о от меня ускакало, и я от  него  ускакал.  По  разным  тропам,  по  путям
разным...
   Потому, видать, и проигрывал легко. Ни куражу во мне не было, ни  азарту,
ни интересу даже. Как и лошадей у смотрителя. Может быть,  если  бы  заржали
призывно кони под окном, остановился бы я. Но кони не заржали, и коннопионер
очередной банк у меня сорвал: везло ему в игре сегодня.
   - Коль больше денег нет, так и игре конец.
   - У меня пистолеты добрые. Ставлю по тысяче каждый.
   - Не нужны мне пистолеты. Коннопионеры люди тихие.
   - За пару тысячу!
   - Нет, поручик, уж увольте. Своему слову я хозяин.
   А в меня вдруг упрямство вселилось.  Не  кураж,  не  ажитация,  а  глупая
упрямая обида. Будто бес в мальчишку безусого, отцовскими  деньгами  впервые
зеленое сукно засевающего.
   - Нет, так невозможно, невозможно так разойтись...
   Бормочу, карманы обшаривая. В сумку зачем-то заглянул, хотя и  знал,  что
денег нет уж ни бумажки. Мундир охлопал... А там - хрустнуло.  И  вытащил  я
из-под него пушкинского "Андрея Шенье". И на стол бросил:
   - Вот.
   - Под бумажки не играю.
   - Протрите глаза, коннопионер! Это - сам Пушкин, своей рукой написал!
   - И вправду Пушкин? - Мой визави в рукопись вгляделся. - А как не его  то
рука?
   - В чести моей сомневаться изволите? Так у меня разговор короткий.
   - Не сомневаюсь, Олексин... Не  ошибся  с  фамилией?  Уж  извините,  если
напутал что.
   - Не напутали, - говорю. - Ни со мной, ни с бумагами, кои  просматриваете
сейчас. В тысячу рублев пойдет?
   Хотел же на червонную даму поставить, до жжения сердца хотел - и опять не
посмел. Не моей была червонная дама моя. И я на бубновую поставил.
   - Бита!..
   Встал я и побрел куда-то. Мимо смотрителя, через всю избу  -  в  холодные
сени. И в сенях этих горячим лбом в холодную бревенчатую стену уперся.

   Ничего больше у меня не было. Ни юной любви, на чужом  диване  преданной.
Ни бесценной дружбы со славой  всей  России,  на  корявый  станционный  стол
брошенной за тысячу рублей. Ни чести  более  уж  не  было,  ни  совести,  ни
родительских глаз, ни офицерского незапятнанного мундира.  Ничего  не  было,
из-за чего стоило бы жить.

   Достал  я  пистолет,  который   куражистому   счастливчику   коннопионеру
предлагал. Он заряжен был, но порох с затравочной полки стряхнулся, когда  я
им как товаром размахивал, и я не поленился за пороховницей  сходить,  взять
ее и в сени вернуться. И все делал очень медленно, старательно  и  спокойно,
сам себе демонстрируя решимость свою. И там,  в  сенях,  начал  на  курковую
полку сыпать сухой порох. Неторопливо и аккуратно, крупинка за крупинкой.
   Смотритель мимо во двор пробежал, так тяжелой дверью грохнув, что у  меня
весь порох  сдуло.  И  я  опять  начал  все  сначала.  Неторопливо  и  очень
старательно...

   - Ваше благородие, вроде как вас спрашивают!
   Смотритель с улицы заглядывает, а у меня снова порох с полки сдувает. И я
опять начинаю заново...
   * * *
   - Барин, Александр Ильич, чего это ты тут на холоде с пистолетом?..
   Поднимаю голову - и глазам не верю: Савка. Мой Савка,  Клит  мой  верный,
молочный  брат,  которого  я  в  Антоновку  отправил,   когда   помчался   к
захворавшему батюшке.
   - Вот так встреча. Я же за  вами  приехал.  Думал  в  Петербург  придется
гнать, ан нет, вы - тут.
   Стою, ничего еще не  понимая.  В  одной  руке  -  пистолет,  в  другой  -
серебряная пороховница. Хороший вид.
   - Почему - тут?
   - Так я же и говорю... - растерялся Савка.
   - А зачем?
   Вздохнул Савка, пригорюнился. Покачал головой.
   - Мамка наша помирает, Серафима Кондратьевна. Проститься очень  уж  ей  с
вами хочется.
   Слышу все, известия понимаю и запоминаю, а сам на Савку гляжу. Плечистый,
разбитной, грамоте обучен... И говорю вдруг, но как бы  и  не  я  говорю,  а
кто-то со стороны:
   - Идем.
   - Куда? - удивляется Савка. - Собираться в  Антоновку  надо.  Мамка  наша
помирает, Серафима Кондратьевна. Пока пообедаете, пока лошадок покормим...
   - За мной, - говорю. - И ты, смотритель, тоже.
   И, избу миновав, прямиком входим в тихую половину. Коннопионер  стихи,  у
меня, дурака, выигранные, просматривает. Воззрился на нас, голову подняв.
   - Вот, - говорю, - моя последняя ставка. Скинь шубу, Савка, себя поручику
покажи.
   Тот послушно шубу  сбрасывает,  подбоченивается,  ничего  не  понимая.  И
коннопионер смотрит удивленно, тоже ничего не понимая. А  я  Савку  к  столу
подталкиваю.
   - Извольте принять под стихи, что у меня выиграли. Смотритель  свидетелем
будет.
   - Я, милостивый государь,  на  людей  не  играю,  -  сухо  объявляет  мне
коннопионер.
   - Сыграете, - говорю, и все вроде как в беспамятстве. - А коли откажете в
сем, пулю себе в лоб пущу на ваших глазах. Пущу, честью клянусь!

   ...Господи, что творилось со мной, кто объяснит?! Но то,  что  творилось,
видно, на лице моем написано было, а лба я ладонью при этом не прикрывал...

   И потому поручик, посмотрев в лицо мое, бросил пушкинские стихи на стол:
   - Дарю.
   Взбеленился я, аж дыхание пропало.
   - Унижений не потерплю! Извольте карты сдать,  поручик.  На  кону  -  мой
Савка и пушкинские стихи.
   - Ваши благородия...  Ваши  благородия...  -  залепетал  тут  смотритель,
побелев.
   Коннопионер пожал плечами и стал тасовать колоду.

   ...А я молиться начал, верите? Про себя, конечно, но -  искренне,  жарко,
истово и неистово одновременно. К святой Божьей Матери обращаясь чрез  душу,
что предстать пред нею вот-вот должна была. "Мамка  моя,  -  шепчу,  -  меня
вскормившая, силою своею налившая меня, упроси Матерь Божью карту мне верную
подсказать. Молю тебя, мамочка моя..."
   Богохульствую от всего сердца своего. Не жизнь  свою  спасая  -  нет-нет,
честью клянусь, о жизни не думал! Я пушкинские строфы спасал,  мне  от  души
подаренные. Пред ним я тогда себя подлецом ощущал, только пред ним и ни пред
кем более. И молил, молил, умолял и молился...

   - Извольте карту, поручик.
   - Карту?..

   ...Карту?.. Вспомнил я, сколь часто карту на свою червовую даму заламывал
и сколь часто выручала  она  меня.  Но  не  было  у  меня  более  дамы  моей
червонной, предал я ее, как  дружбу  Пушкина,  как...  Как  Полин,  в  конце
концов, без влюбленности бешеной девичество ее нарушив. Одна теперь  у  меня
дама осталась, да и та в Антоновке душу свою чистую Богу отдает...

   И - будто молния блеснула.
   - Дама треф.
   Пришла. В третьем ряду пришла...
   Пришла!..
   - Ваша взяла, Олексин, - усмехнулся коннопионер.
   А я на пол сел, поверите ли?  Будто  ноги  мне  подкосили  и  -  без  сил
совершенно.
   - Вина... - выдохнул последним выдохом.
   - Не вина тебе надобно, Александр Ильич, - усмехнулся Савка и вышел.
   И все молчали. А я сидел. С пустотой в голове.
   Савка с баклажкой  и  оловянной  кружкой  вошел.  Присел  подле  меня  на
корточки.
   - За мамку нашу, барин.
   И налил мне полную кружку. И  не  вина,  а  домашнего  ерофеича,  который
каждый год наша мамка готовила. Забористый ерофеич, родной, и выпил я до дна
эту кружку.

   Выехали мы сразу  же,  даже  перекусывать  не  стали.  На  своих  лошадях
выехали: Савка за мною на паре  примчался.  И  я,  признаться,  с  поручиком
коннопионером даже не попрощался. Не до того мне было,  да  и  не  хотелось,
признаться.
   Савка меня на сено уложил, с боков подгреб его, в тулуп укутал. Но -  все
молча.
   - Ну, родимые!..
   Дорога на Антоновку через Псков лежала, и  до  города  мы  ни  словом  не
обмолвились. А как въехали в него, Савка впервые ко мне оборотился:
   - Лошадок подкормить надо. Я тебя, Александр Ильич, пока на квартеру твою
завезу.
   - Обидел я тебя, Савка?
   - Проиграл бы, так сам же и выкупил бы. -  Помолчал  он,  вздохнул.  -  А
обидеть, что ж... Обидел, прямо скажу. Чай, одну титьку-то пополам сосали.
   Довез он меня до квартиры и поехал на постоялый двор лошадей  кормить.  Я
умылся  да  переоделся,  отыгранного  "Андрея  Шенье"  к  прочим  пушкинским
рукописям приложил, а с собою в Антоновку взял эти "Записки". Чтоб события в
них занести, какие доселе произошли. И пешком пошел на постоялый двор.
   - Я бы заехал за тобою, - сказал Савка.
   - Пойдем в трактир. Пообедаем, выпьем на дорожку.
   - Подлизываешься? - усмехнулся Савка. - Эх, барин, Александр Ильич,  кабы
не любил я тебя, как брата...
   Ладно пообедали, выехали  и...  поспели.  К  последнему  вздоху  Серафимы
Кондратьевны чудом поспели.
   Подле нее уж и священник был, и монашки тихо горевали. Кормилица моя  еще
в сознании находилась, хотя на глазах слабела, жизнь теряя.
   - Прощайтесь, - сказал батюшка. - Чудом поспели.
   Бабы дворовые и девки тихо плакали, меня стесняясь. Потом мужская  дворня
пошла: все любили  ее,  искренне  любили.  Да  и  я  с  трудом  тогда  слезы
удерживал. Долго длилось прощание, слабела на глазах кормилица моя.
   Наконец все попрощались, кроме меня  да  Савки.  Я  хотел  его  последним
оставить, единственный сын все-таки, но она по-иному решила, прошептав через
силу:
   - Савушка, сынок... Уступи Сашеньке. Старший он братец...  Слово  сказать
ему надобно...
   Савка попрощался  с  маменькой  своей  и  тут  же  вышел,  слезы  рукавом
размазывая. А я на колени у ее изголовья стал.
   - Из краев... дальних... горничная приезжала... велено от графинюшки...
   Отходила она, слова еле слышно с уст ее  слетали.  Я  ухом  приник,  чтоб
расслышать.
   И расслышал последнее:
   - Ваничка... внучек мой... Ваничка...
   И все. И тихий последний вздох ее я скорее душою своей уловил, так ничего
и не поняв...

   Пишу все это уж после похорон. Завтра во  Псков  меня  осиротевший  Савка
отвезет.

   ...Так  что  же  Аничка  велела  горничной  своей  передать?  Что?..  Сил
недостало у дорогой моей кормилицы сказать об этом. А вернее  всего  -  меня
она пощадила, последний раз меня от боли уберегла. Потому  что  единственная
новость, которую Аничка могла мне передать, в том заключалась, чтобы не ждал
я ее более. Замуж графинюшка моя вышла. За косноязычного пшюта Засядского...

   Дописываю "Записки" сии много времени спустя.  Задним  числом  дописываю,
потому вместо дат будут отныне только события.

   На следующий день после прибытия во Псков я был  арестован.  Господами  в
голубых мундирах.

   ВСЕ ЛЕСТНИЦЫ РОССИЙСКИХ КАЗЕМАТОВ ВЕДУТ ТОЛЬКО ВНИЗ
   Свеча первая
   Помнится, я сидел за столом вместе с солидным, уже  в  годах,  орденах  и
полковничьем чине господином в голубом мундире. Он  вел  светскую  беседу  о
роговой музыке, сокрушаясь, что сия традиция  исчезает  ныне  совершенно,  а
двое его помощников в  цивильном  тем  временем  деловито  рыскали  по  моей
квартире.
   - Хор рожечников  являет  поразительное  звучание,  коли  доводилось  вам
слушать его во время лодочных катаний по Неве. Каждый рожок ведет лишь  свою
собственную ноту, но какова же сила общей  созвучности  при  слаженной  игре
всех сорока осьми рогов! Божественно!  В  особенности  когда  хор  исполняет
русские песни. Божественная патриотичность и державная  гармония  охватывают
душу слушающих...
   Я не поддерживал беседы. Был растерян?  Угнетен?  Взволнован?  Ничуть  не
бывало. Я был скорее удивлен и  расстроен,  а  посему  и  мысли  мои  вились
удивленно-расстроенным роем.

   ...Что ж теперь станет с батюшкой, бригадиром моим? Каково-то ему  узнать
будет, что сын его единственный ныне как бы  уж  и  не  сын  его  вовсе,  а,
скорее, пасынок государства Российского. И как известие о сем,  изукрашенное
добрыми и недобрыми  языками,  скажется  на  здоровье  его,  уж  подточенном
тяжкими бранными ранами и недавним  ударом?  И  как,  должно  быть,  трудно,
досадно, мучительно даже будет матушке моей от  незаслуженной  обиды  сей?..
Как исплачется и исстрадается она и... И сороковой день по кончине кормилицы
моей Серафимы Кондратьевны пройдет без моего  поклона.  А  сыну  ее,  Савке,
молочному брату моему, Клиту моему верному, я вольную должен  был  бы  дать,
обязан был дать, чтоб детки  его  успели  вольными  родиться,  а  теперь  не
получится сие, отложить придется в далекую  неизвестность  волю  детей  его.
Если не навсегда...
   Навсегда - это Аничка моя. Вот что теперь уж - точно навсегда...
   А о невесте своей Полиночке, равно как и о свадьбе нашей, так я  тогда  и
не вспомнил...

   Вот такой клубок на меня обрушился, и я его распутать пытался. А о себе и
не подумал.  За  что  бумагу  об  арестовании  на  неопределенный  срок  мне
показали, почему в квартиру  мою  офицерскую  с  обыском  вломились,  в  чем
обвинен я сейчас и какую же  безвинность  мне  доказывать  придется,  где  и
кому?..

   Не думал. Не потому, что такой уж хладнокровный, бесчувственный  или  там
спокойный, а потому,  что  -  русский.  А  каждый  русский  с  рождения,  от
материнского молока понятие на всю свою жизнь получает, что вина не  столько
в  поступках  его  содержится,  сколько  в  столах  канцелярий   государства
Российского.  Там,  там  вина  каждого  подданного  хранится  за   казенными
печатями, почему никаких доказательств не требует и  никаких  оправданий  не
принимает...

   - Чьи стихи это?
   - Пушкина.
   - Присовокупляю к "Делу".
   - На каком основании?.. - вскочил я, помнится. - К какому такому делу? По
какому такому праву?
   - Сидите, сидите. Стихи-то не  ваши,  а  Пушкина.  Зачем  же  вскакивать,
кричать?
   - Но позвольте, однако же, сударь, это... это ни в какие  ворота.  Это  -
личные вещи.
   - Не может быть в России ничего личного, коли  во-прос  государственности
касается.
   - При чем же здесь государственность, помилуйте?
   - А это уж как вам доказать удастся.
   - Мне?..
   - Вам, господин  Олексин,  вам.  Так  что  подумайте  о  сем.  Досуг  для
осмысления сего вам будет предоставлен.
   Еще чего-то поискали  присные  его,  книги  просмотрели,  на  пол  каждый
пролистанный томик бросая. Не откровения мудрецов  их  интересовали,  а  моя
восторженная откровенность в заметах на полях. Но  ничего  не  нашли  ни  на
полях, ни меж страницами.
   - Имеются ли еще какие-либо записи в квартире вашей, господин Олексин?
   - В квартире моей нет более ни единой строчки.
   - Слово в сем даете?
   - Слово.

   Не солгал и душою  не  покривил.  В  Антоновке  "Записки"  мои  остались,
сороковин кормилицы моей дожидаясь. Не из  предчувствия  какого  я  с  собою
тогда не взял их, а только  чтобы  не  таскать  понапрасну.  При  службе  не
распишешься, рота и время отнимает, и силы, и заботы. А в Антоновке...

   - Извольте пройти с нами.
   Я встал, начал шинель надевать.
   - Что же не спрашиваете, что с собою дозволяется взять туда, куда повезем
вас?
   - Что же дозволяется?
   Улыбнулся  голубой  полковник.  Впервые  зло  тонкие  губы  поперек  лица
растянул:
   - Ничего.
   Свеча вторая Ожидал, что  в  Санкт-Петербург  меня  повезут.  В  казенную
столицу, столь красиво и своевременно из-под батогов выстроенную. Ан нет, по
Московской дороге погнали. Во вторую, хоть и первопрестольную столицу  нашу.
На курьерской тройке с двумя верховыми жандармами и молоденьким  офицером  у
меня под боком.
   Он растерянным выглядел, испуганным даже. И смотрел на меня  в  упор,  не
отрываясь.
   - В Москву торопимся?
   - Мне молчать приказано. Молчать. И вас молчать попрошу. Лучше  про  себя
думайте.
   Вот я про себя и думал.

   Боимся мы государственных арестантов. А вот кандальников не только что не
боимся, но и жалеем их. Дозволено нам убивцев, разбойников да  татей  ночных
жалеть. Даже подкармливать их дозволено: "несчастненькие вы наши..." Но коли
государственным  ты  преступником  властями  объявлен,  то  уж  никакой   не
несчастненький, а - враг. Без следствия и суда  всего  народа  враг.  Может,
потому, что жандармским порядком образованных людей  гонят,  а  конвойным  -
убийц дремучих?.. Грамоту наш народ  любит,  а  образованных  -  сторонится.
Чужие они в отечестве своем, а чужих на Руси боятся и ненавидят. Странный мы
народ. Прилагательный к государственным повелениям.

   ...А  в  самом  деле,  задумайтесь,  дети  мои.  Все  народы,  все,   без
исключения, именем существительным  в  русском  языке  называются.  Француз,
молдаванин, немец, татарин, турок, калмык, индеец, швед, англичанин  -  все,
все решительно требуют вопроса - "кто?". Кто перед тобою. Но сами себя мы  -
единственные  во  всем  мире!  -  только  именем  прилагательным   называем:
"русский". То есть не кто ты есть как личность, а к  кому  ты  прилагаешься,
кому принадлежишь как невольник. Как раб...
   К государству ты прилагаешься, ему ты принадлежишь. Его ты  собственность
полная от самого рождения своего вплоть до самой кончины своей. И не оно для
тебя существует, а ты - для него и ради него. Ради величия его, мощи,  славы
и самоутверждения - во имя самоутверждения...
   Гнали, лошадей не щадя.  Запаленных  меняли  на  станциях,  не  давая  из
тюремной кареты выходить. И снова гнали, гнали. И спали  в  скачке  этой,  и
перекусывали на скаку. Пади, Русь, государственного преступника везут...

   Привезли в густых сумерках. Куда  -  не  разобрал.  Мрачные,  безмолвные,
узколобые какие-то строения. Каменные крутые лестницы с истертыми  ступенями
- вниз, вниз. Молча: один солдат с фонарем впереди, другой - позади.  Глухой
коридор, двери, железом окованные. Лязг ключей, скрежет петель и...
   И дверь заскрежетала уже за моей спиной.

   Каземат.

   Дрожащий огонек свечи, стен не видно. Чуть освещено каменное ложе с тощей
подстилкой. И - тишина. Полная тишина: звуков нет, а в уши - давит.  На  все
барабанные перепонки давит гигантским давильным прессом...
   Сел я на твердь, что отныне постелью мне служить должна  была  неизвестно
сколько времени. Может, и навсегда. Долго  сидел  неподвижно:  давило  меня,
давило со всех сторон. Камнем, тишиной и неизвестностью...

   И впервые за все прошедшее время подумал: за что? В чем вина моя, так мне
и не объявленная? Граф, что ли, пожалел, что промахнулся тогда?..  Ну,  вряд
ли. Это бы он раньше проделал, коли бы возжелал. Да и по характеру - не  его
сущность поклепами заниматься. Нет, не он. Не по его навету я в этот  камень
одет, не по его. Тогда что же? Или кто же?.. Ну должна же хоть какая-то вина
существовать? Не для меня, разумеется, - для записи в казенной бумаге.
   Долго сидел, но ничего в голову не приходило. А озноб  -  мерзкий,  сырой
какой-то - пришел. Однако знал я к тому времени, что  не  в  шинели  русский
солдат греется, а - под шинелью. В Корпусе нас этому, правда, не  учили,  но
бывалые  старослужащие  моей  роты  как-то  пехотную  сию  премудрость   мне
поведали. Вспомнил я с благодарностью  о  добрых  советах  их,  встал,  снял
шинель, завернулся в нее, завалился на каменное ложе и...
   И уснул.

   Сколько спал - не знаю. В каземате у времени всего два цвета - мрак серый
да мрак черный. И как сереть начало, так и сон мой на убыль пошел.  Я  глаза
открыл, увидел тусклое оконце под потолком, свечу догоревшую и  сел.  Что-то
вспомнилось, но неясно, неотчетливо, туманно. Я хотел туман  этот  рассеять,
да не успел: петли дверные заскрежетали.
   И вошла громоздкая темная - темнее серого мрака каземата моего - фигура с
фонарем. Прошла к столику подле моего ложа, поставила котелок  с  деревянной
обгрызенной ложкой, достала новую свечу, вздула ее и заменила ею сгоревшую.
   - Час который? - спросил я у фигуры этой.
   Не  отозвалась  она.  Повернулась  и  вышла.   И   снова   железо   ржаво
заскрежетало.
   Я  в  котелок  заглянул:  варево  какое-то  неопределенное.   Есть   мне,
признаться, хотелось, брезгливостью особой  я  не  отличался,  но  за  ложку
хвататься обождал, поскольку ощутил не  столько  голод,  сколько  холод.  И,
надев шинель, начал быстрыми шагами каземат измерять. Девять шагов  от  окна
до двери, девять - от двери до  окна.  С  добрых  полверсты  прошагал,  пока
щедрой испариной не покры