нство  офицерской
молодежи встретили его почти восторженно, пожилые - куда более сдержанно, но
не это меня удивило. Меня  удивило...  Нет,  меня  неприятно  поразило,  что
Дорохов упорно и весьма подчеркнуто меня не замечал.
   И - глупо, разумеется, - я страшно разобиделся. Я вдруг решил,  что  этим
подчеркнутым невниманием к моей особе он  дает  мне  понять,  что  исполнять
изложенную в записке отчаянную просьбу мою не намерен.  И  явился  для  того
лишь, чтобы продемонстрировать мне свой категорический отказ.  И  я  тут  же
решил уйти, и ушел бы, если бы милая хозяйка не сказала, понизив голос:
   - А наша очаровательная Элен так надеялась, что вы проводите ее. У нас  в
Пятигорске не принято, чтобы дамы ходили в одиночестве, а ее супруг -  такая
незадача! - отбыл в Тифлис по служебным надобностям.
   Я проводил  уже,  признаться,  отмеченную  мною  прелестную  блондиночку,
выразил горячее желание выпить с нею чашечку шоколада, обождал в саду,  пока
она отпустит на покой прислугу ("...у  нас  обожают  всяческие  сплетни!..")
и... И напрочь позабыл о человекообразном майоре, а заодно и  о  всех  своих
страхах...

   Но - вот странное  свойство  натуры  человеческой!  -  при  этом  отлично
помнил, как обидел меня  Дорохов  своим  дерзким  невниманием.  И  прямо  из
страстных объятий  помчался  к  нему  за  разъяснениями,  не  отряхнув,  так
сказать, поцелуев с лица.
   Руфин Иванович недавно вернулся "со страды" и еще почивал.  Но  я  поднял
крик, и его разбудили.
   - Вы бестолково настойчивы, патриций, - недовольно сказал  он,  зевая.  -
Майор Афанасьев проигрался вдрызг и в счет проигрыша обязался немедля подать
рапорт о переводе из Апшеронского полка. Так  что  спите  спокойно  и,  Бога
ради, дайте выспаться мне...
   Пятый марш
   Майора Афанасьева я более так и не увидел. Правда, заодно я не  увидел  и
Знака ордена святого Георгия: горилла  все-таки  вычеркнула  из  списка  мою
фамилию. Однако перспектива угодить в скотские тылы была куда страшнее, и  я
быстро утешился в объятьях обворожительной блонди-ночки.
   У поручика Моллера кончился краткий официальный отпуск,  и  мы  отбыли  в
свой полк, разбросанный для отдыха и  пополнения  по  крепостям  и  станицам
вокруг Кизляра. Нашей роте досталась самая удаленная от города  местность  -
крепость Внезапная, выстроенная  недавно  на  пепелище  древнего  чеченского
аула.
   Аборигенов здесь уж почти что и  не  встречалось.  Заселив  эти  земли  в
незапамятные  времена,  они  были  частью  перебиты,  частью   оттеснены   в
непригодные для земледелия горы, а на их нивы и  пастбища  уже  переселялись
казаки. Служба казалась  пустячной  после  дела  под  аулом  Ахульго,  если,
конечно, не сравнивать ее с размеренными и привычными обязанностями солдат в
собственно России. Порою  нас  поднимали  по  тревоге,  мы  куда-то  бежали,
занимали позиции, стреляли  по  гарцующим  вдали  джигитам,  которые  упрямо
прятались в горах, не желая ни замиряться, ни отходить в Дагестан.
   - Нет, не уйдут они сами отсюдова, Александр Ильич, -  рассуждал  Сурмил,
готовя на костре варево на двоих. - Знаешь почему? Потому что землица эта  -
ихняя. Какая ни есть, а - родимая. Ну, и кто же добровольно родимую  землицу
свою отдаст?
   - Ты бы не отдал?
   - Не было у меня никогда ничего своего, окромя  драного  зипуна.  Но  так
скажу, что и зипун без драки не отдам.
   Он окончательно оттеснил меня от костра и котелка, сурово обвинив в  том,
что я только перевожу добро. На мне осталась  заготовка  дровишек  да  мытье
нашей общей посуды, и нас обоих это вполне устраивало.
   - Еще до тебя наша рота  как-то  чеченца  в  плен  взяла.  Немолодой  уж,
по-нашему понимает и говорить может. Да-а...
   Это неожиданное  "да-а..."  означало,  что  Сурмил  по  какой-то  причине
раздумал продолжать  рассказ.  Мужиком  он  оказался  сообразительным,  хотя
безулыбчивым и хмурым, в солдатских вечерних беседах за словом в  карман  не
лез, но со мною -  осторожничал.  Сидорка  был  куда  попроще,  зато  Сурмил
размышлял и умел сравнивать, чем и выделялся из основной солдатской массы.
   - Ну, и что же чеченец?
   - Чеченец-то? - Сурмил помолчал. -  Чеченец  говорил,  что  у  них,  мол,
крепостных нет и никогда не было. Не знаю, может, соврал.
   Осторожничал мой товарищ. Тема эта очень солдат волновала,  рассуждали  о
воле они часто, но при мне особенно не распространялись. Я для них оставался
барином и в солдатском мундире.
   - Нет, не соврал, - сказал я.
   - А кто же их князей да богачей кормит?
   - Нанимают. Десятый сноп, двадцатый баран.
   - А у нас так нельзя?
   - У нас - держава, Сурмил. Государь, армия, чиновники. Тут  казна  нужна,
без нее не обойдешься.
   - А их благородие ротный командир поручик Моллер как-то сказал, что  и  у
немцев, мол, крепостных тоже нет. А держава - есть. Это как  же  -  тоже  за
двадцатого барана нанимают?
   - За  деньги.  Европа  деньгами  расплачивается,  а  мы  -  по  старинке,
землицей. Матушка Екатерина Великая все завоеванные земли генералам раздала.
   - Все раздала, и погнали солдат на Кавказ за новой землицей,  -  вздохнул
Сурмил. - Кто, стало быть, баранами расплачивается, кто - денежкой, а кто  и
солдатской кровушкой. Для России это, конечное  дело,  куда  дешевше...  Ну,
давай хлебать, Александр Ильич, пока горячее...
   На том тогда этот разговор и закончился. Хлебали  мы  с  моим  напарником
варево, и оба почему-то молчали. О  чем  думал  Сурмил,  не  знаю,  но  меня
разговор этот почему-то зацепил, и я долго не мог  уснуть  в  ту  прохладную
весеннюю ночь...

   ...Да, в Европе  свободные  земли  кончились  быстро,  а  вместе  с  ними
кончились и пожалования за службу.  Колумбы  с  Магелланами  устремились  за
океан в поисках новых земель и новых рабов. Корабли, пушки, якоря, паруса да
порох требовали денег, и они завертелись в Европе, отбросив крепостное право
на самые глухие окраины.  А  мы  открыли  Сибирь,  из  которой  хлебушка  не
привезешь, и ринулись отвоевывать жирные куски у  соседей,  чтобы  было  чем
питать привычное крепостное свое существование. И  прав  Сурмил:  солдатская
кровь - самое дешевое из всего, чем располагает Россия и по сей день...
   Только когда-нибудь это солдатам надоест. И вспыхнет бунт,  бессмысленный
и беспощадный, которого так боялись декабристы.  И  в  пламени  этого  бунта
сгорит дворянская культура, выпестованная  тысячелетними  страданиями  всего
народа. И Россия разделит судьбу всех древних  великих  империй  под  грохот
цимбал и торжествующие клики собственных варваров...

   Моллер порою изыскивал способы выдернуть меня из строя, чтобы мог  я  дух
перевести, вновь человеком себя почувствовать и сил новых набраться. Тогда я
сбрасывал опостылевший мундир, блаженствовал  в  баньке,  и  мы  усаживались
длинными весенними вечерами за  доброй  бутылкой  вина.  Обычно  он  заранее
предупреждал  меня  об  этом,  но  однажды  я   был   востребован   им   без
предупреждения.
   Поручик был не один. На веранде за накрытым столом сидел пожилой чеченец,
угощавший виноградом шустрого черноглазого мальчика лет шести. Я вытянулся и
отдал рапорт по всей форме.
   - Здравствуйте, Олексин, - Моллер дружески пожал мне  руку.  -  Позвольте
представить вам, Амирбек, моего друга, о котором я вам рассказывал.
   Чеченец поднялся, с уважением, двумя руками долго тряс мою руку. Затем мы
с Моллером отправились в баню, где поручик мне все и объяснил.
   - Амирбек - мирный чеченец, помогает нам, как может,  не  предавая  своих
при этом. Однако многим умудрился насолить, после разгрома имама  у  Ахульго
ему начали угрожать, а вскоре, в  подтверждение  нешуточности  угроз,  убили
двух сыновей. Остался последний мальчонка, которого он и задумал перевезти в
Кизляр. Уж как он до Внезапной до-брался, не  знаю,  но  я  решил  дать  ему
охрану до поста Сухой окоп. Не согласитесь прогуляться  вместе  с  Сурмилом?
Все интереснее, чем тут уныло прозябать.
   Я согласился сразу  же.  Это  и  впрямь  было  определенной  разрядкой  в
опостылевшей  гарнизонной  службе,  да  и  -  что  уж  греха-то   таить!   -
засчитывалось в качестве боевой службы,  ради  чего,  собственно,  Моллер  и
остановил на мне свой выбор.
   Выступили через сутки, ранним утром. Амирбек  вместе  с  сыном  ехали  на
скрипучей арбе, запряженной  двумя  ленивыми  буйволами,  а  мы  с  Сурмилом
сопровождали его пешком в полной амуниции и снаряженные ружьями.
   Этому  предшествовал  дружеский  ужин.  Амирбек  вполне  сносно   говорил
по-русски, рассказывал о чеченских обычаях и своем понимании сложившегося  в
Чечне положения.
   - Кавказ раздроблен на ханства и княжества, а  в  каждом  ущелье  -  свой
народ, свой язык, свои обычаи, свое понимание,  свои  упрямые  старейшины  и
свои застарелые обиды. Кровавые ссоры, грабежи, угон скота, умыкание девиц -
вот в какой атмосфере вырастало каждое  новое  поколение,  и  кинжал  всегда
оказывался последней точкой в наших разногласиях. Мы  либо  слишком  молоды,
либо слишком древны для того, чтобы замечать, как  изменилось  время  вокруг
нас.
   - Если и существовал когда-либо гордиев узел,  то  он  -  на  Кавказе,  -
сказал Моллер.  -  Не  знаю  только,  стоит  ли  его  разрубать  по  примеру
Александра Македонского.
   - В молодости я воевал против  вас.  А  потом  понял,  что  сопротивление
бесполезно. Не только потому, что вы, русские, упорны  и  своего  добьетесь;
все узлы развязывает только торговля. Мужчины гибнут, дети  гибнут,  женщины
гибнут. Лучше договориться о мире, чем подстерегать  друг  друга  за  каждой
скалой...

   Относительно скалы он сказал тогда правду. Может, предчувствовал,  может,
характер собственных джигитов знал, а только так у нас и случилось.
   На горной площадке остановились перекусить, а заодно и  дать  передохнуть
буйволам. Отсюда начинался спуск в узкую долину, за которой  и  располагался
военный пост Сухой окоп, охраняемый дюжиной казаков. Самый  опасный  участок
мы уже миновали, нам оставалось пройти  совсем  немного,  передать  Амирбека
вместе с мальчонкой казакам и, переночевав у них, возвратиться к своим.
   Итак, мы остановились на отдых, поскольку крутой  спуск  для  подъяремных
животных всегда тяжелее подъема. Пока Амирбек хлопотал с припасами,  мальчик
играл у арбы, а Сурмил разводил костер, я решил оглядеться, уже  свыкнувшись
с мыслью, что на этой войне своевременная оглядка жизнь бережет.
   Крутая, каменистая и  на  редкость  извилистая  дорога  уходила  вниз,  в
долину, но вправо от нее я заметил заросшую сухобыльем  малозаметную  тропу,
ведущую неизвестно куда. Она просматривалась только до невысокой  обрывистой
скалы, огибала ее и скрывалась с глаз. Это почему-то меня встревожило,  и  я
пошел поглядеть, куда же ведет тропинка за утесом.
   Шел  я  настороженно,  с  ружьем  наперевес,   часто   останавливаясь   и
прислушиваясь. Однако ничего  опасного  не  замечалось,  тропка  старательно
огибала скалу почти по всему ее обводу и круто уходила к  долине.  Я  решил,
что это всего-навсего более короткий путь  для  конника  к  тому  же  Сухому
окопу, но вместо того, чтобы повернуть  назад,  к  нашему  походному  стану,
вздумал вдруг взобраться на утес. Лез и думал, черт, что ли, меня понес...
   Но выяснилось, что не черт. Провидение...

   Едва взобравшись на вершину, я услышал крик. Еще не вскочив на ноги  -  к
счастью, как потом выяснилось, - глянул в  сторону  нашего  лагеря,  сначала
ничего не понял, а потом разглядел, что Амирбек лежит  на  земле,  Сурмил  с
карабином в руках бежит в мою сторону, но почему-то не стреляет, а  ко  мне,
победно потрясая ружьем, мчится на коне чеченец в  черной  папахе.  И  перед
ним, почти на шее лошади, - шестилетний мальчонка, сын Амирбека...
   Как потом выяснилось, абрек незаметно подобрался к  арбе,  возле  которой
играл ребенок, когда его отец мирно беседовал с Сурмилом у  костра.  Амирбек
оглянулся на крик сына, бросился к нему, но чеченец огрел его  прикладом  по
голове, забросил на коня мальчишку, вскочил сам и был таков...
   Был бы таков, если бы я вовремя не сообразил, что скачет он по  тропе  и,
значит, вынужден будет огибать скалу.

   Здесь следует кое-что объяснить. Наш главный мучитель во время обучения в
Корпусе капитан Пидгорный - о котором я уже рассказывал  -  был  помешан  на
одной идее. В  войнах  с  Наполеоном  он  лично  познакомился  с  действиями
вольтижеров - легкой французской пехоты, действующей в сражениях на  флангах
егерских полков. Вольтижеры были обучены вскакивать во  время  боя  на  круп
лошади противника и мгновенно вышибать его из  седла.  Капитан  считал,  что
вольтижеры необходимы и нашей армии, писал записки на Высочайшее  Имя,  а  в
ожидании ответов беспощадно гонял нас, отрабатывая особые приемы  спешивания
противника. Ответов он,  насколько  мне  известно,  так  и  не  получил,  но
свирепые его тренировки даром для нас не прошли.

   Во всяком случае, для  меня.  Я  ведь  даже  и  не  вспомнил  о  воинском
мастерстве французских вольтижеров: я  просто  знал  способы,  какими  можно
спешить любого кавалериста. И когда чеченец  появился  под  скалой,  прыгнул
сверху на его лошадь. От вдруг свалившейся тяжести она присела,  сбившись  с
аллюра, а всадник ничего сообразить так и не успел.  Согнув  в  локте  левую
руку, я ухватил  его  за  горло,  одновременно  заведя  вперед  обе  ноги  и
каблуками с силой ударив абрека по носкам его сапог, чтобы  вышибить  их  из
стремян. Тут же упал спиной на  круп  и  обеими  руками  сбросил  чеченца  с
собственной груди, а заодно, естественно, и с ло-шади.
   Все это произошло мгновенно и должно было произойти мгновенно, потому что
успех обеспечивался только стремительной внезапностью. Все  было  отработано
до мелочей на собственных синяках да шишках, и единственное, чего я  боялся,
так того, усидит ли мальчишка в седле...
   Но он был настоящий чеченский парнишка, с младенчества  сидящий  на  коне
куда увереннее, чем на стуле. Он насмерть вцепился ручонками в гриву лошади,
я перепрыгнул в седло, на ощупь сунул ноги в стремена, подобрал повод и стал
осторожно придерживать перепуганного аргамака, прочно зажав  его  шенкелями.
Конь почувствовал их, перестал рвать узду  и  смирился,  перейдя  на  мягкую
рысь. Сын Амирбека оглянулся, затравленно глянув, но, узнав меня, заулыбался
во весь рот.
   - Ты - смелый мальчик, - сказал я ему.
   Развернул коня и на той же мягкой рыси повел его к месту нашей стоянки.
   И - остановился, потому что из-за скалы на  тропу  шагнул  абрек.  Из-под
папахи на лоб текла струйка крови - видно, ударился  о  камень,  вылетев  из
седла, - но он улыбался в черную бороду, поскольку держал в руках ружье, а я
был безоружен.
   И мы - молчали.
   - Почему ты не убил меня? -  наконец  спросил  он  по-русски,  невероятно
корежа слова.
   - Джигитов не убивают в спину.
   Сердце мое неистово колотилось, но я - улыбался. Улыбка и почти дружеский
разговор были сейчас моим единственным оружием.
   - Хорошие слова. Как твое имя, джигит?
   - Сашка.
   Чеченец по-прежнему стоял на дороге, дуло его ружья по-прежнему  смотрело
мне в грудь, кровь  по-прежнему  сочилась  по  его  лбу,  и  он  по-прежнему
улыбался в густую черную бороду.
   И неожиданно шагнул в сторону, уступая тропинку:
   - Проезжай.
   Я тронул коня: другого выбора у меня просто не было, равно как не было  и
оружия, а Сурмил куда-то  подевался.  И  остановился,  когда  голова  лошади
поравнялась с абреком. А он погладил ее по морде и сказал:
   - Старики учат верить хорошим словам.
   - Сын - хорошее слово. - Почему-то ничего другого в этот  миг  не  пришло
мне в голову.
   - Конь - тоже хорошее слово, - усмехнулся  джигит.  -  Я  меняю  коня  на
мальчишку.
   Я спрыгнул с седла, взял мальчика на руки.  Мы  стояли  лицом  к  лицу  с
чеченцем, и, если бы не ребенок на руках, я,  пожалуй,  полез  бы  сейчас  в
драку даже безоружным. Уж слишком сильным было напряжение, и  я  с  огромным
трудом удерживал себя от всяческих действий. Видимо,  я  что-то  позабыл  из
наставлений капитана Пидгорного, поскольку попался в собственный капкан.
   - Зачем стоишь? - спросил он. - Обмен есть обмен.
   И еще раз уступил мне дорогу. Я протиснулся между ним и конем, и  мальчик
что-то сказал. Абрек рассмеялся:
   - Хороший волчонок! Иди, чего ты ждешь еще?
   - Ты не назвал своего имени.
   Почему я произнес именно эти слова? Может быть, потому, что начал чуточку
понимать кавказцев?
   - Беслан.
   - Я запомню твое имя.
   И пошел. Не скажу, что ноги мои не дрожали, но я старался ступать легко и
твердо. И очень боялся, что он прочитает мой страх на моей спине.
   - Стой!
   Я остановился. Опустил мальчика на землю, шепнул ему:
   - Беги к отцу...
   Мальчик помчался, юрко петляя меж обломков скал. А я медленно  повернулся
лицом к Беслану.
   - Разве мы не кончили наш разговор, Беслан?
   - Я подумал, что тебя, может быть, следует застрелить. Одним  джигитом  у
русских будет меньше.
   - Держу на мушке!..
   За спиною абрека неожиданно появился Сурмил с карабином у  плеча.  Беслан
тоже услышал этот крик, прозвучавший за его спиной, но не обернулся.
   - Не стреляй, Сурмил!..
   Я почему-то закричал очень громко. Что было сил за-кричал.
   - Червонец для меня - большие деньги, Александр Ильич.
   - Дам четвертной, если отпустишь его живым!
   Мы перекрикивались через голову чеченца, замершего возле коня. Если бы он
стоял, отступя хотя бы на полшага, он, пожалуй, рискнул бы вскочить в седло,
а далее уже можно было надеяться на четыре ноги  аргамака.  Но  сейчас,  при
столь неосторожно занятой позиции, оказался практически беспомощным:  Сурмил
держал его спину на мушке. А мы продолжали перекрикиваться.
   - Они все - разбойники и бандиты...
   - Этот отпустил меня с мальчишкой, когда мы были полностью в его руках.
   - Воля твоя, Александр Ильич, - с  неудовольствием  согласился,  наконец,
мой напарник, опуская карабин. - Воля твоя, а четвертной мой.
   - Твой, твой, - подтвердил я  с  огромным  облегчением.  -  Ты  свободен,
Беслан.
   Абрек, не сводя с меня глаз, сделал полшага назад и мгновенно оказался  в
седле. Поскольку оба конца тропинки были  заняты  нами,  он  развернул  коня
поперек. Спуск был весьма крут,  но  я  знал  выучку  кавказских  лошадей  и
искусство их всадников.
   - Твой должник, Сашка! - крикнул он, вдруг придержав коня. - Лови!..
   Бросил мне кинжал в  черных  потертых  ножнах,  отдал  повод  и  с  гиком
помчался вниз по крутому откосу...
   Шестой марш
   Весна цвела, жужжала и чирикала на все лады,  а  мы  все  еще  стояли  во
Внезапной. Пополнение не подходило, все наступления вдруг замерли, а солдаты
поговаривали, что горцы потеснили нас в Дагестане. Не знаю, так ли это было,
но что-то где-то складывалось явно не по нашему желанию. Я хотел  поговорить
об этом с Моллером, а он, словно почувствовав, сам вызвал меня к себе.
   - Есть возможность поехать в Кизляр дней на  десять-двенадцать.  Коли  не
против, готовьте статский костюм.
   Костюм  был  у  меня  наготове.  Поскольку  поручик  Моллер  оказался  во
Внезапной старшим воинским начальником, я держал чемодан с цивильной одеждой
при себе. Сурмил разыскал утюг, я самолично отпарил свои статские наряды и с
нетерпением ожидал, когда Моллер сочтет возможным распорядиться о выезде. Но
время шло, мой ротный командир помалкивал, и я начал  вертеться  у  него  на
глазах.
   - Так случилось, что  мне  пришлось  отпустить  на  краткий  отдых  своих
субалтерн-офицеров, - несколько виновато признался он, когда я прямо спросил
его, не спрятать ли мне свою статскую одежду в чемодан до лучших времен.

   ...Ничего нет хуже несостоявшегося нетерпения!..

   Внезапно  прибыл  подпоручик   из   Кизляра   в   сопровождении   пятерых
казаков-кубанцев. Я видел, как они прибыли, как подпоручик тотчас же  прошел
к Моллеру. И как только казаки подвесили торбы на