оров  этих,  поскольку  ровно
ничего я тогда в них не понимал, но смысл передаю верно. За что и поручиться
готов...
   А  матушка,   как   вскоре   выяснилось,   напрасно   относительно   карт
беспокоилась: совсем не до карточных страстей мне тогда оказалось. Нарасхват
я шел в тот вечер. На дамский расхват, и мне это  было,  признаться,  весьма
даже лестно. И бал я вальсом открывал с именинницей и с нею же закрывал  его
Большой мазуркой.

   Да, так о Полин. Об имениннице и хозяйке бала. Живая, неглупая, по-своему
очень милая девица с грустными, какими-то... сиротскими, что  ли,  глазками.
Фигурка даже не худенькая, а щупленькая скорее,  и  в  этой  фигурке  что-то
щемящее  было.  Настолько,  что  основной   мужской   инстинкт   срабатывал:
оберегать. Мужской, подчеркиваю, не  жеребячий.  И  движения  порывистые,  в
мазурке это особенно заметно: она чуточку задыхалась и очень  уж  стеснялась
сего досадного обстоятельства. Почему я и не  оставил  ее  после  финального
поклона, а пригласил к открытому окну, сославшись, естественно, на то,  что,
пардон, запыхался и без свежего воздуха никак не обойдусь.
   - Может быть, на веранду?
   Кажется, она чуть покраснела при этих словах, но пошли на веранду.  Вечер
таким густым был, что хоть ножом его режь. Ветерок как чуть прогретый бархат
- настолько ласков и мягок. Аромат... нет, для русского августовского вечера
иностранное слово никак не подходит, не вмещает его в себя... Запахи.  Копна
запахов на тебя рушится. И всплески на близком озере. Только в России  такие
всплески, ей-Богу. Редкие, таинственные, тугие какие-то, что ли. Ни в  одной
стране я таких всплесков не слышал, о чем и сказал Полин.
   - А я ни разу не была за границей. И лба при этом ладошкой ей  прикрывать
не пришлось. И что-то во мне... екнуло, что ли...

   ...- А почему вы ладошкой лоб прикрывали, когда с  этой  противной  Полин
беседу вели?..
   Другие именины. Пруд. Аничка. Лебедей кормит,  а  я  палец  сосу,  кремом
сначала его смазывая...

   А именинница говорит вдруг, вдаль глядя. Точно воспоминания мои прочитав:
   - Мы с вами давно знакомы. Даже немножко беседовали. У  графинюшки  Аннет
на именинах. Мы с Аничкой - кузины. А потом вы с ней ушли. И кормили лебедей
на пруду. Я подсмотрела. Это, конечно, очень стыдно, но это так.
   Господи, никогда я доселе с прямотой такой не встречался. Ну,  у  мужчин,
правда, она изредка попадалась, но у дев - никогда. И я был убежден, что она
девицам вообще несвойственна. Так сказать, органически. И вдруг - откровение
настежь.

   ...Откровение заразительно, никогда не замечали? Стало быть, прививку вам
сделали от откровения, как от оспы. А мне - не сделали. И слава Богу...

   - Я потерял ее, - говорю. - Навсегда  потерял.  И  никогда  мы  более  не
встретимся...
   Замолчал, вдаль гляжу. И вдруг чувствую, как ее ладонь  легла  на  мою  и
чуть ее сжала. Без всякого дамского намека, кокетства -  что  там  еще?  Как
друг, как товарищ руку мою пожала, чужую боль как свою ощутив.
   И я все ей рассказал, вообразите  себе  это!  Все,  все  решительно,  лба
ладонью ни разу не прикрыв. Нас на ужин звали, но Полин даже  бабушке  своей
сказала:  "Пожалуйста,  не  прерывай..."  Твердо,  признаться,  сказала,   с
характером...

   - Почему граф промахнулся? Почему, Полин?  Он  ведь  в  лоб  мне  стрелял
тогда.
   - Здесь? Где седые волосы?
   А у меня шрам почему-то седым клоком зарос. След  смертного  ужаса  плоти
моей.
   И нежные, до хрупкости  тонкие  пальчики  коснулись  тогда  шрама  моего,
прикрытого седой прядью.
   Мы как-то оба примолкли. Как дети. И долго стояли молча. А потом пошли  в
столовую, где все уже заждались именинницы. И то ли так  получилось,  то  ли
нас вполне осознанно так усадили, а только мы оказались за столом  рядышком.
И я нисколько не пожалел об этом, потому  что  разговаривать  с  Полин  было
интересно. Не болтать, а говорить с нею и  слушать  ее.  Она  любила  книги,
много читала и умела не просто помнить прочитанное, но и чертить собственные
параллели и делать неожиданные умозаключения.
   - Пушкин представляется мне  Гулливером.  Даже  в  ваших,  очень  мужских
рассказах.
   - Что вы, Полин. Александр Сергеевич, увы, совсем не гвардеец. Два аршина
пять вершков с половиной. Сам его измерял: тогда он еще мечтал подрасти хоть
на полвершка.
   - Вы читали Свифта как сказку, а  между  тем  это  -  грустная  метафора.
Судьба гения, которого обыкновенные лилипуты своими лилипутскими правилами и
представлениями опутывают лилипутской паутиной с ног до  головы.  Попробуйте
перечитать в такой плоскости, и вы убедитесь, что это  -  предупреждение  на
все времена. Просто потому, что лилипутов всегда будет больше...

   Засиделись мы до рассвета. Не помню даже, о чем вели  беседы  за  столом,
потому что после нескольких настойчивых попыток нас  оставили  в  покое.  Мы
сидели на веранде, я принес ей шаль. И говорили, говорили... О чем только мы
не говорили...
   Потом всех отправили спать, а  на  следующее  утро  мы  выехали  домой  в
починенном  за  ночь  ландо.  И  прощание  получилось  каким-то  торопливым,
скомканным, как то всегда бывает по утрам...
   6-е августа
   Стало быть, едем, сидя друг напротив двух. Батюшки  и  матушки  в  данном
случае. Матушка дремлет, батюшка хмур и сосредоточен, а я  все  еще  как  бы
веду беседу с Полин.
   - Знавал ли ты в Бессарабии некоего Раевского  Владимира  Федосеевича?  -
вдруг довольно резко спросил мой визави.
   - Начальника дивизионной школы майора Раевского? - я улыбнулся. -  Больше
чем знавал. Смею сказать, добрыми были приятелями.
   - Уж лучше не смей сего говорить, - проворчал мой бригадир. - Вчера  слух
прошел, будто арестован он и ныне содержится в тираспольской тюрьме.
   - Господи, да за что же? - вырвалось у меня. - Умнейший и образованнейший
человек,  друг  Пушкина  ближайший.  Александр  Сергеевич   Спартанцем   его
называл...
   - Болтуны! - рявкнул батюшка. - Мы за отечество жизней своих не щадили, а
как закончилась святая Отечественная наша, так  и  зашептались,  зашептались
кругом. И это нехорошо-де у  нас,  и  то  не  славно,  и  третье  в  странах
заграничных куда как лучше выглядит. Там, там, на полях Отечественной нашей,
истинная цена проверялась, а не в умствующих лепетах ваших. Нет бы вино пить
да за дамами волочиться - мало вам, не ценится  уж  ноне  сие!  А  грязь  на
власти лить - то в цене, то - прогресс, то уж так современно,  что  и  модой
ныне заделалось. И Пушкин - такой же. Ну,  дан  тебе  талант  от  Бога,  так
патриотизм народа воспевай, отцов да братьев своих старших. Певцом  быть  во
стане русских воинов - вот каков долг любого русского таланта...
   Что он там дальше бурчал, я уж и не слышал. Я о Раевском думал. О  глухом
каземате его, тощей свечой освещенном...

   ...Я, признаться, спорами тогда мало интересовался, а Пушкин  с  Раевским
постоянно о чем-то спорили. О  стихах,  о  народах,  об  истории:  Раевский,
помнится, как-то  при  мне  Пушкину  пенял,  что  тот  в  стихах  бесконечно
эллинских богов да героев воспевает, а о своих - будто и не было их у нас. О
Великом Новгороде говорил, о Вадиме, о Марфе Посаднице...
   И вдруг иное припомнилось. Вечер, конь оседланный возле моей мазанки. И -
голос Раевского:
   - Урсула взяли. Прямо в дубравах его...

   ...Я тогда  как-то  сразу  понял,  что  майор  попытается  спасти  нашего
романтического Медведя ("Урсул" - медведь на местном наречии) во что  бы  то
ни стало. Да он и не скрывал этого:
   - Могу я на помощь твою рассчитывать, Александр?
   - Вполне, майор.
   - Тогда никому ни слова. Я попытаюсь  разузнать,  где  Урсулу  содержание
определено, а там и тебя извещу.
   Разузнал быстро: уже на третий день  мы  с  ним  встретились.  В  том  же
погребке, у Думиреску. Безусых гусарских корнетов, к счастью, там на сей раз
не оказалось.
   - В крепостном каземате в Бендерах. Окно каземата выходит  во  двор,  где
три караула даже ночью. А, заметь, казематы, выходящие на Днестр, пустуют.
   - Но там же стены прямо в реку обрываются.
   - То-то и оно, что в реку, - вздохнул Раевский. - Рыбу ловить любишь?
   - Терпения не хватает.
   - Придется полюбить.
   - Зачем?
   - Добрые люди просили глубину реки у самого  замка  замерить.  А  удобнее
всего сделать это с удочкой в руках. И - в полной войсковой форме.
   - Да кто же в офицерском мундире рыбу ловит, майор?
   - Оригинал ты, Александр, понимаешь? Большой оригинал. Часовой  со  стены
увидит офицера и даже не окликнет.
   - Готов допустить. Но как ее замерять, глубину эту? Удочкой,  что  ли?  И
где именно?
   - С тобой два гребца будут. Молчаливых.

   А вот рядом молчания у меня не было:
   ...- Дурно крепостное право, спору в том нет,  согласен.  Но  размах  наш
российский надо во взоре умственном держать, земли тощие, морозы. Морозы  да
снега - из-за них Россия спать обречена по полугоду.  Как  медведь.  И  чтоб
медведь этот с голодухи лапу не сосал, им управлять нужно! Вот в чем роковая
особенность наша, вот в чем, как бы сказать, особый путь. Ну, не Европа  мы.
Не Европа! И не будем ею, сквозняк один от этих окон прорубленных...

   Батюшка все ворчал, матушка все дремала. А я опять в прошлое,  в  прошлое
ушел, ощущения свои вспоминая...

   ...И главным в этих ощущениях  тогда  было  -  мистификация.  Залавливают
меня,  юнца  доверчивого,  в  некую  веселую  игру,  которая  и   закончится
развеселой пирушкой  с  хохотом  и  остротами.  Правда,  Раевский  мало  для
подобной роли подходил: был и весьма образован, и сдержан весьма, даже суров
подчас - недаром Пушкин его Спартанцем именовал. Но  розыгрыши  очень  тогда
ценились,  любили  их  придумывать,  кишиневское  общество  и   удивляя,   и
развлекая, а то и фраппируя. "Ладно, думаю, почему бы не поучаствовать..."

   - Такова первая твоя задача, Александр. Когда решишь ее, скажу о второй.

   Поскакал в Бендеры задачу исполнять. Лодка -  в  условленном  месте,  два
гребца в ней, молчаливых и настолько черноусых, что так и тянуло за усы  эти
их подергать. Но - воздержался: играть - так по правилам.  Молча  поплыли  к
крепостным стенам. Один лодку на течении удерживает, чтобы не снесло, второй
- глубину веревкой с грузом замеряет, а я усердно червячка в воде отмачиваю.
   Часовой на стене появился. Постоял, посмотрел на  нас,  но  не  окликнул.
Решил, видно, что офицер и впрямь в тихое помешательство впал.
   Замерили беспрепятственно, о чем  не  без  тайного  азарта  и  доложил  я
майору, а где-то в глубине мелькнуло: "Ну, мол, еще что удумал?"
   * * *
   И впрямь, не унимается Раевский:
   - Задача вторая, Александр. Прутья, из коих  решетки  сделаны,  разогнуть
сумеешь?
   - Чтобы решетки гнуть, надо сначала в каземат попасть, майор.  Даже  если
я, предположим, и подстрелю кого-нибудь на дуэли, меня в кишиневский  острог
определят, но уж никак не в крепость.
   - Тимофей Иванович Збиевский,  комендант  крепости  в  Бендерах,  большой
любитель понтировать. Но - в своем кругу. А круг - полицмейстер Бароцци.
   - Не имею чести быть знакомым.
   - Евдокия Ивановна Бароцци - родная сестра Пущина. Мы с  Пушкиным  как-то
навещали их. Почему бы  ему  не  повторить  посещение?  Разумеется,  с  нами
вместе?
   - Откажется, - сказал я, подумав. - Он мне говорил,  что  какой-то  роман
начал. Значит, его уже не оторвать.
   - Попытаюсь.
   Признаться, не по душе все это мне  стало.  Зачем  в  мальчишескую  затею
Александра Сергеевича втягивать?  За  ним  и  так  в  шестнадцать  пар  глаз
наблюдают.
   - Может, избавим Пушкина от этих забав, Раевский?
   - Пушкин уедет до всех наших авантюр, Александр. Подальше. Скорее  всего,
в Одессу.
   - Ну, и сколько  я  должен  проиграть  этому  коменданту,  чтобы  согнуть
решетку?
   - Сердишься? - Раевский  улыбнулся.  -  Прости,  Александр,  не  мой  это
замысел. Я всего лишь звено в цепи.
   - А чей же?
   - В Молдавии есть хорошие люди, но кое-какую помощь просили  им  оказать.
Ты одну задачу, для них весьма трудную,  уже  решил,  осталась  последняя  -
согнуть прутья решетки. Затем ты сразу же уезжаешь  охотиться  с  господарем
Мурузи, Пушкин - в Одессу, я - на лагерный сбор дивизионной школы. Остальное
- если удастся, разумеется, - будет сделано без нас.
   - Да я же в Канцелярию каждое утро являться должен, - напоминаю с  этакой
все уже постигшей усмешкой.
   - Завтра явишься и получишь десятидневное разрешение отправиться на охоту
по личной просьбе господаря Мурузи.

   Как ни странно, но все именно так  и  случилось.  Я  получил  вольную  на
десять дней, а  Раевский  каким-то  образом  уговорил  Пушкина  навестить  в
Бендерах  семью  полицмейстера  Бароцци.  На  следующее  утро  мы   выехали:
Александр Сергеевич вместе с майором в карете, а я - верхом на  арендованной
лошади, к которой привык, потому что частенько  пользовался  ею  для  конных
прогулок.
   Пушкин был хмур и, казалось, очень недоволен собой. О чем они толковали с
Раевским по дороге, не знаю, но майору удалось улучшить его настроение. Мало
того, едва объявившись в  доме  полицмейстера,  он  тут  же  признался,  что
намеревается писать поэму о дерзком бегстве разбойников из тюремного  замка,
почему и просит непременно замок этот ему показать.
   Однако гостеприимные хозяева сперва пригласили нас отобедать, сказав, что
к трапезе непременно пожалует и сам комендант крепости. Это решало дело,  мы
дождались пожилого и весьма добродушного Тимофея Ивановича  Збиевского,  тут
же, еще до обеда пригласившего нас к себе в крепость.
   - На чашку, господа любезные, на чашку единую. Не обижайте старика.
   - Берегитесь, - шепнула нам Евдокия Ивановна. -  Он  так  называет  пунш,
который сам же и варит неизвестно из чего.
   - Он понтирует? - спросил я, беспокоясь  о  задаче,  решить  которую  был
обязан.
   - Только скажите, до утра не отпустит!
   Я и сказал. Тимофей Иванович невероятно возбудился, что  резко  сократило
время нашего пребывания за столом. Евдокия Ивановна была несколько  обижена,
а супруг ее, более похожий  на  углубленного  в  себя  схимника,  нежели  на
полицмейстера, напротив, даже не скрывал известного облегчения, что ли.
   Одним словом, мы быстро перебрались в крепость, где комендант  тотчас  же
занялся подготовкой к "чашке единой", о которой не переставал бормотать.
   - А ром - не с желтком, а с белтком...
   Почему-то он именно  так  говорил,  помню.  "С  белтком..."  Смешило  это
меня...
   - Неплохо бы нам ознакомиться с замком, пока хозяин столь увлечен, - тихо
сказал мне Раевский. - Оставим  ему  Пушкина  для  утешения  и  первых  проб
варева.
   А Пушкин и так уже ходил хвостом за Тимофеем Ивановичем, слушая  рассказы
его о шведском лагере в бывшей Варнице, короле Карле ХII и Мазепе,  который,
по слухам, там умер. Старик выдавал рассказы малыми порциями, связанными меж
собой весьма замысловато, как, скажем, соленые огурцы с ванильным мороженым.
   - Мы заплутаемся в этой турецкой крепости без  провожатого,  -  говорю  я
майору.
   А сам думаю, что кто-то на меня поставил неплохой заклад. На пари, что  я
умудрюсь разогнуть прутья решетки не где-нибудь, а в самой крепости.  И  что
такой серьезный, разумный и весьма сдержанный господин, как майор  Раевский,
оказался каким-то образом втянутым в это пари. Но я Раевскому не только  был
обязан, но и любил его искренне,  а  потому  решил  сделать  все,  чтобы  он
выиграл.
   Пока размышлял, майор с комендантом беседовал.  И  кончилась  эта  беседа
тем, что Тимофей Иванович, увлеченный варевом  своего  зелья  и  отвлекаемый
любознательностью Пушкина,  вызвал  какого-то  кряжистого  немолодого  усача
унтера и велел ему показать нам все казематы второго яруса.
   - Только исключительно второго яруса, - подчеркнул он, передавая ключи. -
Там - пусто, аки в раю, предназначенном для душ русских офицеров.
   Прошли  во  второй  ярус  вослед  за  унтером,  молчаливым,  как  сфинкс.
Длиннющий широкий коридор. Справа и слева - двери казематов,  все  почему-то
запертые на огромные висячие замки, к которым подходил один и тот  же  ключ,
столь же огромного размера. Левые казематы, как тут же выяснилось,  выходили
на Днестр, правые - во двор, и этими правыми живо заинтересовался  Раевский,
как только унтер открыл двери левых. И увел в них за собою  тюремщика,  а  я
вошел в первый же правый каземат.
   Странно, но там было сухо. Странно потому, что  я  почему-то  представлял
себе, что в казематах, предназначенных для содержания узников, всегда должно
быть сыро и мрачно. Мрачно было, но  сухой  какой-то  мрачностью.  С  густой
пылью на каменном полу.
   Впрочем, это все - как-то мельком. Меня окно интересовало, и я пошел  его
изучать.
   Оно оказалось забранным не  решеткой,  а  тремя  вертикальными  железными
прутами, вделанными в каменную кладку стен. Пруты были толсты порядочно,  но
весьма изъедены ржавчиной и, к счастью, не  из  каленого  железа.  Я  уперся
левой рукой в один, а правой - на распор - потянул  средний  на  себя.  Дело
оказалось нелегким, пришлось поднатужиться, но в конце концов середины обоих
прутьев дрогнули и пошли, начав этак нехотя гнуться. У  меня  ломило  плечи,
стучало в висках,  но  в  три  приема  я  раздвинул  старый  железный  забор
настолько, что в него мог бы вполне протиснуться ловкий молодой человек.
   Дело было сделано, но, признаюсь, покачивало меня совсем не от  гордости.
Двери казематов я старательно прикрыл, унтеру осталось лишь запереть  замки,
и мы пошли следом за ним к обещанному  комендантскому  пуншу.  По  дороге  я
цеплялся за стены плечами, да и в висках у меня постукивало, но  о  подвигах
своих я доложил Раевскому не без некоторого самодовольства.
   А чаша с пуншем, которую Тимофей Иванович  пустил  вкруговую,  дрожала  в
моих руках. Да и захмелел я быстро, откровенно говоря. То ли  пунш  оказался
непривычно забористым, то ли и  впрямь  я  уморился...  От  игры  мы  как-то
улизнули, пуншем увлекшись. Ну и слава Богу,  потому  как  ломота  в  плечах
доброму понтированию не  соответствует,  а  проигрывать  я,  признаться,  не
люблю. Так уж устроен.
   Однако к утру все закончилось благополучно, кроме ощущения, откуда именно
растут плечи. Но я надеялся, что забуду об этом к началу королевской  охоты,
обещанной мне.
   Ан не вышло. Ни разу ни в кого не  попал:  ни  в  зубра,  мне  господарем
показанного, ни в оленя, ни в косулю. В зубра Мурузи тоже, правда, промазал,
но, думается, вполне сознательно, потому что стрелял он отменно, несмотря на
вполне серьезный возраст. Не то что я после крепостных своих развлечений...

   Затем - костер, челядь суетится, косуля целиком на вертеле жарится, а  мы
с господарем и дґобро закусываем, и доброе вино пьем, и по-доброму беседуем.
   Только не пришлось мне тогда косулю эту попробовать. Подлетает неожиданно
конный  арнаут  хозяина   моего,   спешивается   и   что-то   негромко   ему
докладывает...
   - Не дают турки честным христианам плодами охоты своей мирно насладиться,
- невесело усмехается Мурузи. - Извини, Сашка, сначала проучить их придется.
   - Я с вами, господарь, - говорю.
   - Там, юноша, без боя не обойтись.
   - Неужели, господарь, вы можете гостю своему в его желании отказать?
   Усмехнулся Мурузи:
   - Гостю могу, офицеру - нет.  Арнауты  мои  оружия  достаточно  привезли.
Выбери себе саблю по руке да пару пистолетов не позабудь в седельные  кобуры
сунуть.
   Пока мы собирались, господарь дозоры по двум направлениям выслал.  Воякой
он был опытным, турок  колошматил,  где  только  мог,  но  плетью  обуха  не
перешибешь. Выжили они его все-таки за Прут, где он от них и  укрывался.  Но
надежда голову его  самому  султану  доставить  их  не  покидала,  поскольку
оценена голова была весьма высоко. По  достоинству  оценена,  турки  считать
умели.
   Арнаутов собралось человек до сорока. Проводники вели  без  дорог,  ехали
неторопливо и осторожно, ожидая