для
простоты уподобим государству, где капитан - император,  господа  офицеры  -
правящая каста, а матросы - рабочая сила,  питающая  этот  корабль  за  счет
собственного недоедания. Неравенство вопиющее,  но  оно  же  и  движет  этим
кораблем. Убрать его все равно что спустить все паруса разом.
   - Простите, Игнатий Дормидонтович, не усматриваю аналогии  при  последнем
вашем сравнении.

   Я, признаться, помалкивал. Не потому,  что  ощущал  себя  рядовым  -  это
чувство пропало сразу же, как только я напялил на себя  статский  костюм.  А
потому, что смутно улавливал мысль, но упорно не терял надежды  ее  в  конце
концов понять.

   - Аналогия - в разнице культуры  палубы  и  культуры  трюма,  поручик.  А
культура вмещает в себя все, что обеспечивает человечеству  существование  в
природе.  Субъективно  -  потребность  в  питании,  безопасном  сне,  тепле,
удобствах.  Объективно  -  необходимость  в  законах,  понятиях   морали   и
нравственности, жажде  любви  и  семьи,  ее  защите  и  опоре.  И,  наконец,
абсолютно - в общей религии, общем - в национальных истоках,  разумеется,  -
искусстве, языке, истории, традициях, философии. Все это, совместно  взятое,
- то есть культура палубы и культура трюма - несовместимо друг с другом, как
несовместимы  сами  уровни  палубы  и  трюма.  До  поры   до   времени   это
противоречие,  эта  несовместимость  сдерживается  послушанием,   привычкой,
равнодушием,  психологической  инерцией,  столь  свойственной   человечеству
вообще. Но  разные  культуры  тесно  соприкасаются,  трутся  друг  о  друга,
цепляются, дышат друг на друга и...
   - Переход количества в качество? - неуверенно попытался угадать Моллер.
   - Величайшее заблуждение, - вздохнул Затуралов. - Близко лежит, потому  и
хватаемся. Нет, тут действовать  начинает  другой  закон  диалектики:  закон
отрицания отрицания. Помните, в Евангелии от Иоанна  сказано:  "Если  зерно,
павшее на землю, не умрет, то останется одно.  А  если  умрет,  то  принесет
много плодов..." То есть закон утверждает, что развитие как в природе, так и
в особенности в человеческом обществе невозможно без  гибели  прежних  форм.
Конечно, трюмная массовая культура не знает законов диалектики, но законы ее
объективны, они действуют вне  зависимости  от  наших  знаний.  Действуют  в
обществе, и трюм рано или поздно  начинает  ощущать  жажду  отрицания  более
высокой, более развитой, а потому и более избирательной  палубной  культуры,
чувствуя в ней некую силу, тормозящую его развитие. И, осознав эту жажду как
непреодолимый позыв к действию, носители трюмной культуры ополчаются  против
обитателей палубы под ясным и понятным  им  лозунгом  равенства.  Вспыхивает
бунт, меняются флаги, капитанам отрубают  головы,  офицеров  выбрасывают  за
борт, а обитатели трюма с восторженным ликованием занимают места на  палубе.
Удачный бунт есть революция в миниатюре, господа.
   - Ну и слава Богу, - сказал молчавший доселе прапорщик. - Если нет победы
равенства, то есть, по крайней мере, торжество справедливости.
   - Беда в том, что трюмные  не  знают  навигации,  -  невесело  усмехнулся
Игнатий Дормидонтович. - А посему корабль обречен сбиться с курса, угодить в
жестокий шторм, а то и вообще кануть в пучину морскую.
   - И что же, эти трюмные  не  способны  обучаться  управлять  захваченными
кораблями?
   - Отчего же, вполне способны, только обучение предусматривает непременное
освоение хотя бы азбучных  основ  более  высокой  культуры.  А  столкновение
культур, послужившее поводом к бунту, признает лишь одно: полное  господство
победителя, что означает торжество его представлений. И полетят за  борт  не
только господа офицеры, но и непонятные трюмным  книги  и  ноты,  картины  и
статуи,  виолончели,  рояли,  арфы  и  скрипки,  расчищая  место  для  новых
представлений и вкусов. Низшая  культура  всегда  чрезвычайно  беспощадна  к
высшей просто потому, что не  в  состоянии  ее  постичь.  Непонятное  всегда
чуждо,  а  следовательно,  и  враждебно.  Вспомните  гибель  Древнего  Рима,
господа, и воспоследовавший за ним почти тысячелетний мрак средневековья.
   - Это отрицание понятно, - согласился Моллер. - Но  откуда  же  возьмутся
последующие отрицания?
   - Победители приносят их с собою, не понимая, что несут. Высшая культура,
включающая в себя не только высокое искусство, но и более высокий, а значит,
и более привлекательный образ  жизни,  становится  -  сначала,  естественно,
чисто формально  -  как  бы  собственностью  новых  обитателей  капитанского
мостика. Она весьма соблазнительна, почему новые правители и приспосабливают
ее под себя в усеченном и упрощенном виде. И как бы ни  старались  тщательно
делить кусок хлеба и рубище, культура останется  неделимой  благодаря  своей
целостной законченности. Плесневелый сухарь, съеденный на палубе,  вовсе  не
равен такому же сухарю, съеденному на капитанском мостике, и никогда  равным
не будет, вызывая зависть и обиду. А  зависть  и  обида  -  первые  весточки
грядущего отрицания. Все начинается со споров и  недовольства,  но  в  конце
концов на каждого Марата находится своя Шарлотта Корде,  а  доктор  Гильотен
всегда  готов  услужить  побеждающей  стороне.  Закон  отрицания   неумолимо
начинает действовать в  обществе  победившей  низкой  культуры,  с  холодной
последовательностью перемалывая  героев  восторжествовавшего  бунта.  И  все
возвращается на круги своя.
   - А если попытаться перейти с бунтующего корабля на твердую часть суши?

   Не помню, кто это спросил. Не помню потому, что Затуралов говорил  о  том
же, о чем Пушкин в "Андрее Шенье", которого я знал наизусть...

   - Именуемую  Россией?  Что  же,  в  ней  целых  два  "если  бы".  Одно  -
полувековой давности, второе - для нас, так сказать,  -  как  бы  вчерашнее.
Допустим, что Пугачев въехал в первопрестольную нашу не в железной клетке, а
верхом на белом коне. Короновался бы на царство под именем  Петра  Третьего,
назначил бы своих неграмотных есаулов министрами, губернаторами и генералами
и тем исполнил бы закон отрицания отрицания, не подозревая об  этом.  Пример
уничтожения вождей Французской революции настолько нагляден, что не  извлечь
из него уроков может только тот, кто наивно полагает, будто  общество  может
развиваться неким  особым  путем,  на  котором  якобы  не  действуют  законы
диалектики. Но такого "особого пути" нет  и  быть  не  может  ни  для  каких
народов и государств...

   Словно что-то сверкнуло пред моими глазами, что-то  чуть  высветило  одну
загадку, долго терзавшую меня. И я спросил:
   - И поэтому вожди декабристов так сузили круг посвященных?
   - Совершенно верно, молодой человек,  именно  поэтому,  -  строго  сказал
Игнатий Дормидонтович. - Нет  ничего  опаснее  для  нации,  нежели  забвение
вершин собственной культуры. Такой народ неминуемо повторит  судьбу  древних
египтян, греков, персов, римлян и многих, многих иных  народов,  канувших  в
Лету мировой цивилизации...

   (Приписка на полях: ...Я гордился своей прозорливостью, но понимал  ли  я
все, о чем не без нервного сумбура говорил почтенный и - от себя  добавлю  -
навсегда потрясенный Игнатий Дормидонтович Затуралов?  Я  уж  не  поминаю  о
других собеседниках: они -  кроме,  кажется,  Моллера  -  вообще  ничего  не
поняли, поскольку Гегеля и в руках не держали. Но мой ротный был натуральным
старательным немцем, а немец немца чутьем воспринимает.  А  коли  не  совсем
воспринимает, то чутьем же и догадывается, что  тот  имел  в  виду:  у  всех
немцев неодолимая тяга не только к порядку в собственном доме, но и во  всей
Вселенной  с  материнским  молоком  впитывается.  Ну  а  я?   Тогда   скорее
почувствовал, потом - старался уверовать, но понять... Нет, даже не пытался.
Мне важнее было подтвердить самому себе причину гордой кастовой  замкнутости
заговорщиков: они больше собственной гибели страшились нарушения  внутренних
законов развития общества  при  смелом  посягательстве  на  законы  внешние.
Прекрасно зная  неумолимость  основополагающих  постулатов  диалектики,  они
боялись  русского  бунта.  Бессмысленного  и  беспощадного   бунта   трюмной
культуры...)

   Осознание пришло потом. Потом, уже значительно позже, когда  я  перечитал
Гегеля, держа  в  уме  практический  разговор  в  применении  к  России,  не
причесанной европейским куафером...

   Потом мы пили вино и толковали о Кавказской войне как форме  столкновения
двух далеких друг от друга культур. А после определенного количеста  бокалов
беседа, как водится, перешла на взаимоотношения двух других  сверхкультур  -
мужчины и женщины. И здесь гарнизонные приятели  моего  ротного  чувствовали
себя явно в своей тарелке. И  закончилось  все  тем,  что  Моллер  вместе  с
подпоручиком и прапорщиком пошли провожать седого декабриста. А  мне  ротный
сказал, чтобы я ложился спать, утром действовал по  собственному  разумению,
но вечером непременно прибыл бы в гостеприимный дом генеральши Феоктистовой,
где он будет меня с нетерпением ждать.
   - Понимаете, Олексин, стоит мне промыть  глаза  вином,  как  я  сразу  же
начинаю видеть  только  прелести  моей  модисточки,  -  несколько  смущаясь,
пояснил он. - Субъективно, объективно и абсолютно. Потому  что  она  и  есть
очаровательная объективная реальность, а прочее все гиль.
   И все ушли, а я завалился спать.
   Спал я мало, но зато без разногласий тела и души. Проснулся бодрым, нашел
хозяев, велел, чтобы все прибрали, и пошел в город пешком.

   Господи, как же я мечтал о такой прогулке!  Сбросить  солдатский  мундир,
облечь себя в модное - по крайней мере для Кавказа - платье и фланировать по
улицам, помахивая тростью. Да существовала ли  тогда  для  меня  иная  форма
высшего ощущения своего "я", несмотря на все казематы и марши по тропам  над
пропастью!..
   Вероятно, я странно выглядел. Франт, блуждающий в одиночестве по не очень
ранним, но все же утренне-пустынным улицам  незнакомого  города.  Да,  шумел
базар, открывались лавки, сновали люди,  но,  как  разъяснил  мне  почтенный
Игнатий Дормидонтович, вторая культура России просыпалась существенно раньше
первой, и я ощущал себя в полном одиночестве. Как Робинзон Крузо.

   ...Кстати, почему именно о Робинзоне я вспомнил в то пятигорское утро? Не
потому ли, что Дефо ясно  обозначил  в  бессмертном  творении  своем  мирное
сосуществование не понимающих друг друга культур,  их  путь  к  пониманию  и
последующее слияние?..

   Эта мысль показалась мне занятной, и я настолько  углубился  в  нее,  что
очнулся лишь от удивленного возгласа:
   - Срази Господь на месте, если это не Олексин! Камо грядеши, патриций?
   Дорохов. Сам Руфин Иванович Дорохов из остановившейся передо мною коляски
- навстречу...
   Обнялись, расцеловались, долго друг друга из объятий выпустить не могли.
   - Да что же это творится в мире, патриций? Болтали, будто сгноили  вас  в
темницах мрачных и сырых? Как же объяснить сию встречу, если не чудом?
   - Чудом, дорогой Руфин Иванович, истинным  чудом!  Хоть  и  в  солдатском
мундире обретается ныне чудо спасения моего.
   - Помилуйте, на вас вполне еще модное платье.
   - Пред вами - рядовой стрелок  Апшеронского  полка.  Пардон,  вы  куда-то
спешите?
   Расхохотался Дорохов:
   - Спать! Я - от стола, с известной вам работы, и никуда не спешу. А вы?
   - Ну, я-то - тем более.
   - Поехали!..
   И - поехали. На какую-то роскошную  квартиру  с  шампанским,  одалисками,
нукерами, цветами и музыкой. Боже мой, как я был счастлив этой встрече!
   Говорили и пили, пили и снова говорили. Нет,  нет,  ничего  я  не  сказал
Дорохову об истинной причине своих злоключений: он полагал, что я  пострадал
в связи с причастностью к декабристам, и  я  не  стал  его  разуверять.  Это
объясняло все мои казематы и даже личное свидание с самим Бенкендорфом.
   - Однако разболтался я, Руфин Иванович. Вам отдохнуть необходимо.
   - Не стану отрицать, патриций, у меня - страда. Только за зеленым  сукном
вы мне не нужны, а расставаться не хочу. Сделаем так. Я  одолжу  вам  своего
человека...
   - Я - солдат, Дорохов.
   - Спина и у солдата есть. А кроме того, нам ниточка нужна, и мой  Ванюшка
станет этой ниточкой.
   И я ушел с его Ванюшкой,  очень  непосредственным  и  живым  пареньком  с
глазами скорее лукавыми,  нежели  хитрыми.  Он  неторопливо  и  обстоятельно
познакомил меня с городом, оказавшись  вполне  толковым  чичероне,  а  затем
проводил в дом, где мы с поручиком Моллером условились встретиться...

   Этот день оказался воистину днем неожиданных встреч. И первым,  с  кем  я
столкнулся в том доме, был мой человекообразный  командир  батальона.  Майор
Афанасьев.
   - Какая неожиданность, Олексин, - сказал он, ухмыляясь. - Удивлены?
   Я молча пожал плечами, хотя все во мне как бы оборвалось. Все праздничные
фейерверки разом.
   - А я, признаться, был весьма неприятно удивлен, обнаружив вашу фамилию в
списке на "Георгия", - продолжал он. - Разумеется, я немедля ее похерил,  но
с помарками наградные списки сдавать не положено, вот я и  бросился  Моллера
искать. А тут - вы, к нечаянной радости моей.
   - Не боитесь в следующем бою нечаянную пулю получить?

   ...Зря я это сказал, фанфаронство дурацкое вылезло. Поверите, до сей поры
совестливое неуютство испытываю...

   - Так вы, Олексин, ни в каких боях более участвовать не будете,  чего  же
мне бояться? -  Майор  прямо-таки  изнутри  светился  от  прилива  какого-то
особенно злого восторга. - Я уж постараюсь и себя сберечь, и  вас  упечь.  В
тылы, чтобы ни в какие победные реляции вы никогда  впредь  и  не  попадали.
Будете двадцать лет скот пасти вместе с трусами, ворами и дезертирами.

   Это была не угроза сгоряча - это был продуманный план, как вынудить  меня
отслужить весь солдатский срок без всяких скидок. Подобная  гуртовая  служба
засчитывалась день за день, в ней не предусматривался ни отпуск,  ни  отдых.
Не говоря уже о льготах за боевые  ранения,  личную  отвагу,  за  участие  в
сражениях, в поисках и захвате пленных. Тыловые  скотопасы  были  армейскими
париями, получая из солдатского довольствия  лишь  гнилую  муку  да  кое-как
застиранное обмундирование третьего срока годности...

   И мне вдруг стало так страшно,  как  никогда  доселе.  Настолько,  что  я
залепетал совсем уж позорно:
   - Вы не  сделаете  этого,  майор.  Нет,  нет,  не  сделаете.  Это...  это
невозможно!..
   Афанасьев торжествующе расхохотался:
   -  Где  же  ваша  бретерская  заносчивость,  Олексин?   Где   дуэлянтское
бесстрашие и картежный кураж?  Я  ведь  ничего  не  позабыл  и  забывать  не
намерен. И с наслаждением через год приеду поглядеть, как вы  там  в  навозе
копаетесь. Да вы сапоги мои прилюдно лизать будете, лишь бы я  дозволил  вам
хотя бы в баню сходить!
   Вот это преждевременное торжество его меня тогда и образумило. Не  вызови
он дикого гнева во мне, неизвестно еще, как бы судьба моя обернулась. Вполне
вероятно, что именно так, как о ней он и размечтался...

   Я  размахнулся  и  отпустил  Афанасьеву  очередную  пощечину.  Вторую  за
истекшее полугодие. Ударил собственного командира  батальона,  за  что  мне,
рядовому стрелку, полагался военно-полевой суд во  всей  его  военно-полевой
суровости. Правда, дворянину, даже разжалованному в солдаты,  шпицрутены  не
грозили,  но  бессрочная  каторга,  если  не  расстрел  с  учетом   военного
положения, в арсенале суда вполне могли оказаться.
   Но человекоподобный майор и в этот раз поступил точно так  же,  как  и  в
предыдущий. Дернулся, схватился  волосатой  дланью  своей  за  щеку  и...  И
улыбнулся:
   - На скандал рассчитываешь? Не будет скандала. Пострашнее тебе будет, чем
любой суд, Олексин!..
   И ушел в гостиную, пред входом в  которую  и  состоялось  наше  нежданное
рандеву. На миг оттуда веселый шум донесся, женский смех, оживленные голоса.
И все опять смолкло, когда майор дверь за собою закрыл.
   А я, поверите ли, вроде как  бы  в  себя  вернулся,  что  ли.  Вроде  как
успокоился даже. И тут только заметил, что приданный  мне  Ванюшка  замер  в
углу.
   - Все видел?
   Он почему-то только кивнул тогда.
   - Расскажешь барину. Обожди, записку отнесешь.
   Я отыскал в карманах листок бумаги и написал:
   "Я ПОГИБ, ДОРОХОВ,  ЕСЛИ  НЕ  СЫЩЕШЬ  СПОСОБА  ИЗБАВИТЬ  МЕНЯ  ОТ  МАЙОРА
АФАНАСЬЕВА".
   Написал было еще слово  "УМОЛЯЮ",  но  зачеркнул  его  и  отдал  листочек
Ванюшке. Он сразу же умчался, а я почему-то с особой старательностью оправил
свой статский костюм и, вздохнув, решительно шагнул в гостиную.
   - А вот и мой припозднившийся  друг!  -  радостно  воскликнул  Моллер.  -
Позвольте, дамы и господа, рекомендовать...
   -  Рекомендовать  буду  я,  -  перебил  Афанасьев.  -  И   -   с   полной
откровенностью. Так вот, как командир батальона, я НЕ рекомендую вам, дамы и
господа, сего мелкого фрондера,  бахвала  и  картежника-перехвата.  Впрочем,
разбирайтесь с ним сами, поскольку у нас с поручиком Моллером есть небольшое
служебное дело. Может быть, нас проводят в другую комнату?
   - Пожалуйте сюда, господа офицеры, - сказала хорошенькая брюнеточка.
   Мои командиры куда-то вышли, а все оставшиеся молча смотрели на  меня.  И
среди этих оставшихся не было ни одного хоть  сколько-нибудь  знакомого  мне
лица:  майор  безошибочно  просчитал  момент  моего  первого   появления   в
совершенно стороннем для меня обществе, уведя с собою Моллера. И все  сейчас
настороженно  смотрели  на  неизвестного  им  статского  господина,   весьма
красноречиво представленного волосатым моим командиром батальона.
   - Полагаю, что этот странный майор столь же странно и шутит?  -  спросила
некая миловидная белокурая особа, неуверенно при этом улыбнувшись.
   - Вы совершенно правы, мадам, - сказал  я.  -  При  столь  крупной  игре,
которая идет на Кавказе, кого удивишь картами? Здесь, куда ни глянь,  казаки
- с пиками, оркестры - с бубнами, кладбища - с крестами да раны с червями. А
если при этом учесть, что  милые  дамы  хлестко  бьют  незадачливых  королей
удачливыми валетами...
   Слова мои утонули в хохоте, чему я был весьма рад, поскольку никак не мог
самостоятельно  выпутаться  из  собственной  болтовни.  Особенно   оживленно
смеялись дамы, а полненькая брюнеточка - хозяйка дома, как потом выяснилось,
- кокетливо погрозила мне пальчиком:
   - Вы опасно дерзки, милостивый государь!
   Ничто так не разряжает обстановку, как  вовремя  прозвучавшая  грубоватая
шутка.  Все  сразу  же  ощущают  себя  умнее  ее  содержания,  переполняются
собственной самоуверенностью, и затянувшаяся  страница  угасших  было  бесед
переворачивается  чистой  стороной.  Несколько  заскучавшее  общество,   уже
готовое разбиться на изолированные осколки, сплачивается вновь, вдруг обретя
новые  центростремительные  силы.  Я   со   всей   возможной   оживленностью
рассказывал петербургские анекдоты полуторагодичной давности, милые  дамы  и
офицеры помоложе с интересом слушали меня, и все вернулось в свою  колею.  И
не вылезло из  нее,  когда  в  гостиную  возвратились  мои  непосредственные
командиры: ротный и батальонный, причем последний был явно  обескуражен  тем
обстоятельством, что я стал центром весьма улыбчивого внимания. При  этом  я
заметил,  что  оба  моих  командира  выглядят  одинаково   напряженно:   мне
показалось, что они откровенно объяснились друг с другом,  но  общего  языка
так и не нашли. Майор сразу же прошел к мужчинам постарше, где и принялся за
кизлярское, а поручик при первой же возможности отозвал меня в сторону:
   - Скверное дело, Олексин. Он не желает ни оставлять вас в полку,  ни  тем
более уходить из него сам. Надо что-то немедленно предпринимать.
   Я не успел ответить, как пригласили в столовую. Полагаю, что  к  счастью,
потому что сказать поручику мне было решительно нечего.
   После обеда, когда вино  в  гостиной,  как  водится,  уже  лилось  рекой,
неожиданно вошел Руфин  Иванович  Дорохов.  Дамы  и  больши