и  избранная  нами
тройка во главе с Андрюшей не только безопасно миновала прихожую, в  которой
унтер храпел, но и пронесла ведро с жидким дегтем в саму обитель капитана. И
беззвучно перелила этот деготь в оба капитанских ботфорта. После чего  столь
же беззвучно вынырнула во мрак ночной.
   Вот тогда  уж  моя  очередь  настала.  Пока  соратники  мои  отважные  от
дегтярной улики избавлялись, я  возле  конюшен  стожок  гнилой  подстилочной
соломы поджег. Ни за что бы не поджег,  если  бы  заранее  под  него  добрую
охапку сухого сена не подсунул. Но я своевременно  подсунул  и  своевременно
поджег. А пока разгорался стожок, успел до казармы добежать, раздеться и под
тощее одеяло нырнуть.
   Раздымился стожок тот на славу. И когда дежурный конюх, нюхом дым почуяв,
а ушами - что лошади заржали  тревожно,  сообразил,  выбежал  да  и  заорал:
"Пожар!..", мы тут же все раздетыми во двор высыпали:
   - Горим!.. Караул!.. Пожар!..
   Орали так, что капитан не  мог  не  проснуться.  А  проснувшись  и  сразу
уразумев, что и вправду дым возле конюшен, с  ходу,  как  привык,  обе  ноги
одновременно, по-кавалерийски сунул в ботфорты...
   Стожок тот мы сразу же и потушили, как  только  вопль  капитанский  наших
ушей достиг. Мщение состоялось, виновных не нашли, но  месяц  нам  покоя  не
давали. И пеший по-конному, и конный по-пешему, и прусский шаг на  плацу,  и
побудки не ко времени, и бешеные скачки без седла через все мыслимые препоны
- все было.

   Вот тогда-то наш Андрюша и погиб на препятствиях...

   ...Мщение  -  дурное,   неподобающее   благородному   человеку   занятие.
Бессмысленная сумма злобных  обид  души  вашей,  внутренним  ядом  травящая,
потому никогда и не копите никаких обид. Никакое зло не  стоит  того,  чтобы
нянчиться с ним, лелея в душе своей. Добро следует помнить, хранить его и  с
ним жить. С добром, а не со злом. И уж тем паче не с  мечтами  о  мщении.  О
любви, мире да согласии мечтайте всегда, дети мои, и  потомство  ваше  будет
веселым, добрым,  спокойным  и  здоровым.  Уж  простите  старика  за  нудное
нравоучение, но друга дорогого я на сем мальчишестве потерял...

   Служу, будто пудовые вериги таскаю, только в  комнатенке,  что  снимаю  у
почтеннейшей Марфы Созонтьевны, душой  отдыхая.  В  Офицерском  собрании  не
отдохнешь: зубы стискивать  приходится,  слыша  разговоры  приятелей.  Шесть
пошляков на пять подпоручиков и четыре - на столько же капитанов.  И  как  я
раньше не чувствовал этого? В разговоры их не вслушивался, что  ли?  Нет,  и
слушал с жадностью, и сам был рад поведать что-нибудь этакое,  позабористее,
с перчиком. А теперь - ну надо  же!  -  улыбаюсь,  как  удавленник,  и  зубы
сжимаю, чтоб не заорать: "Да как же вам не совестно, господа офицеры?  Да  о
маменьках своих  вспомните,  в  муках  вас  выносивших!..  О  сестрах  своих
невинных, в вас идолов со младенчества видящих!.." Но - молчу. Презираю себя
за молчание свое и - молчу.
   Потому молчу, что Аничке слово дал молчать. В  офицерской  среде  исстари
слово к пощечине приравнивается, и тут уж  барьера  не  миновать,  коли  что
необдуманное брякнешь. Но не барьера я боюсь - никогда, слава Богу, я его не
боялся, -  я  слово  нарушить  боюсь,  вот  ведь  какой  камуфлет  получился
неожиданный...
   ...- Душа моя, обещай мне, что  не  будешь  рваться  к  барьеру.  Ты  уже
доказал свою отвагу.
   - Аничка, честь офицерская...
   - Осиротишь меня и погубишь, Саша. Я уже тебя вы-брала, и замены этому  и
во всем свете не сыскать.
   - А наша честь с тобою?
   - Подумай сперва, Сашенька, солнышко мое, свет ты мой единственный...

   Подумал. И слово дал, не каменный.  И  девиз,  коим  Дульсинея  моя  меня
наградила, помню. И - покуда держусь.

   Ах, как дни тянутся! Боже ж ты мой, как они канительно  тянутся.  Прежде,
бывало, вскачь неслись.
   Даже в карты стал играть по-иному. Не  то  чтобы  осторожничать  -  кураж
поймал, тут уж не до осторожности! Но так играть стал,  будто  за  спиной  у
меня - семья. Жена ненаглядная моя, дети милые.  Спиной  их  ощущать  начал,
даже оглядываюсь иногда...
   - Что это вы вертитесь, поручик? Вы в карты свои глядите.
   - В свои я всегда поглядеть успею, майор. Мне бы ваши узнать желательно.
   - Наглец ты, Сашка. И помрешь наглецом.
   - Только бы не...

   Перестал я, Аничка, такие  фразы  рифмой  завершать,  помня  глазки  твои
умоляющие...

   - Дама моя - всегда червовая, господа. По ста рублев.
   - Бита. Не твоя червенная дама сегодня, Сашка.
   - Ан и нет, всегда. Две сотенных на нее же.
   И что вы думаете? Банк срываю. Грошовый, правда, банк.
   - Ну, везет Олексину! В первом круге отыгрался...
   - Если бы отыгрался. Опять у меня полста увел, подлец...

   ...Чтобы знали вы, далекие потомки мои, игроки делятся на три разряда.  В
первом  разряде  -  мычащие:  обремененные  семьею,  скупостью   своею   или
собственной, от природы данной нерешительностью. Играют с осторожностью и  -
по маленькой в полном равновесии с собственным куражом: плюс-минус  червонец
за весь  вечер.  Попоек  избегают  (ну  разве  что  за  чужой  счет),  бесед
складывать не умеют, читать не любят, а время как-то убивать приходится.
   Разряд второй - молчащий: волки. Играют только ради выигрыша, на  который
и живут. Толк в игре понимают, а наипаче того - самих игроков. Не чураются и
передергиваний, коли куш велик, а карта не идет. И колода у них в подборе, и
пятого туза, когда надо, из-под манжета вытянут, и ненужную  карту  обшлагом
прикроют. А уж коли за руку поймали, так  только,  господа,  не  к  барьеру!
Только не к барьеру! Бейте от души, хоть  подсвечниками  бейте.  И  бьют  их
регулярно по всей России, а что толку-то? Не переводятся они, как клопы. Так
что и на вас мерзавцев этих, дети мои, вполне достанет.
   А третий разряд - рычащий. Пленники азарта своего. И  выигрышам  рады,  и
проигрышем не весьма огорчены: сам азарт питает их силою своею. И только его
ради и  садятся  они  к  ломберным  столам  с  горящими  глазами  и  великим
нетерпением. Здесь судьба и нервы взвинтит,  и  улыбнется  вдруг,  и  вокруг
пальца обведет, когда не ждешь. А кровь твоя бурлит,  сердце  бьется,  ты  -
живешь, и море тебе по колено! Здесь - кипение страстей человеческих,  здесь
испытание чести твоей, здесь игра  королей,  а  не  валетов,  как  в  первом
разряде, и не шестерок, как во втором.

   Премудрость  сию  мне  впервые  Александр  Сергеевич  Пушкин  поведал.  В
Кишиневе, когда мне едва осьмнадцать  минуло.  "В  этом  тоже  своя  поэзия,
Сашка, - втолковывал мне он. - Экзамен страстью рока своего..."

   Потому и невмоготу мне вскорости стало лениво и  бесстрастно  в  картишки
перебрасываться в разряде первом. Я уж и  ставки  поднимал,  и  ради  куража
ва-банк объявлял при полном лове, но гнилой костер и порохом не подожжешь. И
- затосковал я. По настоящему азарту затосковал, по тому, который  Александр
Сергеевич с поэзией на одну доску ставил. И - грешна душа человеческая! - не
сдержал собственной клятвы. Обещания собственного  не  сдержал.  Прощения  у
Анички в душе испросил и вернулся в разряд рычащий.
   - Сашка!.. - заорали бравые новгородские конноегерцы (я тогда в том полку
лямку тянул). - Уж слух прошел, что тебя  твой  батюшка-бригадир  наследства
лишить обещался?
   - Верный слух, - говорю. - А потому - по банку с ходу.  Кто  держит?  Ты,
Затусский?
   - Я, предатель братства нашего, я.
   И что вы думаете? Срываю банк, едва за стол усевшись. А  в  банке  -  без
малого тысяча рублев ассигнациями. Но  голова  не  закружилась,  потому  что
закон знаю: коли давно не рисковал, судьба твой риск благословит. Она  потом
отыграется, когда тебя в свои объятья заполучит  со  всеми  шпорами  твоими.
Осмотрительности лишив, голоса внутреннего, а порою и здравого смысла.
   Ах, какая игра была! Восторг, шум, крик, страсти, извержение Везувия,  за
шампанским три раза посылали. Но в тот вечер  судьба  ко  мне  благосклонной
оказалась, как никогда до-селе...
   И я от благосклонности этой  малость  самую  размягчел.  Удила  отпустил,
вольную душе выписал и на штурм банка бросался порою и без малейшего  шанса,
единственно на удачу уповая.  Рисковал  безумно  и  безмозгло,  как  никогда
доселе не рисковал, и на третий вечер проигрался до дыр  во  всех  карманах.
Все, что до сей поры выигрывал, - проиграл,  свои  деньги,  что  были,  тоже
проиграл, а сверх того - еще семь тыщ. Дал слово  подполковнику  Затусскому,
что в десять дней верну до копейки, и наутро  поплелся  к  командиру  нашего
лейб-гвардии Новгородского конно-егерского. Или, как  его  в  других  полках
называли, "картежно-ернического".
   Тащился и казнился, как никакому преступнику  не  снилось.  Пред  Аничкой
своей казнился, убивался, мысленно из  Новгорода  к  ней  на  коленях  полз,
туфельки ее целовал. "Прости, любовь моя, дорогая моя, жена моя. Повинен  я,
грешен я, и подл я. Все я сознаю, всю глубину падения своего, Аничка, не  по
плечам мне еще девиз, тобою дарованный: "Fidelis et fortis", нет во  мне  ни
верности, ни смелости жить порядочно и достойно. Довлеет азарту  натура  моя
порочная, авантюрам довлеет,  безмозглому  риску  довлеет,  знаю,  чувствую,
казнюсь и страдаю. И все же  клянусь  тебе,  любовь  моя  единственная,  что
добьюсь я права осмысленно и  гордо  носить  присвоенный  мне  тобою,  Дамою
сердца моего, девиз великой верности тебе  и  отчаянной  смелости  в  защите
верности этой. Клянусь, потому что всю жизнь любил тебя, искал тебя,  мечтал
о тебе и - нашел..."
   Нашел!..

   Помнится, я даже остановился, сам не поверив, что так  оно  и  случилось.
Великой силой обладает  искренность,  потому  что  в  какой-то  миг  полного
откровения срывает вдруг все покрова с трусливой  памяти  нашей  и  обнажает
родники наших истинных чувств. Вот потому-то церковь так настойчиво,  упорно
и постоянно и требует от нас, грешных, молитв: она знает,  знает  о  могучей
силе девятого вала бездонной искренности души человеческой, вала, рожденного
покаянием нашим искренним. Знает, что искреннее покаяние это в конце  концов
поднимет  в  душе  нашей,  азартом  издерганной,  изолганной,   пропитой   и
прокуренной,  чистые  источники   детства,   доселе   замутненные   взрослым
расчетливым  враньем,  привычной,  обыденной  ложью,  подлостью,  трусостью,
предательством  друзей  и  идеалов  юности,  сделок  дешевых  с  собственной
совестью. Только ребенок божественно  искренен,  господа,  только  его  душа
хрустально чиста и непорочна! И только искреннее раскаяние способно  вернуть
наши испоганенные ложью души в сияющие  чертоги  нашего  детства.  Молитесь,
господа, молитесь, ибо молитва  есть  проверенный  и  наипростейший  путь  к
нашему собственному детству, а значит, и спасению, ибо душа наша  воскреснет
вновь...

   Постоял, ожидая, когда молния озарения этого внезапного угаснет во мне, и
поплелся дальше. И маялся, признаюсь, пока  до  канцелярии  не  добрел  и  к
командиру полка не ввалился. Снова лгать и изворачиваться.

   Полковник у нас был - отец солдатам, да отчим офицерам. На плац опоздаешь
- на неделю  выволочка.  Солдат  заболеет  -  предупреждение.  Не  дай  Бог,
стрясется что в эскадроне, когда ты за дружеским пуншем душу отогреваешь - в
полковом офицерском собрании при мамашах дев премилых, - вслух и,  заметьте,
громко предупреждает:
   - Этого в женихи не рекомендую.
   А как мне слово данное исполнить, когда слух пробежал,  будто  отец  меня
наследства лишил? Никто мой вексель в  Новгороде  не  примет  ни  под  какие
проценты: батюшкин характер знали не только в армии.  Ну,  и  что  остается?
Остается мчаться в Петербург и умолять родного батюшку навет сей развеять, а
заодно и спасти фамильную честь. И без  отпуска  из  полка  здесь  уж  никак
невозможно было обойтись.

   - Продулся?
   - Вчистую, господин полковник. Только под честное  слово  из-за  стола  и
выпустили.
   - Обормот ты, Сашка, - вздохнул полковник. - Ведь, поди, пулю в лоб, коли
не отпущу?
   - А вы отпустите, Пантелеймон Данилович, - говорю нахально. -  Вам  же  и
мороки меньше. Сами рассудите,  коли  офицер  застрелится  -  расследование,
инспекция, неприятности.
   Пошел я тогда ва-банк: он меня на службе по имени, и  я  его  на  той  же
службе - тоже по имени. А что делать? Честь на карте, равная жизни честь.
   - Не завидую я ни родителям твоим, Олексин,  ни  супруге  будущей,  если,
конечно, сыщется какая ненормальная... - вздохнул полковник. - Скажешь  там,
что к врачу тебя отпустил. Ступай, горе ты полковое...
   И помчал я в Северную Пальмиру тем же вечером...
   19-е апреля
   Не знаю, чем бы тогда дело обернулось. Может, и отцовским  проклятием  со
всамделишным лишением наследства: он суров был настолько порою, что  и  сама
милая матушка моя с ним совладать не могла. Вот о  чем,  помнится,  думалось
мне с горечью, когда трясся я по весенним ухабам, никакого выхода  не  видя.
Только, на счастье мое, ямщики новгородские ушлыми были ребятками. Оглянулся
на меня с облучка  очередной  Тараска,  вцелился  взглядом,  будто  насквозь
прострелил, да вдруг и говорит:
   - А что, барин, на первой станции прикажешь или лучше тебе на вторую?
   - А чем, - говорю, - лучше-то? Дочка  смотрителя  уж  больно  хороша  или
самовар там погорячее?
   - Веселее там, - говорит мой ямщичок-простачок.  -  Там  завсегда  господ
много. В картишки перекидываются.
   В картишки!.. Ошалел я: вот он, выход. А коли не  выход,  так  все  равно
терять уж нечего. Ах, Аничка моя, помолись за своего непутевого!..
   - Ко второй, Тараска!..
   - Ну, залетные!..
   Конечно, если бы денег и впрямь в тот момент в кармане моем не оказалось,
вздохнул бы только: третий разряд - рычащий - без оных к столу  игорному  не
садится, гонор не позволяет. Но аккурат утром сегодня на выезде из  Великого
Новгорода встречает меня не кто иной, как Мишка Некудыкин:
   - Помолись за меня, Сашка. В добром питейном заведении.
   И протягивает мне пять сотен.
   - До подаяний, - говорю, - еще не докатился.
   - Отдашь, когда куш сорвешь!

   Нет, недаром в Наставлении об конноегерцах  записано  черным  по  белому:
"Брать в конноегерцы офицеров только самого лучшего проворного  и  здорового
состояния..."

   Миновали мы с Тараской первую станцию, остановились у  второй,  куда  как
малозаметной. Вошел  в  избу:  никого,  кроме  любезного  смотрителя.  И  по
масленой любезности его вижу, что мне и в самом деле уж очень обрадовались.
   - Что прикажете, господин офицер? Обед, самовар?
   - В тишайшую половину - бутылку рома и... сколько там рюмок сейчас?
   - Рюмок?.. С вами - шесть.
   - Вот шесть и подавай.
   - Извольте шинель снять.
   - Лихорадка бьет.
   Снимаю саблю, как водится, а  шинель  запахиваю:  у  меня  под  нею  пара
пистолетов. Два туза на всякий случай, так сказать. И оба - козырные.
   - Так печка там топится, ваше благородие.
   - Вот от печки и потанцуем. Веди в тишайшую.
   Проводит меня хозяин.
   - Их благородие тут погреться решили.
   Молча гляжу от порога, ноги очень уж старательно вытирая: тройка  пройдох
в партикулярной потертости, отставной майор, по виду -  аматер  ("любитель")
страстный, да молодой человек, счастье свое пытующий  едва  ли  не  впервые.
Морды у пройдох шестерочные, у майора красная, у  юнца  -  под  лимон,  хоть
закусывай. "Липку дерут, - думаю. - Только лыко драть и лапти  плесть  -  не
для одних рук дело". Представляюсь и - сразу к столу:
   - Коль уж греться с дороги, так оно лучше - за  картишками.  Удача  кровь
разгоняет.
   Поначалу этакого межеумка полкового изображаю: уж  и  не  робкий,  а  еще
никак не игрок. Понимаю, что троица эта, лихо в карточных баталиях потертая,
разноцветных бедолаг потрошит. Однако не нахрапом, без наглости, на  учебной
рыси, так сказать. И я пошел той же  рысью,  галоп  свой  приберегая:  и  не
следует резвость до  времени  показывать,  и  узнать  желательно  манеру  их
неторопливую. Майор с Лимончиком от собственных карт уж и глаз не отводят, а
шестерки ко мне приглядываются. И я соответственно - к ним. "Проиграть надо,
- думаю. - Непременно проиграть, чтоб был резон ставочку повысить".
   - Сколько в банке?
   - Одна сотня двадцать.
   - Стало быть, с трети и начнем, помолясь.
   Не играем - дубину пилим: раз к себе, другой от себя. За это время  масти
шестерок распределяю: кто из них пиковый, кто - трефовый, а кто и во  бубнах
и рожей, и повадками.
   Смотритель ром приносит, а пока разливает, банк  к  Бубновому  переходит.
Румяному такому, с маслеными глазками.
   - За доброе знакомство наше, господа!
   Не отказываются. У Трефового - пожилого, хитренького, хихикающего - ручки
подрагивают, когда с рюмкой соприкасаются. То ли сопьется вскорости,  то  ли
уже спился.
   А я, время не тратя,  банчок  Бубновому  навариваю.  Мягонько,  чтобы  не
спугнуть до срока: "Ах ты!.. - дескать. -  Хотел  же  другую  заломить,  вот
невезенье!.." Ну, и так  далее.  Разные  есть  способы,  и  о  них  в  нашем
"Егерском наставлении"  прямо  говорится:  "Егерь  должен  преодолевать  все
препятствия, какие только встретиться могут". Вот я и преодолеваю.
   За третьей рюмкой  банчок  до  тысячи  поднял.  Раскраснелись  все,  даже
Лимончик. Он подряд два раза выиграл немного и  на  радостях  новую  бутылку
потребовал. На руку  мне:  шестерки  на  рюмочки  живее  откликаться  стали.
Повздыхал, повертелся, посопел даже и... "Ну, Аничка, молись за меня..."
   - Еще карту.
   Аккуратно дал банкомет шестерочный трефовой масти, снизу. И рукава высоко
поддернуты...
   Туз пришел! Как виду не подал, сам удивляюсь.
   - По банку!
   Риск невелик: двадцать очков на руках. Но  -  против  банкующего...  Так,
Бубновый свои картишки сразу бросил.  Стало  быть,  знает,  сколько  там,  у
банкомета на руках...
   Девятнадцать у банкомета! Но я - даже не улыбнулся.
   - С кем не бывает, - говорю.
   Чувствую кураж, чувствую! Пошла карта. Только бы не зарваться:  теперь  я
банк держу.
   Что долго-то расписывать: удержал я тот банк. Рубликов этак под  семьсот.
А следующий у меня майор  сорвал,  чему  я,  прямо  скажем,  обрадовался:  и
проигрыш  невелик  оказался,  и  майору,  слава  Богу,  наконец-то   счастье
улыбнулось, и за бутылкой он послал на радостях своих.
   Не люблю, когда отставных офицеров чина невеликого  пройдохи  обыгрывают.
За ними семья, дети,  хозяйство,  а  доходов  -  всего  пенсион.  Не  люблю.
Совестно мне всегда, даже когда не я в выигрыше оказываюсь.
   Жрать было охота, кишка кишке атаку трубила. Но отказал я животу  своему.
Сытых кураж не любит.

   ...Держи кураж! Всегда держи кураж, чем бы ты ни занимался:  в  бою  тоже
свой кураж есть, и коли потерял его хоть на миг единый - быть тебе на земле.
Тогда считай копыта над головой, покуда  в  сознании  еще  пребываешь.  Было
такое со мной, было, в Бессарабии еще, довелось считать.  Слава  Богу,  хоть
свои копыта  тогда  надо  мною  проносились.  А  ну  как  вражеские  считать
доведется?..

   Ну, вот и по-крупному пошло после  третьей  бутылки:  крапивное  семя  от
дармовой выпивки не враз-то и оторвешь. Присасываются. Жалко мне их, которые
вот так промышлять вынуждены, ей-Богу, жалко при всем  их  гнусном  ремесле.
Чин - в самом подножье российского Табеля о рангах, пенсии - грошовые и - не
дворяне, как  правило.  Дети  священников,  солдат  или  вольноотпущенников,
доходов никаких, а семьи - в рыдван не усадишь. Ну, ну, Сашка, кураж  мягких
не любит. Лучше отставного майора пожалей: опять проигрывать начал.
   Вот так и канителились, ром попивая, но в выигрыше  пока  был  только  я.
Правда, в основном за счет майора, к сожалению, и дворянчика Лимончика. Но я
ждал своего часа, с надеждой ждал по мере того, как убывал ром.
   Светать стало, все уж устали, но никто пока о конце сражения не заикался.
Все в раж впали: дворянство - в сладкой  мечте  хотя  бы  проигрыш  вернуть,
крапивное семя -