Вместе с Пушкиным?..
   - Ознакомьтесь.
   И бумагу передо мной положил. Я прочел, пожал плечами.
   - Согласны? Тогда внизу прошу написать: "С моих слов записано правильно".
И расписаться.
   И это было новым. До сей поры мне дознавательных листов не  показывали  и
подписи под ними не требовали. Я написал то, о чем  он  просил,  и  поставил
свою закорючку.
   - Вот и отлично. Можете идти.
   - Куда?
   - Крыс дрессировать.

   (Надпись на полях.  Другими  чернилами:  ...Уж  позднее,  позднее,  много
позднее узнал я, что Государь прекратил мышиную эту  возню  вокруг  Пушкина.
Что  лично  принял  его,  долго  беседовал,  простил  все  прегрешения.  Что
милостиво вызвался быть его цензором, вернул из  ссылки  и  повелел  служить
отныне при Дворе. И "Дело" жандармское развалилось. Развалилось, но  остался
свидетель, от которого Бенкендорфу необходимо было избавиться во что  бы  то
ни стало.
   Свидетелем был я.)
   Свеча десятая
   И вновь я в своем каземате. Вновь  -  обязательные  версты  от  двери  до
окошка, Библия, кашель, щи дважды в день и вполне дисциплинированные  крысы.
На подкормку приходят строго по команде, когда постучу. А потом - по  норам,
и не видно их. До следующего моего приглашения.

   ...Не бойтесь одиночества, дети мои. Весь мир  одиночество  самым  тяжким
наказанием полагает, и для очень многих оно и впрямь ужасно.  Но  надо  себя
преодолеть, тогда оно из наказания способно превратиться  в  самоуглубление.
Высшую  форму  существования  самодостаточной  личности.  Вспомните  древних
философов, святых отшельников, мудрых монахов-затворников.  Если  ты  умеешь
размышлять, сам себе вопросы задавать и  отвечать  на  них,  спорить  сам  с
собой, а в спорах сих новые истины открывать, ты - самодостаточен, и никакой
каменный мешок тебе не страшен. Одиночество снаружи куда  легче  одиночества
внутри, если душа твоя научена трудиться...
   Странно, но, думая обо всем, что только в голову приходило, я ни разу  не
только не задумался о последнем свидании со своим дознавателем, но и  вообще
не  вспоминал  о  нем.  Его  высокопревосходительство   генерал   Бенкендорф
настолько прочно вбил в меня два основных вопроса, на которые ждал  ответов,
что  все  остальное  представлялось  мне  лишь  отвлекающим  или,  наоборот,
побудительным маневром, чтобы подтолкнуть меня к этим ответам.  Своего  рода
шенкелями представлялось, посылающими меня на двойной прыжок. Вот  почему  я
напрочь выбросил из головы послед-ний допрос, а заодно  и  свою  собственную
подпись, впервые с меня востребованную.

   ...Я размышлял о личности. Не о ее влиянии на историю или там общество, а
на ее зарождение, становление, рост и осознание самою себя  таковой.  То  ли
потому, что я возгордился, ощутив в себе  зачатки  ее,  то  ли  из-за  душою
расслышанных слов отца поняв вдруг, что я есть не просто говорящее,  кое-как
соображающее и даже немного размышляющее двуногое животное  со  вложенной  в
меня душою Божией, а некое звено между  прошлым  и  будущим.  Меж  дедами  и
внуками, меж "Я" и "МЫ": семья, род, клан, если угодно. А поняв это, понял и
то, что коли звено я, то, стало быть, должен, обязан пред прошлым и  будущим
быть крепким, прочным и -  без  единого  ржавого  пятнышка.  Ни  внутри,  ни
снаружи.
   Вероятно, в этом и заключено содержание чести. Не внешней, не для  показа
другим, а безупречной прежде всего для цепочки рода собственного.  Для  всех
предков и всех правнуков, ибо тем я умножаю общую  копилку  внутренней  силы
рода своего, а не заимствую из нее на  потребу  дня  сегодняшнего.  Признаю,
путано излагаю, но сейчас, сейчас соображу.

   Солдаты  любят  говорить,  что-де  "на  миру  и  смерть  красна".  Они  -
крестьяне, и мир для них - община. Дворянин так никогда не скажет, поскольку
"красота"  гибели  ни-сколько  не  уменьшается  для  него  и  при  гибели  в
одиночестве, один на  один  с  врагом.  Например,  на  дуэли.  Почему  такое
различие в оценке собственного  достоинства?  Не  потому  ли,  что  дворянин
никогда не бывает сам с собой наедине?  Он  обладает  исторической  памятью,
коли родители не поленились вложить  ее  ему  в  детстве.  Крестьянин  лишен
этого: далее деда он вряд ли кого помнит. Да и нет нужды у  него  запоминать
их, потому что  они  делали  то  же  самое,  что  делает  он:  трудились  на
господской ниве до седьмого пота.

   Историческая  память  -  основа  доблести  потомков.  Родник  чести   их,
достоинства, гордости и отваги. И если мужик в силу  каторжного  однообразия
труда своего лишен возможности черпать из прошлого примеры особого  служения
Отечеству, то дворянин не  только  имеет  такую  возможность,  но  и  обязан
приумножать ее всю свою жизнь  для  передачи  детям  своим  и  внукам  своим
очищенного и углубленного им лично источника родовых традиций и примеров.  А
на это способна только личность.
   Так что же тогда такое - личность?

   Личность есть человек, внутренне, душою своею осознавший себя  как  звено
истории рода своего, а следовательно, и Отечества в целом.
   Вот о чем размышлял я  в  каземате  Петропавловской  крепости.  Размышлял
путано и непоследовательно после странного  допроса  с  подписью  допросного
листа. И записал тоже путано и непоследовательно, потому  что  не  дано  мне
способности ясно излагать мысли свои. Ни в беседах, ни на бумаге  тем  паче.
Это в уме они ладно складываются, а в яви - прощения прошу. И нить рвется, и
слов не хватает. Ну, уж как есть, дети мои...

   А так - в действительности, не в раздумьях - ничего не происходило,  пока
ручьи не потекли. Но зажурчали ручьи - и распахнулись двери каземата.
   - Собирайте вещи, Олексин.
   - Куда?
   - Куда повезут.
   "Сибирь!.. - почему-то билось у  меня  в  голове,  пока  собирал  я  свой
скромный скарб. - Сибирь..."
   Сунули в зашторенную карету, повезли. Со мною в  ней  какой-то  немолодой
капитан трясется, вздыхая и охая. На  козлах  рядом  с  кучером  -  жандарм,
позади... Нет, никого вроде позади нету. Значит, не под конвоем везут, а  "в
сопровождении". Значит, не в Сибирь, слава Тебе, Господи!.. Не в Сибирь!..

   Из Санкт-Петербурга выехали  и  неспешно  куда-то  за-тряслись.  Неспешно
лошадей на станциях меняли, неспешно молчаливый капитан меня обедами кормил,
угрюмо отмалчиваясь на все мои вопросы. И на  третьей,  что  ли,  станции  я
наконец-то сообразил, что едем мы прямехонько во Псков.
   - Во Псков путь держим? - спросил.
   Вздохнул капитан. Весьма недовольно.
   - Во Псков, во Псков. Оставьте вопросы свои, не желаю я разговаривать. Ни
разговаривать,  ни  отвечать  даже.  У  меня  -  жена,  дети,  год   служить
осталось...
   До  самого  Пскова  ехали  молча.  А  перед  ним  на  последней   станции
задержались по воле угрюмого сопровождающего моего, все помыслы  которого  в
одном девизе заключались: "Абы дослужить". И - как понял  я  позднее  -  для
того лишь задержались, чтобы въехать в город в синих весенних сумерках.

   Ну, наконец приехали. Думаете, в тюремный замок?  Я  тоже  так  думал,  а
оказалось - на гарнизонную гауптвахту.

   И я вздохнул с огромным облегчением. Гауптвахта - это все-таки  армия.  А
не жандармский голубой корпус.

   Сопровождающий меня под  расписку  начальнику  гауптвахты  сдал  -  тоже,
кстати, капитану и тоже - немолодому. И укатил в своей карете восвояси, едва
кивнув мне.
   - В чем дело, капитан? - спрашиваю, когда меня начальник лично доставил в
очередной каземат для строгого содержания. - Меня ведь  к  вам  -  прямо  из
Петропавловки.
   - Знаю, Олексин, - вздохнул он. -  Приказано  содержать  вас  на  строгом
режиме, но на полном армейском довольствии. Прогулки запрещены и разговоры с
вами - тоже. На сколько времени, мне неизвестно. Так что прошу потерпеть.
   И вышел,  дверь  снаружи  заперев  на  висячий  замок,  что  я  определил
натренированным ухом своим.
   Свеча одиннадцатая
   Свеча горела. Толстая,  армейская.  И  каземат  тоже  был  армейским:  из
кирпича, а не из камня. Окно забрано  решеткой,  такую  бы  я  согнул,  даже
ослабев на жандармских  харчах.  Каземат  -  сухой,  койка  -  армейская.  С
армейским одеялом, офицерской простыней - впервые! -  и  подушкой  с  чистой
наволочкой. Все это я мгновенно оценил, уже немалый  опыт  имея,  а  оценив,
окончательно удостоверился, что жандармы от меня  отступились,  возвратив  в
армию. Разбирайтесь, мол, сами.

   Почему? Почему же они меня из лап своих мохнатых выпустили?..

   Вот эта непонятность и мешала  радости  моей.  То  есть  я  ее,  конечно,
ощущал, но не осознавал, что ли. Мерил очередной  каземат  шагами  и  думал,
думал. Вспоминал, сравнивал, понять пытался.
   Меня терзало полное непонимание причин того, что вдруг  произошло.  Может
быть, арестовали Пушкина и я стал им больше не  нужен?  Нет,  это  вряд  ли.
Пушкин надписи "На 14 декабря" и в глаза не видал, доказательств  противного
у жандармов нет, и тут им без меня никак не обойтись.  Тогда  что  же?  Моим
объяснениям  поверили,  посадив  в  кутузку  патриота   коннопионера?   Тоже
маловероятно, доносчиков они не сажают: кто же тогда доносить-то им  станет?
Вступился кто-либо за меня? Но кто же вступится, когда батюшка мой во втором
ударе?.. Может, с батюшкой что приключилось?  Может,  батюшка  мой...  помер
батюшка, потому и отпустили меня?.. Нет, нет, быть того не может, потому что
батюшку в Санкт-Петербург перевезли: Бенкендорф сказал, что матушка моя  его
лично о свидании просила... Нет, конечно же, нет.  Не  потому  я  сейчас  во
Пскове оказался.

   А тогда - почему? Почему я во Пскове да еще на армейской гауптвахте?..
   Совсем запутался я тогда, но вовремя  правильное  решение  выбрал.  Опять
себе  приказ  отдал,  отцовский  завет  исполняя.  Лег  и  уснул.  Даже  без
сновидений.
   Утром - по заведенному порядку.  Молитва,  три  версты  парами  шагов  по
кирпичному полу. Бритье на ощупь.
   А  тут  и  завтрак  солдаты  принесли.  Добрая  миска  гречневой  каши  с
конопляным  маслом,  хлебушка  вволю,  солдатская  кружка...  крепким   чаем
заваренная. Чаем! Глазам своим  не  поверил  -  вкусу  поверил.  И  аромату.
Откуда? Солдатам китайский чай не положен...

   Оттуда. Из братства офицерского, вот откуда. Всхлипнул я, признаться.  Не
удержался...

   Четыре дня и пять ночей так отсидел.  Просох  изнутри,  кашель  на  убыль
пошел. И отъелся малость. Не столько, может быть, отъелся,  сколько  чувство
постоянного голода утолил.  Привел,  так  сказать,  организм  свой  в  некое
равновесие.
   А днями опять крыс обучать пришлось. Но я уже имел опыт: одну  подстерег,
ботфортом ее  о  стену  шмякнув,  другие  опасаться  стали.  И  начал  я  их
заставлять появляться передо мною только  по  моему  сигналу.  На  кормежку.
Поели хлебушка и - марш по норам. Быстро привыкли, твари сообразительные.
   Да, так на четвертый день - после завтрака  уже  -  распахивается  дверь.
Начальник гауптвахты. Тот самый, что меня встречал.
   - Сегодня к четырем пополудни приказано доставить вас под конвоем в полк.
На суд офицерской чести.
   - На суд?..
   Помолчал капитан. Сказал тихо:
   - Я карету для вас достану, Олексин.
   И вышел.
   Арестанту - карету. Чтоб не вести меня  через  весь  город  под  конвоем.
Единственное, что он мог для меня сделать.
   Кроме крепкого чаю, разумеется.

   ...Ох, милые, любезные сердцу моему потомки мои! Не могу я писать о  суде
чести. Не могу. Я - офицер, сын офицера, внук офицера, правнук... ну, и  так
далее. Я - оттуда родом, из офицерского братства России. Я  никогда  законов
его не нарушал, ни в чем я  не  повинен  пред  товарищами  моими,  но...  Но
приказано было сие свыше, как я потом узнал. Свыше  приказано,  а  посему  и
судьба моя была предрешена. Приговорен был  я  еще  до  решения  офицерского
суда... А потому просто перескажу вкратце, в чем меня обвинили  да  чем  все
закончилось.

   Обвинили  меня  ни  много  ни  мало,   как   в   противуправительственной
деятельности. А заключалась она  в  том,  что  я  вел  со  своими  солдатами
разлагающие и смущающие души их беседы о воле. О том,  что  они  -  граждане
России, а не холопы помещиков своих, и дети их тоже будут гражданами,  а  не
рабами. И все однополчане  мои,  друзья  и  сослуживцы  помалкивали,  головы
опустив. Один только юный прапорщик княжич Лешка Фатеев, неизвестно за какие
провинности в наш армейский полк переведенный, вскочил и выкрикнул:
   - Как же не стыдно вам, господа офицеры! Да  Олексин  честнее  любого  из
всех, здесь присутствующих!
   Осадили его. Он не соглашался, с места вскакивал. Тогда приказали  тотчас
же покинуть собрание. Вышел Лешка Фатеев весьма  демонстративно.  Милое  мое
"ваше сиятельство"...
   Двое штаб-офицеров выступили, как и полагалось им  выступать.  Пробурчали
что-то маловразумительное,  осуждая  непозволительную  революционность  мою.
Потом поспешно перерыв объявили, вроде как бы  для  совещания.  И  во  время
этого перерыва меня наш полковой врач  Аристов  Семен  Семенович  к  себе  в
кабинет увел. Для того, полагаю, чтобы я с офицерами не якшался.
   - Батюшка ваш, поручик, болен весьма опасно.
   - Что значит "весьма опасно", Семен Семенович?
   - А то значит, что разрушительный удар, голубчик, - вздохнул Аристов. - Я
осматривал его, когда  Наталья  Филипповна,  матушка  ваша,  из  поместья  в
Санкт-Петербург его везла. Правда, он -  в  полном  сознании,  но  речь  его
измята изрядно.
   - Есть ли надежда?
   - Надежда есть, как врач вам говорю. Ему покой  нужен,  полный  покой.  Я
просил командира полка повременить с этим судом, чтобы больного поберечь  от
неприятностей, но... - Семен Семенович беспомощно развел руками.  -  Сказал,
что не в силах он исполнить сие. Так что мужайтесь, поручик, мужайтесь.
   - Но, Семен Семенович...
   - Мужайтесь, Олексин, - подавив  вздох  и,  как  мне  показалось,  весьма
значительно сказал наш добрый полковой врач.
   Тут кликнули, что пора возвращаться к продолжению заседания, и мы  прошли
в залу.
   Приговор зачитали как-то чересчур уж поспешно. Я стоял, и вместе со  мной
в зале стояла гробовая тишина. А высокие судьи ни разу голов не  подняли,  а
если и поднимали их, то изо всех сил смотрели мимо меня.
   Суров был приговор. Лишение офицерского звания и ссылка в действующую  на
Кавказе армию рядовым солдатом.
   Кажется... Да нет, что уж там кажется, когда - точно. Точно  в  глазах  у
меня потемнело, сердце вроде остановилось, и... и качнулся я даже.
   - Он же грохнется сейчас! - вскочив, крикнул подпоручик Гриша Терехин.
   Бросился ко мне, поддержал. Кто-то воды принес. Выпил я полный стакан,  и
все вроде бы назад вернулось.
   - Благодарствую, - говорю, - господа офицеры.
   А председательствующий, молчавший во время этой легкой сумятицы,  дочитал
последнюю строку приговора:
   - Приговор офицерского собрания вступает в  силу  после  Высочайшего  его
утверждения Государем Императором. До сего утверждения  определить  поручику
Александру Олексину содержание на гарнизонной гауптвахте.

   Вот и все. Крест на военной карьере. Но я о себе  не  думал.  Я  думал  о
бригадире своем и о словах Семена Семеновича Аристова, полкового врача: "Ему
покой нужен. Полный покой".

   Шум поднялся среди господ офицеров. Все громко говорили, что приговор сей
неоправданно суров, а  вернувшийся  княжич  Лешка  Фатеев  пытался  собирать
подписи однополчан под петицией Государю. Но  тут  вошел  караул,  и  я  был
препровожден на гауптвахту. Правда, в карете, а не пешком через  весь  город
Псков.
   Как уж там себя чувствовал, сами представьте. Представьте, что вы  только
что услышали смертный  приговор  собственному  отцу  с  отсрочкой  казни  на
неопределенный, но очень небольшой срок.
   И все же внутренне  не  верил  я,  что  Государь  может  утвердить  такое
постановление  полкового  офицерского  собрания.  Полагал,   что   командиры
полковые со страху рубанули по самому высшему разряду в надежде, что наверху
отменят их решение, а усердие - запомнят.  Для  России  подобные  случаи  уж
давно и не случаи, а - норма.  Перестараться  куда  как  безопаснее,  нежели
недостараться: этот закон неписаный не  только  среди  чиновников  популярен
весьма, но и всюду, где приходится самим решения принимать. За перегиб у нас
журят с улыбкой, за недогиб - с отмашкой бьют.

   Так думал я о своей судьбе: человек и за  былиночку  хватается,  когда  в
пропасть летит. Так что особо беспокоиться у меня причин вроде как бы  и  не
существовало: я их судорожно надеждой драпировал. А вот за батюшку - были, и
я о нем куда больше тогда думал, чем о себе самом.
   Но порядку не изменил ни разу. Подъем с зарею, молитва, версты, бритье...

   Не помню уж, сколько дней так прошло - мало, очень мало!  Только  однажды
распахнулась дверь темницы моей, и вошли судьи мои  во  главе  с  командиром
полка. А за ними - и наш псковской губернатор. И сердце у  меня  оборвалось:
неужто с батюшкой что?..

   Слава Богу, нет!..

   - Батюшка ваш чувствует себя неплохо, - торопливо сказал командир  полка,
лицо мое увидев.
   А заместитель его тотчас  же  добавил,  что  меня  в  Москву  отправляют,
поскольку именно там формируются команды в действующую на Кавказе армию.

   Стало быть, убеждены были, что Государь их решения  не  отменит.  Заранее
убеждены!

   - Так что мы, так сказать, попрощаться зашли, - пояснил секретарь суда.
   Хотел я на прощанье от всей души послать их... Покуда не  солдат  еще.  И
рот уж раскрыл, да не успел. Губернатор перебил, какую-то бумагу достав:
   -  Александр  Ильич,  ко  мне  документ   поступил,   вполне   официально
заверенный, из коего следует, что даруете вы полную свободу своему  человеку
Савве Игнатову. Вы подтверждаете это?
   - Да.
   Только и смог из себя выдавить.
   - Я так и подумал, а потому и вольную ему оформил, как положено. Извольте
подписать.
   Я подписал. Полную волю молочному брату. Клиту моему.
   - Прощайте, Олексин. Дай вам Бог...
   Господа офицеры честь мне отдали, губернатор обнял, и все удалились  друг
за другом гуськом.
   И тотчас же в открытую дверь вошел молоденький прапорщик:
   - Приказано доставить вас в Москву.
   Свеча двенадцатая
   В первопрестольную мы с прапорщиком ехали в кибитке,  которую  губернатор
мне предоставил. Я больше молчал, прапорщик трещал, а кучер кнутом щелкал да
лошадь  кучерскими  словами  подбадривал.  Так  и  прибыли   на   московскую
гауптвахту. Не в каземат, а в охраняемую казарму, где сидели солдаты. И  все
- без амуниции.
   А  меня  попросили  только  отстегнуть  шпоры:  устав,  мол,  требует.  И
разместили  в  огороженном  закутке  той  же  солдатской  казармы.  Там  уже
находились двое солдат, вытянувшихся при появлении дежурного офицера  вместе
со мною.
   - Здесь вам надлежит ждать, когда соберется команда на Кавказ,  -  сказал
дежурный и вышел.
   А солдаты не садятся. Смотрят на меня во все глаза.
   - Здорово, - говорю, - братцы. Теперь мы с вами -  в  одном  строю,  и  я
такой же рядовой, как и вы. Так что не вскакивайте.
   Помолчали они, переглянулись. Потом старший спрашивает:
   - За что же вас, ваше благородие?
   - За дуэль, ребята, - не объяснять же им про "Андрея Шенье".  -  Так  что
зовите просто Александром Олексиным. Или - Александром Ильичом, если вам так
удобнее.
   Познакомились. Старший - Пров Сколышев - за  то  на  Кавказ  угодил,  что
сапоги казенные пропил. Служил в Москве,  тихо  и  послушно  служил,  а  тут
земляк заявился да прямо с порога и брякнул:
   - Дуньку твою барин на вывод продал.
   - Сильно любил я ее, - рассказывал Пров. - И она  меня  жалела,  ждать  с
солдатчины обещалась. Да не понравилась, видать, барину любовь наша. Меня  -
в солдаты, ее - неизвестно куда, неизвестно  кому.  Ну  и  запил  я  с  горя
черного. И казенное имущество на штоф горькой сменял.
   Это  уж  позднее,  когда   привыкли   они   ко   мне.   Крестьяне   долго
присматриваютс