Борис Васильев
    Картежник и бретер, игрок и дуэлянт


    [издательство ВАГРИУС, www.vagrius.com]

	Несколько слов об авторе:

Признанный мастер слова, автор знаменитой повести "А зори здесь тихие"
Борис Васильев в своих последних произведениях обращается в основном
к прошлому, находя там ответы на многие трагические вопросы сегодняшнего
дня. Четыре исторических романа, написанные им в разные годы ("Картежник и
бретер, игрок и дуэлянт", "Были и небыли", "Утоли моя печали…" и
"Дом, который построил Дед") органично сложились в единое повествование о
жизни российской дворянской семьи на протяжении столетия.

	Несколько слов о книге:

На фоне исторических событий - восстания декабристов и покорения Кавказа,
русско-турецкой войны и коронации последнего царя - перед читателем проходят и
описания романтических любовных историй, и картины армейского и помещичьего
быта, и непростые семейные взаимоотношения… Но частные, на первый взгляд,
события позволяют писателю предаться глубоким размышлениям о судьбе России
века минувшего, неразрывно связанного с веком нынешним, о русской интеллигенции,
о чести и долге перед Отечеством, о тех мучительных испытаниях, которые ему
предстоит пережить…





   ОТ АВТОРА
   Видит Бог, эти записки существовали. Мама мне говорила  о  них,  да  и  я
что-то  припоминаю  по  первым  ощущениям  детства.   Пожелтевшие   страницы
старой-престарой бумаги, черные, местами выцветшие чернила, чужой, странный,
почти нечитаемый почерк. В Смоленске, помню... а  может,  то  было  в  нашем
Высоком, у деда Ивана Ивановича?.. Не удержала этого память моя,  мала  была
еще слишком. Во всяком случае ни в Москве, ни тем паче в Воронеже этих очень
ломких бумаг я уже припомнить не могу. Сестра предположила,  что,  возможно,
они так и остались тогда то ли в Высоком, то  ли  в  Смоленске.  Но  по  тем
местам прокатилась война, и все наши семейные архивы пропали в ее огне.

   А мама мне, помнится, что-то читала. То, что касалось встреч ее прадеда с
Пушкиным. И что-то осело в памяти. Скорее,  стиль,  способ  прапрадедовского
видения, мышления и мироощущения, отразившиеся в записи. Это-то тогда меня и
поразило: ощущения свои я, слава Богу, помню хорошо.
   Великие войны  и  смутные  времена  -  единственные  провалы  в  историях
народов, в яростной беспощадности которых горят даже рукописи. А ведь  такой
человек существовал на самом деле. Реально существовал: мне  о  нем  говорил
Натан  Эйдельман,  прочитав  мой  роман   "Были   и   небыли",   в   котором
рассказывалось  о  судьбе  моих  дедов  -  многочисленной  дворянской  семьи
Олексиных.
   - Почему бы вам не подумать о своем  прапрадеде?  С  ним  приятельствовал
Александр Сергеевич, доверивший ему на хранение запрещенные цензурой  строфы
из "Андрея Шенье". Любопытный был поручик, пушкинисты вам о нем расскажут.
   Это был не просто добрый знакомец Александра  Сергеевича,  а  мой  родной
прапрадед. Если бы не он, то и  меня  не  было  бы  на  свете:  генетическая
цепочка не признает разрывов и замен. А коли так, то я обладаю  нравственным
и моральным правом рассказать о вас, мой дорогой предок, все, что  смогу.  С
искренней любовью и горячей благодарностью потомка...

   "Записки"  предварялись  -  вот  это  помню  ясно,  зрительно   помню   -
написанными явно позднее (иной цвет чернил, почему я и  запомнил)  строками,
обращенными к будущему читателю. К сыну, а  возможно,  и  к  внуку  -  далее
автор, по всей вероятности, в поросль свою  не  заглядывал.  Однако  следует
учитывать, что эти записки были прежде всего семейным сочинением, изначально
не претендующим на широкую  читательскую  аудиторию.  Вероятно,  в  старости
предок перечитал написанное и, ни слова в  нем  не  изменив  (что  он  особо
подчеркивает), счел  все  же  необходимым  кое  о  чем  предуведомить  своих
потомков, почему я и позволил себе назвать это обращение "Предуведомлением".
Название и неточное, и какое-то казенное, канцелярское, что ли, но пред нами
- документ, по самому жанру  своему  допускающий  некую  нетворческую,  если
позволительно выразиться так, терминологию.
   Единственное, что я, поразмыслив, добавил, так это  объяснение  некоторых
простейших иностранных слов и  предложений,  которые  никакого  перевода  на
русский язык когда-то не требовали, поскольку существовали в обиходе. Но  то
- в той, канувшей в Лету России. А в нашей, современной,  подчас  и  русские
слова переводить приходится...
   Итак:
   ЗАПИСКИ

   Сбоку - другими чернилами - то, что я дерзнул назвать

   "Предуведомлением":

   Ad patres, дорогие мои, ad patres!
   ("К праотцам". То есть "ухожу к праотцам,
   умираю").

   Скоро, очень скоро предстоит мне рапортовать Господу со всей искренностью
и по всей форме, долженствующей По-следнему Параду. А посему,  ревизуя  дела
свои земные, дошел я и до сих "Заметок", а перечитав их, за благо  почел  не
трогать ни единого слова, ничего не прояснять последующими событиями и, Боже
упаси, ничего не менять. Ни единого написанного  когда-то  слова,  ни  буквы
единой. Не посягайте же и вы на  Час  Творения  своего,  в  чем  бы  оно  ни
заключалось, в малом или великом, ибо не вам, не вам судить о сем. Не вам  и
Час тот принадлежит, но истории  лишь  одной,  переписывать  которую  вы  не
властны, ибо нет большего святотатства, чем подгонять жизнь и деяния предков
под сиюминутные свои интересы. Но дабы все вам было ясно и понятно, как ясно
и понятно было мне, когда писал я сии "Заметки", я, с тщанием  обдумав  все,
решился дозволить себе лишь разбить записи сии на части ради лучшего  вашего
усвоения и понимания и наименовать каждую такую часть  соответственно  своим
собственным соображениям.

   Итак, пред вами, младое племя  мое,  curriculum  vitae  ("жизнеописание")
предка вашего Александра Олексина.

   О ТВЕРДОСТИ НЕЗРЕЛЫХ ГРУШ
   И КИСЛОТЕ НЕЗРЕЛЫХ ЯБЛОК
   Святки. И день пока не нужен
   - Приказано сказать, что для вашего благородия их сиятельств навсегда нет
дома.

   От кого и когда я эту фразу услышал -  потом.  Все  станет  ясным  потом,
когда я сам начну соображать. А пока - примите как данность, ибо начал я  со
слов лакейского отказа в душевном стремлении своем. А die ("от  сего  дня"),
как говаривали древние. A die!

   Поворотил я тогда от того дома молча и как бы в некоем  трансе,  что  ли.
Вскочил на Лулу, помчал... В нашу Антоновку, думаете? Как бы не так! В  поля
помчал, в леса помчал, аки фавн, коему в вакханалиях отказали.
   Туман стоял не вокруг, а внутри. Первозданный туман: клубился, светился и
одурманивал единовременно и единообразно.  А  снаружи  -  ох  и  добрый  был
морозец! Стало быть, внутри у меня -  туман,  снаружи  меня  -  мороз.  И  я
зачем-то на этом морозе тулупчик  сбросил.  Жарко  мне,  видите  ли,  стало,
невыносимо жарко.
   И опять - ни одной мысли в голове. Так, обрывки. "Ах, приказано!.. Ах, со
мной играть вздумали?.. Ах, неугоден стал?.. Ну, так я вам сейчас..."
   А что - сейчас? Что - сейчас-то, когда туман  внутри  и  одурманивает,  и
огнем жжет неистовым?.. А то, что ничего мне в голову не пришло,  кроме  как
Лулу остановить, с седла в снег спрыгнуть, хлопнуть ее по шее  горделивой  и
столь же горделиво наказ отдать:
   - Скачи домой, Лулу, я в бездну ухожу.
   Лулу ушла, хотя и фыркнула. Славной выездки лошадка была, послушна и  ума
хорошего. А я, видно, дурного, потому что тут же на  снег  навзничь  упал  и
руки крестом раскинул. Нет, замерзать я, помнится, тогда  не  собирался,  но
нестерпимый жар пек изнутри, и я его решил гасить снаружи.

   Ну представьте себе: утро, зима, заснеженные  нивы,  леса  да  перелески.
Снег промороженный, сухой, как порох, мягкий, как пух, и я - в той  постели.
Застелили мне поле, занавесили морозом и накрыли меня тишиной...

   Сколько  так  пролежал,  неизвестно,  потому  как  холода  не  чувствовал
совершенно. Ничего я тогда не чувствовал, кроме обиды раскаленной, да  и  не
думал ни о чем, признаться. Может, час лежал недвижимо, может, и более того,
а только жар мой внутренний с внешним как-то уравновесился, что ли. И  туман
рассеиваться начал, и вместо обрывков в голове впервые мысль прорезалась: "А
где я,  собственно?  Где  люди,  где  Антоновка,  где  родительское  гнездо,
пращуром Опенками названное - в насмешку, что ли? Где  мир  людской  и  куда
идти мне в мире этом?.." И я сел в некой вполне трезво возрастающей тревоге.
И такой холод ощутил вдруг, будто один я одинешенек на всей Земле во времена
великого оледенения...
   А позади - вздох. Оглядываюсь - за спиной моя Лулу  стоит.  В  инее  вся.
Серебряная. Не ушла, не бросила, не оставила замерзать одного середь зимнего
пейзажа. Вздыхает, головой мотая, садись,  мол,  хозяин,  пора  уж  и  разум
заиметь...
   Расцеловал я ее морду, кое-как  -  закостенел  на  морозе-то  -  в  седло
взгромоздился и повод отдал, чтоб сама дорогу покороче  нашла.  И  помчалась
моя Лулу как бы без всякого моего участия, себя разогревая и меня спасая.  И
я за шею ее  держался,  а  не  за  поводья,  сообразив  наконец,  что  давно
закоченел до полного одеревенения всех членов своих. И домчала меня Лулу.
   В результате - жар, бред, голова не моя и тело не мое. Но все - в  теплом
доме, в нежной постели, в людском окружении, заботе и внимании.
   - Барин помирает!..
   И вся дворня тихо по дому носится, меня, дурака, спасая. А кормилица моя,
Серафима Кондратьевна, которую матушка  мне  подарила,  когда  я  в  Корпусе
закончил, сурово, без охов и ахов, меня с  того  света  вытаскивала.  Велела
Архипу  врача  привезти,  припарки  делала,  примочки,  отвары,  настои.   И
вор-чала:
   - Ох и неслух ты, Сашенька. Ох и неслух, горе ты мое саженное.
   Вытащила.  А  от  вольной,  которую  я  на  радостях  хотел  вручить  ей,
отказалась наотрез:
   - Да куда же я от тебя уйду, родимый ты мой? Я ведь мамка тебе, какая  же
у мамки от сынка вольная может быть? Только от самого Господа  воля  ко  мне
придет, а так нет для меня никакой твоей барской милости.
   Очухался я. Жар прошел, боль прошла, только кашель  да  усталость  никуда
пока уходить не собирались. Но читать они не мешали, и я книжками обложился.
   Честно сказать, до этого случая читал небрежно. В детстве, правда,  любил
матушкино чтение слушать, а потом... Потом - Корпус, а там только уставы  да
наставления читают. Да разве что-нибудь пикантное. А тут с безделья начал да
и увлекся. Велел  из  Опенков  отцовскую  библиотеку  перевезти,  все  равно
родители мои в Санкт-Петербург перебрались,  вскорости  после  того,  как  в
Корпус  меня  определили.  И  в  старом  барском  доме,  еще  прадедом  моим
построенном, сразу стало тихо, а батюшке с матушкой - скучно.

   "Что есть книга? Книга есть питание души, аки хлеб - тела".

 Это я на титульном листе "Истории двенадцати Цезарей" прочитал. Чернила уж поблекли, почерк вельми старый: кто-то из книгочеев-предков написал. Для меня, видно, и для детей моих. Завет роду всему нашему... Только надолго ли заветом останется? Или растворим мы его в картах, попойках, войнах, дуэлях да любовных утехах? Уж многие дворяне русские в сем растворились без осадка, очень многие. По Корпусу знаю.
   А я - читал. Все подряд и на всех четырех языках: напичкали  меня  ими  в
детстве. Матушка в этом особую образованность видела, вот мне и пригодилось.
И как же славно бы было, коли бы и потом, потом, в племени моем страсть  сия
не растворилась бы с горьким и печальным весьма осадком сожаления,  но  куда
страшнее, если и без оного. Книга есть питание души,  и  нет  у  души  иного
питания...

   Святки продолжались. Еще  кто-то  из  предков  моих  завел,  чтоб  мы  на
народные  празднества  не  только  не  смели  никогда  покушаться,  но  чтоб
участвовали в них непременно. Хороводы водили, угощения выставляли -  сласти
да орехи, в снежки играли, на тройках крестьянских девок и парней катали.  И
это, признаться, мне всегда нравилось. Не дружбы ради - какая уж там дружба!
- а..."ради той памяти, что мы - их росток, - как батюшка мой  говаривал.  -
Только  солнышка  нам  побольше  досталось,  потому  нам  ввысь  вымахать  и
удалось". Такая уж у него философия была. Утешительная.
   А еще я тогда же, в постели лежа, писать  начал  эти  "Записки".  Сначала
чтобы обиды свои выплеснуть, потом - для собственного удовольствия, а  затем
и для вашего. Нет, не удовольствия  -  необходимости  для.  Удовольствия  не
обещаю: не сочинитель. Но жизнь, кою проживаешь, сама - сочинитель. Почему и
льщу себя надеждой, что не зря чернила изводил.
   Да, так  святки  продолжались,  и  Серафима  Кондратьевна,  мамка  моя  и
спасительница, мне как-то утром и говорит:
   - Последний святочный денечек сегодня, Сашенька.  Девки  придут  величать
тебя.
   - Вели конфет принести побольше.
   -  Ну  уж,  Сашенька.  Не  слишком-то   привечай,   благодарности   народ
подневольный не ведает.
   - Давай, давай, - говорю.  -  А  заодно  и  наливочки  сладенькой.  Пусть
пригубят за мое здоровье.
   Никогда мы конфетами молодежь не баловали, издревле так повелось. Но  моя
кормилица спорить не стала и принесла мне  сластей  целую  корзинку.  А  вот
наливки не принесла.
   - Наливочки они со мной пригубят, не с барином же им ею баловаться.
   Я тогда промолчал, потому как другое  задумал  в  обход  кормилицы  моей.
Тайное  и  сладостно  гордость  мою  офицерскую  щекочущее,  но  отложил  до
грядущего дня.
   На следующее утро Савка, лакей мой...

   ...Написал вот, а перо само собой замерло. Нет,  не  лакей  -  с  детства
друг, приятель, вместе по полу ползали и ходить учились. Поверенный мой,  во
всех проказах поверенный и первый помощник, потому что Савка - мой  молочный
брат. Одним молоком мы с ним вскормлены, к  одной  груди  вместе  припадали,
потому что сын он единственный кормилицы моей Серафимы Кондратьевны. Он  мне
- как Клит Александру Македонскому.
   Это я вам, потомки, для памяти доброй записал. Чтоб дружбу ценили, о всех
сословиях позабыв.

   Да, так побрил меня Савка - легкая у него рука. Настолько легкая, что  он
тогда же по моему  секретному  указанию  незаметно  кошель  с  золотыми  мне
притащил и под подушку сунул. Серафиме Кондратьевне своей я, конечно, ничего
о таком  роде  угощения  не  сообщил.  Хотя  почти  что  готов  был  в  этом
признаться, когда она на меня чистую рубаху с рюшами на груди  и  кружевными
манжетами надела, поцеловала по-матерински и рюмку портвейну для здоровья  с
поклоном поднесла. Врач велел каждый день по три рюмки,  и  я  вынужден  был
терпеть, поскольку давно уж иное для поправки здоровья  своего  предпочитаю.
Но после портвейна ждать начал, признаться, с куда большим  нетерпением.  Ну
кто же девичьи рожицы милые, румяные с  морозца,  с  прохладным  равнодушием
ожидать  способен?  Разве  что  мраморные   истуканы,   коими   в   казенном
Санкт-Петербурге весь Летний сад уставлен.
   По шуму, смеху, щебету понял: явились. А по  тому,  как  сердце  забилось
вдруг,  по  бравости,  явственно  ощутимой,  сообразил,  что  здоровье   мое
вернулось в казарму тела моего в полном  боевом  расчете.  Ну,  думаю,  всех
сейчас увижу. Всех своих Лушенек,  Грушенек,  Нюшенек,  Машенек,  Полюшек...
кого пропустил,  прощения  прошу.  Все  девы  прекрасны  в  свои  пятнадцать
годочков.
   А там и запели. Дому хвалу, хозяевам хвалу, а молодому хозяину - отдельно
- хвалу и славу. И с этой хвалой и славой ввалились ко мне в спальню.
   А я так никого и не узнал, как ни старался. У кого  корчага  с  дырой  на
голове, у кого - ведро со щелью, кто до самых  глаз  платком  закутан.  Поди
разберись, кто Глаша, а кто Даша. Ай да хитруньи!
   - Ну, - говорю, - спасибо вам за визит да поздравления. А теперь  пора  и
личики ваши мне показать.
   Какое  там!  Смеются  серебряными  колокольчиками,  приплясывают,   поют,
танцуют...

   Танцуют, сказал?..  Случайно  вылетело,  потому  что  одна  -  тоненькая,
невеликого росточка, в каком-то берестяном цилиндре с прорезями для глаз,  и
впрямь танцует, а не  пляшет,  как  остальные.  Улавливаете  разницу?  Danse
("танец")! Я, например, разницу сразу ощутил: по-другому плясунью эту учили.
И в деревне я, признаться, ни разу еще не видел,  чтобы  девушки  танцевали.
Пляшут - да, все  пляшут.  С  притопами  и  прихлопами.  Отменно  пляшут,  с
огоньком, ничего не скажешь, но чтоб  фигуры,  коим  только  танцмейстеры  с
детства учат,  -  такого  я  в  своих  деревнях  еще  не  видывал.  Такое  и
представить себе невозможно, потому что до сей поры никакому сумасброду и  в
голову не приходило учителя танцев из Парижа для своего села  выписывать.  И
поэтому барышни в России танцуют, а девушки - пляшут, вот ведь каким образом
природное девичье обворожение исстари у  нас  уравновешивается.  Да  никакая
маменька соперничества своей родной доченьке не потерпит, потому как девичью
грациозность по наследству не  передашь  и  никаким  барским  повелением  не
введешь в лично принадлежащем тебе  поместье:  в  женском  шарме  природа  -
госпожа. А тут шарма - не всякий мужчина выдержит с покоем и хладнокровием.

   Я смеюсь, им подпеваю, конфетки щедрой рукой разбрасываю, а  сам  глаз  с
танцующей крестьяночки этой не спускаю. Все правильно, и ручки с  кокетливой
элегантностью в воздухе арабески рисуют, и ножка на носочке  поворачивается,
и головка не дрогнет, а лишь грациозно этак клонится от плечика к плечику, и
поклоны как в менуэте... Откуда ж ты, прелестное создание?.. Коли не из моей
девичьей, так завтра же в ней непременно окажешься, когда  дознаюсь,  откуда
ты сюда явилась...
   И тут вдруг будто просветление снизошло.
   Да оттуда, откуда  меня  на  третий  день  Рождества  лакей  выставил  по
графскому указу, откуда же еще? Аннет, чертовка, это же ты. Ты!..  Прознала,
видно, что я  в  горячке,  и  решила...  Что  -  решила?  Соображай,  Сашка,
соображай,  сукин  сын!..  Добить  окончательно  или...  или  навестить   по
сердечному  беспокойству   и   благорасположению   своему?   Да   навестить,
разумеется, навестить и тем игру свою  продолжить!..  Ладно,  думаю,  сейчас
проверим.
   - А  ну,  -  говорю,  -  девы  распрекрасные,  одарите  меня,  болезного,
поцелуями своими на прощанье!
   Девицы захихикали, зашушукались, засмеялись, но в очередь выстроились.  И
предполагаемая Аннет с ними. Но не в голове стала и не к хвосту примкнула, а
застенчиво и мило - в серединочке спряталась. А  все  целуют,  губки  из-под
бастионов головных высвобождая. И я каждой  поцелуйнице  золотой  на  память
вручаю.
   И до танцорки дело дошло. Правда, я ей не только золотой вручил, я  ей  и
на ушко прошептал:
   - Coup de maоtre ("мастерской прием"), Аннет. Теперь очередь за мной.
   Думаете, сказала что-нибудь в ответ? Ровно ничего. Ни словечка. А золотой
- взяла. Она золотой взяла, а меня - оторопь: похоже, сильно я  промазал  со
своими лестными догадками. Никакая она,  разумеется,  не  графская  дочь,  а
всего-навсего заскучавшая в унынии  псковском  чья-то  гувернанточка.  Может
быть, той же Аннет. И я, болван, клюнул, как отощавший за  зиму  пескарь  на
дохлого червяка. То-то всласть посмеются они сегодня...

   Вот как моя болезнь то ли закончилась, то ли  началась  с  иными  тяжкими
осложнениями. Бог весть, где проживает "наше не пропадало", Бог весть...
   Дальше писать буду и как есть,  и  как  было,  и  что  в  голову  придет.
Последовательность - тоска педантов, а  не  одураченных  девицами  поручиков
гвардии. Так-то. Вот из этого постулата исходя, и разбирайтесь сами,  ни  на
йоту не сомневаясь в искренности вашего покорного слуги.

   Мщения душа жаждет. Мщения!..
   10-го марса
   День - либо счастливый, либо никакой. Как говорится, либо банк, либо пуля
в лоб.

   Это я написал  утром.  Признаться,  с  дерзкого  похмелья,  ибо  накануне
поставил не на тот угол. И ведь был же голос в душе, был! Но я ему не  внял.
Месье Шарль был прав, когда долбил меня, как дяте