаронном  директоре  или  потенциальный  капитал  в  его
руках? Последнее представлялось более вероятным, и я ощутил некую  стартовую
уверенность в предстоящем мне разговоре.
   А утром проснулся и понял, что никакая это  не  уверенность,  а  знакомая
совковая радость, что начальство меня  пригласить  не  забыло  на  очередное
торжественное меро-приятие. Простая, как  лопата,  радость,  ко  рту  ее  не
поднесешь и на вкус не попробуешь. Мне стало совестно до жара, я  разозлился
и позвонил Зыкову в обеденный перерыв. Сам не знал, зачем звоню, но  сказал,
что ради уточнения.
   - Наша договоренность остается в силе, - сказал он. - Столик с  армянским
натюрмортом - за мной.
   Столик за ним? Значит, твердо был уверен, что мы непременно договоримся.
   3
   Я  приехал  на  служебной  машине.  Ее  на  территорию  делового   клуба,
естественно,  не  пустили,  поскольку  она  была   всего-навсего   немолодой
"Волгой", а потому, как говорится,  рылом  не  вышла.  Я  вылез  и  пошел  к
деловому клубу, только  что  отстроенное  здание  которого  стояло  рядом  с
ресторанчиком Херсона "До рассвета". Чья это была  территория,  кто  у  кого
арендовал место - то ли ресторан у клуба, то ли клуб у  ресторана,  -  я  не
знал, да и узнавать не собирался. Одна это была шайка-лейка, в которой  меня
почему-то терпели, хотя Федор что-то на эту тему, помнится, говорил...
   Я вспомнил о Федоре, а заодно и о воскресном марше  чернорубашечников  из
РНЕ. Они и впрямь взяли на себя охрану порядка на всех рынках  Глухомани,  и
глухоманцы торговали там теперь спокойно.  Неторопливо,  достойно  и  -  без
опаски. Только вот Киму торговать было теперь нечем...
   А Федора на том шествии не было. Нет-нет, не было  ни  в  форме,  ни  без
оной. И меня это, признаться, порадовало...
   - Куда прешь? Куда?.. - заорали на меня грузчики со всей прямотой,  столь
свойственной  нашему  рабочему  классу.  Они  волокли   какие-то   тщательно
упакованные бутыли куда-то в сторону, к малоприметному старому зданию.
   - Соображать надо, это же серная кислота!
   - А куда вы ее тащите? - спросил я, уступая им дорогу.
   - В "Астрахим", куда же еще!.. Вон, хозяйка на крыльце стоит. Товар ждет.
   На крыльце стояла Тамара.  Я  почему-то  помахал  ей  рукой  -  проклятое
чувство чужого дома! - и она, чуточку помедлив, в  ответ  помахала  тоже.  А
потом крикнула:
   - В клуб идешь? Я загляну через часок!
   Через  часок  я  намеревался  уже  быть  дома,  но  вспомнил  о   столике
"по-армянски", и понял, что Тамара о нем не просто знает, но и  намеревается
за него усесться.
   На входе в клуб деловых тоже что-то творили. Какую-то дверь,  от  которой
тянулись  провода.  Охранник,  как  обычно,  проверил,  есть  ли  в  списках
приглашенных моя фамилия, жестом предложил проходить и чувствовать себя, как
дома.
   - Что строите? - поинтересовался я.
   - Индукцию на вшивость.
   Я понял, что городят контрольный вход для проверки оружия, но уточнять не
стал. Пришли времена недоверия, и это обстоятельство следовало встречать без
эмоций, как данность.
   Зыков ждал меня в маленькой уютной гостиной, напоминающей кабинет,  чему,
правда,  несколько  мешала  развратная   оттоманка,   расположенная   против
зеркальной стены. Поздоровались  мы  довольно  сухо  даже  для  официального
приема, что, впрочем, Юрия  Денисовича  нисколько  не  огорчило.  Он  жестом
пригласил меня присесть на упомянутую оттоманку и тут же  закурил  сигару  с
золотым обрезом. Теперь он  курил  сигары,  и  демонстрация  этой  слабо-сти
должна была свидетельствовать о его силе.
   - Догадываюсь, что вы нуждаетесь в крупной сумме. Причем  желательно  как
можно скорее. В идеале - сегодня.
   Разведка у него была на высоте. Но я ограничился нейтральным замечанием:
   - Стало быть, у нас есть, о чем вести деловую беседу.
   - Война расслаивает слабые системы  и  консолидирует  системы  мощные,  -
глубокомысленно отметил он.
   - Я - система двойственная.  С  одной  стороны  я  -  военно-промышленный
комплекс, но с другой - мирные макароны. Даже если они и по-флотски.
   - Браво! - Зыков изобразил аплодисменты. - Какая сумма вас бы устроила?
   У меня опять перехватывали инициативу.  Мне  всегда  не  нравилась  такая
игра, почему я и отказался от приманки.
   - Это впрямую зависит от товара, который вы намереваетесь приобрести.
   -  Товар  старый,  однако  ситуация  несколько  изменилась,   поэтому   -
фифти-фифти.
   - Простите, не понял.
   - Что же тут непонятного?  -  улыбнулся  Юрий  Денисович.  -  Существует,
насколько мне известно, два основных калибра.  Следовательно,  я  о  двух  и
говорю.
   - Могу предложить только один.
   - Два. И двадцать пять тысяч авансом.
   - У. е.? - обалдело спросил я.
   - Обижаете.
   Зыков поднял с пола дипломат, положил его на стол, поколдовал с замками и
откинул крышку. В дипломате лежали тугие пачки новеньких денежных  купюр.  И
повеяло совершенно особым заг