Страницы: -
1 -
2 -
3 -
4 -
5 -
6 -
7 -
8 -
9 -
10 -
11 -
12 -
13 -
14 -
15 -
16 -
17 -
18 -
19 -
20 -
21 -
22 -
23 -
24 -
25 -
26 -
27 -
28 -
29 -
и избранная нами
тройка во главе с Андрюшей не только безопасно миновала прихожую, в которой
унтер храпел, но и пронесла ведро с жидким дегтем в саму обитель капитана. И
беззвучно перелила этот деготь в оба капитанских ботфорта. После чего столь
же беззвучно вынырнула во мрак ночной.
Вот тогда уж моя очередь настала. Пока соратники мои отважные от
дегтярной улики избавлялись, я возле конюшен стожок гнилой подстилочной
соломы поджег. Ни за что бы не поджег, если бы заранее под него добрую
охапку сухого сена не подсунул. Но я своевременно подсунул и своевременно
поджег. А пока разгорался стожок, успел до казармы добежать, раздеться и под
тощее одеяло нырнуть.
Раздымился стожок тот на славу. И когда дежурный конюх, нюхом дым почуяв,
а ушами - что лошади заржали тревожно, сообразил, выбежал да и заорал:
"Пожар!..", мы тут же все раздетыми во двор высыпали:
- Горим!.. Караул!.. Пожар!..
Орали так, что капитан не мог не проснуться. А проснувшись и сразу
уразумев, что и вправду дым возле конюшен, с ходу, как привык, обе ноги
одновременно, по-кавалерийски сунул в ботфорты...
Стожок тот мы сразу же и потушили, как только вопль капитанский наших
ушей достиг. Мщение состоялось, виновных не нашли, но месяц нам покоя не
давали. И пеший по-конному, и конный по-пешему, и прусский шаг на плацу, и
побудки не ко времени, и бешеные скачки без седла через все мыслимые препоны
- все было.
Вот тогда-то наш Андрюша и погиб на препятствиях...
...Мщение - дурное, неподобающее благородному человеку занятие.
Бессмысленная сумма злобных обид души вашей, внутренним ядом травящая,
потому никогда и не копите никаких обид. Никакое зло не стоит того, чтобы
нянчиться с ним, лелея в душе своей. Добро следует помнить, хранить его и с
ним жить. С добром, а не со злом. И уж тем паче не с мечтами о мщении. О
любви, мире да согласии мечтайте всегда, дети мои, и потомство ваше будет
веселым, добрым, спокойным и здоровым. Уж простите старика за нудное
нравоучение, но друга дорогого я на сем мальчишестве потерял...
Служу, будто пудовые вериги таскаю, только в комнатенке, что снимаю у
почтеннейшей Марфы Созонтьевны, душой отдыхая. В Офицерском собрании не
отдохнешь: зубы стискивать приходится, слыша разговоры приятелей. Шесть
пошляков на пять подпоручиков и четыре - на столько же капитанов. И как я
раньше не чувствовал этого? В разговоры их не вслушивался, что ли? Нет, и
слушал с жадностью, и сам был рад поведать что-нибудь этакое, позабористее,
с перчиком. А теперь - ну надо же! - улыбаюсь, как удавленник, и зубы
сжимаю, чтоб не заорать: "Да как же вам не совестно, господа офицеры? Да о
маменьках своих вспомните, в муках вас выносивших!.. О сестрах своих
невинных, в вас идолов со младенчества видящих!.." Но - молчу. Презираю себя
за молчание свое и - молчу.
Потому молчу, что Аничке слово дал молчать. В офицерской среде исстари
слово к пощечине приравнивается, и тут уж барьера не миновать, коли что
необдуманное брякнешь. Но не барьера я боюсь - никогда, слава Богу, я его не
боялся, - я слово нарушить боюсь, вот ведь какой камуфлет получился
неожиданный...
...- Душа моя, обещай мне, что не будешь рваться к барьеру. Ты уже
доказал свою отвагу.
- Аничка, честь офицерская...
- Осиротишь меня и погубишь, Саша. Я уже тебя вы-брала, и замены этому и
во всем свете не сыскать.
- А наша честь с тобою?
- Подумай сперва, Сашенька, солнышко мое, свет ты мой единственный...
Подумал. И слово дал, не каменный. И девиз, коим Дульсинея моя меня
наградила, помню. И - покуда держусь.
Ах, как дни тянутся! Боже ж ты мой, как они канительно тянутся. Прежде,
бывало, вскачь неслись.
Даже в карты стал играть по-иному. Не то чтобы осторожничать - кураж
поймал, тут уж не до осторожности! Но так играть стал, будто за спиной у
меня - семья. Жена ненаглядная моя, дети милые. Спиной их ощущать начал,
даже оглядываюсь иногда...
- Что это вы вертитесь, поручик? Вы в карты свои глядите.
- В свои я всегда поглядеть успею, майор. Мне бы ваши узнать желательно.
- Наглец ты, Сашка. И помрешь наглецом.
- Только бы не...
Перестал я, Аничка, такие фразы рифмой завершать, помня глазки твои
умоляющие...
- Дама моя - всегда червовая, господа. По ста рублев.
- Бита. Не твоя червенная дама сегодня, Сашка.
- Ан и нет, всегда. Две сотенных на нее же.
И что вы думаете? Банк срываю. Грошовый, правда, банк.
- Ну, везет Олексину! В первом круге отыгрался...
- Если бы отыгрался. Опять у меня полста увел, подлец...
...Чтобы знали вы, далекие потомки мои, игроки делятся на три разряда. В
первом разряде - мычащие: обремененные семьею, скупостью своею или
собственной, от природы данной нерешительностью. Играют с осторожностью и -
по маленькой в полном равновесии с собственным куражом: плюс-минус червонец
за весь вечер. Попоек избегают (ну разве что за чужой счет), бесед
складывать не умеют, читать не любят, а время как-то убивать приходится.
Разряд второй - молчащий: волки. Играют только ради выигрыша, на который
и живут. Толк в игре понимают, а наипаче того - самих игроков. Не чураются и
передергиваний, коли куш велик, а карта не идет. И колода у них в подборе, и
пятого туза, когда надо, из-под манжета вытянут, и ненужную карту обшлагом
прикроют. А уж коли за руку поймали, так только, господа, не к барьеру!
Только не к барьеру! Бейте от души, хоть подсвечниками бейте. И бьют их
регулярно по всей России, а что толку-то? Не переводятся они, как клопы. Так
что и на вас мерзавцев этих, дети мои, вполне достанет.
А третий разряд - рычащий. Пленники азарта своего. И выигрышам рады, и
проигрышем не весьма огорчены: сам азарт питает их силою своею. И только его
ради и садятся они к ломберным столам с горящими глазами и великим
нетерпением. Здесь судьба и нервы взвинтит, и улыбнется вдруг, и вокруг
пальца обведет, когда не ждешь. А кровь твоя бурлит, сердце бьется, ты -
живешь, и море тебе по колено! Здесь - кипение страстей человеческих, здесь
испытание чести твоей, здесь игра королей, а не валетов, как в первом
разряде, и не шестерок, как во втором.
Премудрость сию мне впервые Александр Сергеевич Пушкин поведал. В
Кишиневе, когда мне едва осьмнадцать минуло. "В этом тоже своя поэзия,
Сашка, - втолковывал мне он. - Экзамен страстью рока своего..."
Потому и невмоготу мне вскорости стало лениво и бесстрастно в картишки
перебрасываться в разряде первом. Я уж и ставки поднимал, и ради куража
ва-банк объявлял при полном лове, но гнилой костер и порохом не подожжешь. И
- затосковал я. По настоящему азарту затосковал, по тому, который Александр
Сергеевич с поэзией на одну доску ставил. И - грешна душа человеческая! - не
сдержал собственной клятвы. Обещания собственного не сдержал. Прощения у
Анички в душе испросил и вернулся в разряд рычащий.
- Сашка!.. - заорали бравые новгородские конноегерцы (я тогда в том полку
лямку тянул). - Уж слух прошел, что тебя твой батюшка-бригадир наследства
лишить обещался?
- Верный слух, - говорю. - А потому - по банку с ходу. Кто держит? Ты,
Затусский?
- Я, предатель братства нашего, я.
И что вы думаете? Срываю банк, едва за стол усевшись. А в банке - без
малого тысяча рублев ассигнациями. Но голова не закружилась, потому что
закон знаю: коли давно не рисковал, судьба твой риск благословит. Она потом
отыграется, когда тебя в свои объятья заполучит со всеми шпорами твоими.
Осмотрительности лишив, голоса внутреннего, а порою и здравого смысла.
Ах, какая игра была! Восторг, шум, крик, страсти, извержение Везувия, за
шампанским три раза посылали. Но в тот вечер судьба ко мне благосклонной
оказалась, как никогда до-селе...
И я от благосклонности этой малость самую размягчел. Удила отпустил,
вольную душе выписал и на штурм банка бросался порою и без малейшего шанса,
единственно на удачу уповая. Рисковал безумно и безмозгло, как никогда
доселе не рисковал, и на третий вечер проигрался до дыр во всех карманах.
Все, что до сей поры выигрывал, - проиграл, свои деньги, что были, тоже
проиграл, а сверх того - еще семь тыщ. Дал слово подполковнику Затусскому,
что в десять дней верну до копейки, и наутро поплелся к командиру нашего
лейб-гвардии Новгородского конно-егерского. Или, как его в других полках
называли, "картежно-ернического".
Тащился и казнился, как никакому преступнику не снилось. Пред Аничкой
своей казнился, убивался, мысленно из Новгорода к ней на коленях полз,
туфельки ее целовал. "Прости, любовь моя, дорогая моя, жена моя. Повинен я,
грешен я, и подл я. Все я сознаю, всю глубину падения своего, Аничка, не по
плечам мне еще девиз, тобою дарованный: "Fidelis et fortis", нет во мне ни
верности, ни смелости жить порядочно и достойно. Довлеет азарту натура моя
порочная, авантюрам довлеет, безмозглому риску довлеет, знаю, чувствую,
казнюсь и страдаю. И все же клянусь тебе, любовь моя единственная, что
добьюсь я права осмысленно и гордо носить присвоенный мне тобою, Дамою
сердца моего, девиз великой верности тебе и отчаянной смелости в защите
верности этой. Клянусь, потому что всю жизнь любил тебя, искал тебя, мечтал
о тебе и - нашел..."
Нашел!..
Помнится, я даже остановился, сам не поверив, что так оно и случилось.
Великой силой обладает искренность, потому что в какой-то миг полного
откровения срывает вдруг все покрова с трусливой памяти нашей и обнажает
родники наших истинных чувств. Вот потому-то церковь так настойчиво, упорно
и постоянно и требует от нас, грешных, молитв: она знает, знает о могучей
силе девятого вала бездонной искренности души человеческой, вала, рожденного
покаянием нашим искренним. Знает, что искреннее покаяние это в конце концов
поднимет в душе нашей, азартом издерганной, изолганной, пропитой и
прокуренной, чистые источники детства, доселе замутненные взрослым
расчетливым враньем, привычной, обыденной ложью, подлостью, трусостью,
предательством друзей и идеалов юности, сделок дешевых с собственной
совестью. Только ребенок божественно искренен, господа, только его душа
хрустально чиста и непорочна! И только искреннее раскаяние способно вернуть
наши испоганенные ложью души в сияющие чертоги нашего детства. Молитесь,
господа, молитесь, ибо молитва есть проверенный и наипростейший путь к
нашему собственному детству, а значит, и спасению, ибо душа наша воскреснет
вновь...
Постоял, ожидая, когда молния озарения этого внезапного угаснет во мне, и
поплелся дальше. И маялся, признаюсь, пока до канцелярии не добрел и к
командиру полка не ввалился. Снова лгать и изворачиваться.
Полковник у нас был - отец солдатам, да отчим офицерам. На плац опоздаешь
- на неделю выволочка. Солдат заболеет - предупреждение. Не дай Бог,
стрясется что в эскадроне, когда ты за дружеским пуншем душу отогреваешь - в
полковом офицерском собрании при мамашах дев премилых, - вслух и, заметьте,
громко предупреждает:
- Этого в женихи не рекомендую.
А как мне слово данное исполнить, когда слух пробежал, будто отец меня
наследства лишил? Никто мой вексель в Новгороде не примет ни под какие
проценты: батюшкин характер знали не только в армии. Ну, и что остается?
Остается мчаться в Петербург и умолять родного батюшку навет сей развеять, а
заодно и спасти фамильную честь. И без отпуска из полка здесь уж никак
невозможно было обойтись.
- Продулся?
- Вчистую, господин полковник. Только под честное слово из-за стола и
выпустили.
- Обормот ты, Сашка, - вздохнул полковник. - Ведь, поди, пулю в лоб, коли
не отпущу?
- А вы отпустите, Пантелеймон Данилович, - говорю нахально. - Вам же и
мороки меньше. Сами рассудите, коли офицер застрелится - расследование,
инспекция, неприятности.
Пошел я тогда ва-банк: он меня на службе по имени, и я его на той же
службе - тоже по имени. А что делать? Честь на карте, равная жизни честь.
- Не завидую я ни родителям твоим, Олексин, ни супруге будущей, если,
конечно, сыщется какая ненормальная... - вздохнул полковник. - Скажешь там,
что к врачу тебя отпустил. Ступай, горе ты полковое...
И помчал я в Северную Пальмиру тем же вечером...
19-е апреля
Не знаю, чем бы тогда дело обернулось. Может, и отцовским проклятием со
всамделишным лишением наследства: он суров был настолько порою, что и сама
милая матушка моя с ним совладать не могла. Вот о чем, помнится, думалось
мне с горечью, когда трясся я по весенним ухабам, никакого выхода не видя.
Только, на счастье мое, ямщики новгородские ушлыми были ребятками. Оглянулся
на меня с облучка очередной Тараска, вцелился взглядом, будто насквозь
прострелил, да вдруг и говорит:
- А что, барин, на первой станции прикажешь или лучше тебе на вторую?
- А чем, - говорю, - лучше-то? Дочка смотрителя уж больно хороша или
самовар там погорячее?
- Веселее там, - говорит мой ямщичок-простачок. - Там завсегда господ
много. В картишки перекидываются.
В картишки!.. Ошалел я: вот он, выход. А коли не выход, так все равно
терять уж нечего. Ах, Аничка моя, помолись за своего непутевого!..
- Ко второй, Тараска!..
- Ну, залетные!..
Конечно, если бы денег и впрямь в тот момент в кармане моем не оказалось,
вздохнул бы только: третий разряд - рычащий - без оных к столу игорному не
садится, гонор не позволяет. Но аккурат утром сегодня на выезде из Великого
Новгорода встречает меня не кто иной, как Мишка Некудыкин:
- Помолись за меня, Сашка. В добром питейном заведении.
И протягивает мне пять сотен.
- До подаяний, - говорю, - еще не докатился.
- Отдашь, когда куш сорвешь!
Нет, недаром в Наставлении об конноегерцах записано черным по белому:
"Брать в конноегерцы офицеров только самого лучшего проворного и здорового
состояния..."
Миновали мы с Тараской первую станцию, остановились у второй, куда как
малозаметной. Вошел в избу: никого, кроме любезного смотрителя. И по
масленой любезности его вижу, что мне и в самом деле уж очень обрадовались.
- Что прикажете, господин офицер? Обед, самовар?
- В тишайшую половину - бутылку рома и... сколько там рюмок сейчас?
- Рюмок?.. С вами - шесть.
- Вот шесть и подавай.
- Извольте шинель снять.
- Лихорадка бьет.
Снимаю саблю, как водится, а шинель запахиваю: у меня под нею пара
пистолетов. Два туза на всякий случай, так сказать. И оба - козырные.
- Так печка там топится, ваше благородие.
- Вот от печки и потанцуем. Веди в тишайшую.
Проводит меня хозяин.
- Их благородие тут погреться решили.
Молча гляжу от порога, ноги очень уж старательно вытирая: тройка пройдох
в партикулярной потертости, отставной майор, по виду - аматер ("любитель")
страстный, да молодой человек, счастье свое пытующий едва ли не впервые.
Морды у пройдох шестерочные, у майора красная, у юнца - под лимон, хоть
закусывай. "Липку дерут, - думаю. - Только лыко драть и лапти плесть - не
для одних рук дело". Представляюсь и - сразу к столу:
- Коль уж греться с дороги, так оно лучше - за картишками. Удача кровь
разгоняет.
Поначалу этакого межеумка полкового изображаю: уж и не робкий, а еще
никак не игрок. Понимаю, что троица эта, лихо в карточных баталиях потертая,
разноцветных бедолаг потрошит. Однако не нахрапом, без наглости, на учебной
рыси, так сказать. И я пошел той же рысью, галоп свой приберегая: и не
следует резвость до времени показывать, и узнать желательно манеру их
неторопливую. Майор с Лимончиком от собственных карт уж и глаз не отводят, а
шестерки ко мне приглядываются. И я соответственно - к ним. "Проиграть надо,
- думаю. - Непременно проиграть, чтоб был резон ставочку повысить".
- Сколько в банке?
- Одна сотня двадцать.
- Стало быть, с трети и начнем, помолясь.
Не играем - дубину пилим: раз к себе, другой от себя. За это время масти
шестерок распределяю: кто из них пиковый, кто - трефовый, а кто и во бубнах
и рожей, и повадками.
Смотритель ром приносит, а пока разливает, банк к Бубновому переходит.
Румяному такому, с маслеными глазками.
- За доброе знакомство наше, господа!
Не отказываются. У Трефового - пожилого, хитренького, хихикающего - ручки
подрагивают, когда с рюмкой соприкасаются. То ли сопьется вскорости, то ли
уже спился.
А я, время не тратя, банчок Бубновому навариваю. Мягонько, чтобы не
спугнуть до срока: "Ах ты!.. - дескать. - Хотел же другую заломить, вот
невезенье!.." Ну, и так далее. Разные есть способы, и о них в нашем
"Егерском наставлении" прямо говорится: "Егерь должен преодолевать все
препятствия, какие только встретиться могут". Вот я и преодолеваю.
За третьей рюмкой банчок до тысячи поднял. Раскраснелись все, даже
Лимончик. Он подряд два раза выиграл немного и на радостях новую бутылку
потребовал. На руку мне: шестерки на рюмочки живее откликаться стали.
Повздыхал, повертелся, посопел даже и... "Ну, Аничка, молись за меня..."
- Еще карту.
Аккуратно дал банкомет шестерочный трефовой масти, снизу. И рукава высоко
поддернуты...
Туз пришел! Как виду не подал, сам удивляюсь.
- По банку!
Риск невелик: двадцать очков на руках. Но - против банкующего... Так,
Бубновый свои картишки сразу бросил. Стало быть, знает, сколько там, у
банкомета на руках...
Девятнадцать у банкомета! Но я - даже не улыбнулся.
- С кем не бывает, - говорю.
Чувствую кураж, чувствую! Пошла карта. Только бы не зарваться: теперь я
банк держу.
Что долго-то расписывать: удержал я тот банк. Рубликов этак под семьсот.
А следующий у меня майор сорвал, чему я, прямо скажем, обрадовался: и
проигрыш невелик оказался, и майору, слава Богу, наконец-то счастье
улыбнулось, и за бутылкой он послал на радостях своих.
Не люблю, когда отставных офицеров чина невеликого пройдохи обыгрывают.
За ними семья, дети, хозяйство, а доходов - всего пенсион. Не люблю.
Совестно мне всегда, даже когда не я в выигрыше оказываюсь.
Жрать было охота, кишка кишке атаку трубила. Но отказал я животу своему.
Сытых кураж не любит.
...Держи кураж! Всегда держи кураж, чем бы ты ни занимался: в бою тоже
свой кураж есть, и коли потерял его хоть на миг единый - быть тебе на земле.
Тогда считай копыта над головой, покуда в сознании еще пребываешь. Было
такое со мной, было, в Бессарабии еще, довелось считать. Слава Богу, хоть
свои копыта тогда надо мною проносились. А ну как вражеские считать
доведется?..
Ну, вот и по-крупному пошло после третьей бутылки: крапивное семя от
дармовой выпивки не враз-то и оторвешь. Присасываются. Жалко мне их, которые
вот так промышлять вынуждены, ей-Богу, жалко при всем их гнусном ремесле.
Чин - в самом подножье российского Табеля о рангах, пенсии - грошовые и - не
дворяне, как правило. Дети священников, солдат или вольноотпущенников,
доходов никаких, а семьи - в рыдван не усадишь. Ну, ну, Сашка, кураж мягких
не любит. Лучше отставного майора пожалей: опять проигрывать начал.
Вот так и канителились, ром попивая, но в выигрыше пока был только я.
Правда, в основном за счет майора, к сожалению, и дворянчика Лимончика. Но я
ждал своего часа, с надеждой ждал по мере того, как убывал ром.
Светать стало, все уж устали, но никто пока о конце сражения не заикался.
Все в раж впали: дворянство - в сладкой мечте хотя бы проигрыш вернуть,
крапивное семя -