л: "Моn cher ami,  if  vous
encore trop jeune ("Дорогой друг, по юности своей") вы  никак  не  научитесь
слушать себя, и ваш papa напрасно тратил на меня свои деньги".
   Но все - за барьер! Вчера из графа  вылетело  признание,  которое  дороже
проигрыша...

   (Кстати, не забыть сказать Архипу, чтобы договорился  о  продаже  Гнилого
Зауголья, пока лежит  снег.  Провернем  сделку,  снег  растает,  и  господин
Поклюев обнаружит, что вместо заливного луга приобрел болото с  незабудками,
но - "вы так просили меня продать вам именно эту гипотенузу...").

   Следует о графе рассказать, как я себе  его  представлял.  Иначе,  боюсь,
непонятным станет мое и  его  поведение.  Выпады  наши  непонятными  рискуют
оказаться, поскольку все наше взаимное общение уж очень походило  на  этакое
полуучебное, полубоевое фехтование. Выпад - укол - выпад - укол. Ну,  и  так
далее, как в учебном поединке.

   ...Написал и - засомневался: а в учебном ли?..

   Мой батюшка давно поддерживал с ним приятельские отношения. Не скажу, что
дружеские - оба были хорошими ежами, - но вполне искренними и  даже  теплыми
отношения выглядели. И не только потому,  что  имениями  они  соседствовали,
нет. Служили в одном полку когда-то и были  ранены  в  одном  сражении.  Под
Бородином они были ранены. Оба - тяжело, и оба в полдень.
   А мне граф с детства казался представителем совсем  иных  времен.  Времен
Екатерины Великой, с ее совершенно особым двором, знаменитыми  полководцами,
отчаянными рубаками, фаворитами, куртизанами и прочее, и прочее,  и  прочее.
Батюшка почему-то не казался, а он казался. Настолько, что я порою видел его
в туфлях на высоких красных каблуках, как носили щеголи во  времена  Матушки
Екатерины. Разумеется, то всего лишь  моим  видением  было,  поскольку  граф
одевался всегда в полном соответствии с модой вполне современной,  но  не  в
том суть.
   Насколько мне было известно как из светских сплетен, так  и  из  домашних
разговоров, графу не очень-то везло  в  личной  жизни.  Первая  супруга  его
померла при родах, так и не сумев разродиться, он долго горевал, не  мог  ее
забыть, поэтому вторично женился поздно,  а  ребенок  родился  еще  позднее.
Один-единственный, крещенный Аничкой. Мой отец тоже женился уже в  возрасте,
я - тоже единственный  ребенок,  но  я  оказался  даром  упорной  и  светлой
надежды, а графинюшка Аничка - утешительным подарком отчаяния.
   Весьма  возможно,  что  граф  и  невзлюбил-то  меня   именно   вследствие
нежданного каприза судьбы. Насмешливо именовал petit-maоtre ("щеголь, франт,
вертопрах"), причем прилюдно (весьма был  откровенен  и  чудовищно  гордился
своей откровенностью), смотрел поверх головы, и  я  всегда  подозревал,  что
причиной этому служила некая воспаленная ревность, что ли. Ну сами посудите:
у старого приятеля-сослуживца - сын, продолжение рода, а у  него,  графа,  -
дочь, знаменующая  конец  его  древней  и  весьма  известной  истории  нашей
фамилии. Чувство вполне понятное и вполне объяснимое, почему я и не  называю
даже имени его, не говоря уж о фамилии, которая самой судьбою обречена  была
кануть в Лету...

   Да,  так  о  графском  откровении.  Вдруг  -  задумчиво  этак,  будто   в
растопыренных картах вычитал:
   - Утром, господа, мы с графинюшкой на три  дня  отъезжаем  к  Шелгуновым.
Votre invitation ("приглашение"). Так сказать, гран-суаре старых  друзей.  Я
сказал - "старых"? Иногда во мне прорывается что-то  искреннее,  как  первый
заморозок. Мечу абцуг (по две карты одновременно), как и условились.
   "А ваша очаровательная дочь Аннет?" - хотел спросить я, но не  спросил  и
правильно сделал.
   В Корпусе что-то толковали об  огромном  значении  великого  молчания  не
менее великих полководцев. За меня спросил этот хлыщ Засядский:
   - А ваша очаровательная Аннет?
   В доброй мужской компании  всегда  сыщется  дурак.  Надо  только  вовремя
промолчать и сделать вид. Я промолчал и вид сделал, и Хлыщ спросил  то,  что
желательно было узнать мне. Спросил, спотыкаясь на каждой букве, как  пьяный
отставной полковник  в  гололедицу.  Но  граф  (как  Хлыщ  произносит  титул
всего-то из четырех звуков? Кажется, "хгьяфь", если не  еще  музыкальнее...)
понял. И, глядя в карты, проворчал:
   - У нас то ли краснуха,  то  ли  белуха.  Словом,  какое-то  разноцветное
заболевание.
   "Аннет дома, дома, дома!.." - стучало мое сердце, и я от столь  обещающей
новости загнул не тот угол...

   (Сбоку - приписка: Не забыть сказать Архипу о Гнилом Зауголье...)

   Итак, этим утром, выпив для аромату бокал  густого,  как  июльская  ночь,
старого портвейну... не люблю, но иногда приходится... велел подседлать Лулу
- почему-то я чувствую себя увереннее,  когда  скачу  на  незваные  свидания
именно на ней: из трех три, господа, из трех - три!.. - и помчался к дорогим
соседям.
   Необходимо было увидеть графский выезд. Граф себе на уме, а  не  мне,  не
вам и уж тем паче не партнерам в ланд-скнехт. Стоял в кустах, сидя в  седле,
- то ли русский язык допускает такой оборот, то ли это перевод с тех языков,
ко-торыми меня нафаршировали в детстве, не  знаю,  но  потом-ки  разберутся.
Лулу молчала, а я, признаться, мерз, как кот на ветру.

   ...Кстати, для потомков. Официально я холост и  бездетен,  но  цыганка  в
таборе  под  Кишиневом  нагадала  мне  сына,  а  ведь  никто  из  нее  этого
пророчества  червонцем  не  тянул.  Так  вот,  для  предсказанного  цыганкой
наследника: у тебя уже  есть  по  крайней  мере  один  братец,  который  мне
известен. Младше меня, его родителя, на четырнадцать лет. Естественно, Иван:
манера называть бастардов Иванами придумана не нами, но логика в этом  есть,
поскольку им совершенно незачем помнить о родстве своем. Этакий  здоровенный
бутуз, весь в маму Лушу. Батюшка мой выдал ее за своего камердинера  Матвея,
дав в приданое куда больше того, что способно отшибить удивление,  каким  же
это образом первенец  умудрился  родиться  на  шестом  месяце  после  первой
брачной ночи. Не забудь о нем, сын. Наша кровь, олексинская...
   А тут и графский поезд промелькнул.  Bonne  route  ("счастливого  пути"),
графинчики!.. И я помчал застоявшуюся Лулу в старый барский дом...

   Любопытно все же, почему нас тянет именно к этой юбке, а  не,  скажем,  к
соседней, облегающей куда более прелестные формы? Мистика, господа,  мистика
и судьба в паре, дружно  задыхаясь,  влачат  нашу  русско-татаро-монгольскую
кибитку по бездорожью юдоли мирской...
   Помнится,  наш  полковой  враль  и   философ   Мишка   Некудыкин   как-то
рассказывал, что в детстве за  шалости  был  сослан  "к  тетке  в  глушь,  в
Саратов". Старой одинокой карге, скупой, как дочь Шейлока: Мишка уверял, что
она выдавала ему ровно  одно  яблоко  на  день,  обладая  тридцатидесятинным
садом... Тут, разумеется, Мишка  minimum  десятикратно  загнул,  что  всегда
являлось свойством натуры его. Да,  так  в  теткином  саду  он,  что  вполне
естественно, рвал те же  самые  яблоки,  сколько  душа  требовала,  прямо  с
деревьев,  надкусывал,  бросал  в  поисках  более  сладкого  и  однажды  был
застигнут за этим научным опытом. Тетка вопила, до розог  дело,  правда,  не
дошло, но Мишку заточили в кладовку. Он там орал и требовал свободы согласно
Высочайшему Уложению о правах российского дворянства,  но  услышан  не  был.
Тогда - шустрый малый, прямо-таки enfant terrible ("ужасный ребенок"),  надо
признать, - от обиды и томления души  он  разобрал  перегородку,  в  поисках
свободы  проник  в  соседнее  помещение,  где  и   обнаружил   целый   склад
многолетнего,  выдержанного,  как  доброе   вино,   полузасохшего   варенья.
"Полагаете, господа, что я утолил свою страсть  к  сладкому?  Ошибаетесь,  я
утолил жажду мщения. Я вскрывал банку за  банкой,  пробовал  и  отставлял  в
сторону в поисках иных вкусовых ощущений. К вечеру со мной приключился  жар,
что меня спасло от всех видов наказаний, а заодно  и  вызволило  из  ссылки.
Пробуйте, господа, всегда пробуйте,  при  малейшей  возможности  пробуйте!..
Старость  наступает  только  тогда,  когда  вам  уже   не   хочется   ничего
пробовать..."
   * * *
   Так, может быть, мы просто пробуем, надкусывая яблочки в поисках наиболее
вкусного?..

   Однако данное рассуждение к Аннет совершенно не относится:  груша  яблоку
не товарищ, особенно в юную пору. Вам ведь и в  голову  не  придет  незрелую
грушу пробовать: зубы сломаете, настолько тверда она и как  бы  чересчур  уж
своеобычна. А зеленое яблочко - да с полным удовольствием! Ну кислятина,  ну
скулы сведет, ну оскомину набьете, только на  Руси  рвали  яблочную  зелень,
рвут и рвать будут  всегда,  пока  сама  Русь  стоит.  Что-то  есть  в  этих
зеленухах, русской душе необходимое прямо позарез...
   Так вот, Аннет была  скорее  грушею,  требующей  для  гурмана  полузимней
выдержки в домашних стружках. Но жило в ней что-то языческое, что-то от  яри
дохристианской, что ли. Словом, зацепился гусар усом, лихо закрученным,  как
говаривали  в  нашем  лейб-гвардии   конно-егерском   полку.   Зацепиться-то
зацепился, а получил афронт. Да  еще  публично.  На  Рождественском  балу  у
губернатора, когда на  нас,  молодых  да  при  усищах,  высыпали  разом  все
отдохнувшие  после  экипажей  девицы.  И  Аннет,  коей  я,  как  сосед,  был
своевременно представлен и с коей премило перемигивался, направляется  прямо
ко мне. Улыбаясь на все зубки и задорно задрав носик. Я, естественно,  низко
раскланиваюсь в радости, что отмечен первым, она, естественно,  приседает  в
глубоком реверансе, демонстрируя не столько прелести свои, сколько носик, на
кончике  которого  приклеена  порядочная  мушка  цвета   перезрелой   вишни.
"Поздравляю, - с ехидством этаким шипит мой не в меру  полноватый  цивильный
сосед. - С носом вас, поручик, по всем статьям, с  большим  носом!.."  Я  не
желаю верить, но мушка исчезает уже перед вторым поклоном, как  будто  ее  и
вовсе не было на кончике милого  носика.  Опять  не  желаю  верить,  иду  на
абордаж перед контрдансом с нижайшей просьбой пожаловать мне  мазурку.  "Ах,
ах, поручик, какая жалость, но у меня расписаны все танцы! Рекомендую,  пока
не поздно, обратиться к Лизель..." А Лизель - дылда  на  пять  пудов  уже  в
шестнадцать лет.
   ...Драгоценный потомок мой! Сын ли, внук ли - мне неведомо, да и не  суть
это. Чтобы ты не бегал к бабушкам за разъяснениями, я сам растолкую,  в  чем
тут загвоздка, если в ваше время моды решительно переменились. А суть в том,
что в наши времена мушка на левой щечке обозначала "горячность страсти", меж
бровей - "соединение симпатий", посреди лба - "люблю  безумно,  твоя,  твоя,
твоя!", а вот на кончике носа - "отказ". Полный афронт. И милые  дамы  наших
дней несли свои мушиные знаки прямо к "предмету", демонстрировали их  и  тут
же ловко смахивали. И далее следовали как ни в чем не бывало.

   Ну что на это сказать? Напился я от полноты оскорбленных чувств и,  зыбко
помнится, орал в каком-то трактире,  что-де  все  одно  моею  будешь.  А  на
следующий же день, еще не  проспавшись  толком,  разлетаюсь  к  графинчикам,
вхожу в особняк, румяный с  мороза  и  довольный  собой.  "Поручик  Олексин.
Доложи немедля". А мне: "Принимать не приказано". "Как?!. Ты глаза протри, я
же сосед любезный. Бригадира, графского  приятеля,  сын  единственный!.."  А
мне: "Приказано сказать, что их сиятельств навсегда нет дома".
   Полный афронт. Поворотил я  молча  и  как  бы  в  некоем  трансе  румяным
дураком. Вскочил в седло и помчал, помчал...

   (Сбоку - приписка: Смотреть следует в начало и далее  -  подряд.  Так  уж
получилось...)

   Что мщению моему помогло? Карты. Граф был азартен  до  трясучки,  а  мне,
когда надо, всегда не та карта шла, и поэтому  за  зеленым  сукном  он  меня
терпел. И я его терпел, поскольку твердо решил не оставаться  в  дураках.  И
заранее сунул несколько ассигнаций прислуге. Толстой, жадной,  а  главное  -
глухой, как тетерев, когда обстоятельства глухоты требовали.

   - Аннет, как перед Богом - ты навещала меня, когда я в горячке свалился?
   Она улыбнулась...  Ах,  как  она  улыбнулась,  господа,  как  улыбнулась!
Засветилось все вдруг окрест. Даже,  по-моему,  лес  зимний  и  тот  листвою
зашумел... Да, улыбнулась таким именно манером, на одну пуговку  расстегнула
на груди пеньюар цвета зари майской, потянула за цепочку и показала мне  мой
же, ей подаренный золотой, к которому уж и ушко припаяно было...

   О милых дамах - либо хорошо, либо ничего. Было краткое: "Ах!..",  и  дева
сомлела. Потом, правда, разомлела, но я вовремя дал тягу.
   Ну и для чего я это записал? Да того ради хвастовства, что в дураках нас,
Олексиных, пытаться оставить - себе дороже, господа. Себе дороже!..

   (Сбоку приписано другими чернилами: Судьбы  человеков  записаны  в  Книге
Судеб. И моя - не исключение.)
   Марса, 12-го дня
   Думал, что дал тягу, но тяга-то как раз и осталась. И какая!.. Еле  сутки
выдержал, зубами скрипел, о дверь лбом бился, хотел уж просить, чтоб заперли
меня. Ночь не спал, а с рассветом помчался в одном шелковом бешмете. И  Лулу
несла меня, как в атаку...
   Признаться вам, что был на  вершине  блаженства?  Ах,  господа,  господа,
насколько бедным и пошлым оказывается  язык  наш,  когда  так  хочется  быть
искренним безмерно! Сказать - "я люблю"?  Мало,  мало  и  еще  раз  мало!  Я
потерял и нашел себя одновременно, а это ли не  состояние  полного  счастья?
Это ли не познание, что в объекте любви вашей  вы  неожиданно  обнаруживаете
всех безмерно любимых вами женщин сразу? Вы открываете в ней  и  хрустальный
родник страсти вашей, и нежность сестры, и  великую  заботу  матери.  Троица
ваших  самых  главных,  самых  затаенных  и  вечных  женских  идеалов  вдруг
обнаруживается вами в одной, одной-единственной,  для  вас  созданной  Богом
отраде. Вы нашли! Вы готовы орать на весь мир, что  идеал  -  тот,  смутный,
совершенный идеал женщины, заложенный с детства маменькой, сестрами,  няней,
- найден вами, ответил вам любовью, нежностью,  пронзительным  пониманием  и
заботой и глядит на вас счастливейшими, полными слез глазами, потому что  вы
тоже вдруг оказываетесь идеалом.  Ее  идеалом.  Со  всеми  вашими  лошадьми,
пистолетами Лепажа, охотой с борзыми, бокалами  вина,  трубками,  картами  и
храпом по ночам...

   - Fidelis et fortis отныне девиз твой, мой рыцарь. Fidelis et fortis - на
всю нашу жизнь.
   - Верный и смелый. На всю жизнь запомнил.

   ...Верный и смелый, fidelis et fortis. И вы запомните,  потомки  мои.  На
всю жизнь запомните!

   - Душа моя, ты мог простудиться. Ты же совсем недавно горячку перенес,  а
прискакал - в одном бешмете...
   - К тебе я скакал. Ты - сила моя и здоровье мое.  Ты,  Аничка  моя,  жена
моя, счастье мое...

   Слеза с усов свалилась и чернила  размазала.  Ей-Богу.  Четыре  раза  под
дуэльными стволами стоял, а такого волнения не чувствовал. Кажется, я  начал
жить, господа. Не бессмысленно существовать, а считать минуты до свидания  с
тобой, любовь моя...

   - Сколько ты не был на службе, душа моя?
   - Девять ден сверх  отпущенного.  Не  беспокойся,  ангел  мой,  я  рапорт
напишу, что заболел, и не солгу в нем ни  на  полслова.  Я  ведь  и  вправду
заболел. Радугой твоей заболел. Краснухой, белухой, зеленухой - что там  еще
в твоей палитре?..
   - Отец не даст нам свидания и рассвирепеет еще больше,  если  ты  станешь
его просить. Расстанемся  на  месяц,  душа  моя,  хоть  и  слезами  горючими
обливается сейчас мое сердце. Я все расскажу маменьке, она поймет и объяснит
отцу. А тут приедешь ты и...
   Я спорил горячо, я умолял ее, я заклинал  ее  нашей  любовью,  я  находил
неотразимые аргументы, но все было тщетно.
   - Докажи свой девиз, мой рыцарь. Докажи свой девиз.
   И она права, господа,  права.  Граф  должен  откричаться,  отплеваться  и
отрыкаться пред первым появленьем жениха...
   Марса, 22-го дня
   - Эскадрон, слушай команду!..
   Опять я на плацу. Прислали неумех из деревень, пять  лет  им  вдалбливали
уставы и наставления, армейский  порядок  и  команды,  но  для  того,  чтобы
сделать из них конных егерей, еще лет пять понадобится, никак не меньше. Два
года их грамоте учили, как положено, по четыре часа  в  день.  Нужное  дело,
очень нужное, однако мне, эскадронному, от этого не легче.
   - Подтянуть стремена всем, кроме головного!.. Учебной рысью... ма-арш!..

   Нас тоже в Корпусе гоняли. Так  гоняли,  как  солдатикам  и  не  снилось.
Ночные тревоги - два-три раза в месяц, и всегда в разные дни  недели,  чтобы
мы не вычислили их заранее. А спать давали мало: летом - шесть часов,  зимой
- на полтора часа больше. И только разоспишься, бывало, вдруг - рев:
   - Тревога!..
   Вскакиваем,  спросонья  лбами  стукаясь.  Кое-как  мундир  напялишь  и  -
бегом-бегом! - в строй. Лошадей по ночам не будили: их, видите ли, командиру
жалко было, а нас, мальчишек, - нисколечки.
   - Пеший по-конному! С места, рысью... ма-арш!..

   Старший воспитатель наш  капитан  Пидгорный  и  впрямь  на  учебной  рыси
трясется в привычном седле, а мы грохочем ботфортами по мерзлой земле. Одной
правой рукой отмахиваясь, поскольку  левой  приходится  палаш  придерживать,
чтобы он в сонных ногах не запутался. Только приноровишься...
   - Эскадрон, слушай команду! Учебным галопом!..
   Это значит - вприпрыжку. Скачем вприпрыжку: мы же не дети дворянские,  не
люди даже. Мы - лошади...
   И скачем, как лошади. Пот - градом. Я однажды не выдержал  да  и  заржал,
вдруг  жеребцом  себя  ощутив.  Двое  суток  карцера  -  на  хлеб  да  воду.
Доржался...
   Вот тогда  и  решили  мы  наиболее  злостному  мучителю  нашему  капитану
Пидгорному отмстить. Обидно нам стало: он-то - верхом на коне,  а  мы  -  на
своих двоих.  Он,  когда  дежурил,  в  отдельной  комнате  флигеля  ночевал.
Отмучает нас месяц, потом на неделю к семье на отдых  отъезжает,  а  на  его
место - другой, потом - третий, но эти как-то почеловечнее были. Отдыхать во
время скачек наших безумных дозволяли, а шутки смехом даже приветствовали:
   - Молодцы, кадеты! Не унывать!..
   Капитан  Пидгорный  совсем  из  другого  теста  испечен  был.  За  что  и
поплатился.

   ...Впрочем,  кто  больше  поплатился,  признать  весьма  за-труднительно.
Весьма...

   Денщиком у мучителя  нашего  капитана  Пидгорного  старый  унтер  служил,
большой любитель выпить. Задумав месть мучителю нашему, мы  с  того  начали,
что раздобыли дегтю, развели его скипидаром пожиже и в складчину купили штоф
особо забористой водки. Сургуч отбили, пробку аккуратно вытащили и  добавили
туда маку, из булок его наковыряв. Нам на ужин булки с маком  давали,  чтобы
мы засыпали покрепче да поскорее и снов, вредных  для  возраста  нашего,  не
смотрели по ночам. Да, добавили в штоф маку, заткнули пробкой и снова залили
сургучом. Настояли несколько дней, а  потом  преподнесли  унтеру,  для  того
якобы, чтобы он глаза на наши карточные  игры  прикрыл.  Он  глаза  прикрыть
обещал, мы в разведку  Андрюшу  Корнева  отправили  -  ловкий  да  проворный
мальчик был, насмерть разбился, неудачно из  седла  вылетев  на  препятствии
вскорости после этого, - и Андрюша доложил, что  унтер  штоф  тот  до  конца
опростал да и свалился в храпе сотрясающем.
   Вот тогда и настал наш час. Меня в диверсию ту не  включили,  слишком  уж
громоздким посчитав, но я с Андрюшиных слов все знаю в точности.
   Капитан-мучитель крепким сном отличался, и об этом уж мы давно проведали.
Да и чего ему было сладко не спать: унтер - проверенный,  растолкает,  когда
надобно. А унтер в ту ночь нами в командировку в объятья самого  Морфея  был
свое-временно отправлен,  и  путь  таким  образом  оказался  почти  открытым
настежь. "Почти" потому, что капитана, не дай Бог, могла  блоха  не  вовремя
укусить или  присниться  что-либо  беспокойное  вроде  прелестной  девы  или
супостата с клинком окровавленным.
   Но ничего особо волнующего ему, видать, не приснилось,