их платья  во  время  нашего  сражения.  Покончив  с  ними,  он
объявил, что ему необходима  дюжина  солдат,  побывавших  в  том  походе,  и
исполнительный Борзоев вновь помчался во Внезапную. Кстати, и сам  преданный
порученец не ушел от бдительного творческого глаза: художник именно  с  него
писал портрет свирепого предводителя супостатов.
   - Он вам еще не надоел? - спросил я в конце концов Аглаю Ипполитовну.
   - Смертельно! - рассмеялась она. - Но картину заказал сам наместник.
   Единственным моим утешением было  то  обстоятельство,  что  в  солдатской
дюжине оказались Пров и Сурмил, и это несколько примирило меня с искусством.
По крайней мере я получил возможность по-дружески угостить их в  саду.  И  с
помощью Сурена и Веры осуществил  эту  возможность  с  допустимым  размахом:
вином, шашлыком и фруктами.  Мы  услаждались  солдатской  беседой  о  глупом
начальстве и добром везении,  но  тут  опять  принесло  живописца,  которому
вздумалось запечатлеть для потомства и это  скромное  мужское  удовольствие.
Для чего, я так и не понял. По-моему, про запас, поскольку в картину  самого
сражения дружеская  солдатская  пирушка  никак  не  могла  влезть  при  всех
художественных условностях.
   * * *
   Да, представьте себе, картина в конце концов была нарисована, но я ее  не
видел. Я видел множество снятых с нее плохих литографий на стенах  всех  без
исключения почтовых станций южнее земель Всевеликого Войска Донского. И если
бы я не знал, что я - это я, то ни за  что  не  угадал  бы  самого  себя.  С
окровавленной повязкой на голове и почему-то с обнаженной саблей в руке.  О,
творческое воображение, где же обретаются пределы твои!

   Лето вместе с солнцем быстро катилось под уклон, а генерал Граббе все еще
пребывал в столице. Моллер уже бродил по саду, отдаляясь от юбок Веры только
на расстояние видимости. Вечерами они усаживались  на  веранде  друг  против
друга: Вера вязала, а геройский поручик послушно сидел -  хотя  и  в  весьма
напряженной позе  -  перед  нею,  держа  перед  собою  обе  руки,  опутанные
шерстяными нитками. Ему было очень  хорошо,  а  мне  -  смешно,  но  веселье
приходилось скрывать изо всех  сил,  потому  что  я  искренне  любил  своего
ротного. Правда, порою, когда Вера оказывалась занятой домашними делами,  мы
с Моллером играли в шахматы, но это тоже не утешало, поскольку я  проигрывал
ему то ли от раздражения, то  ли  потому,  что  влюбленность  придавала  ему
дополнительное соображение.
   Потом пришла пора ягод, и поручик покорно носил корзинку за Верой.  Аглая
Ипполитовна варила варенья одновременно в трех тазах и на трех кострах, и по
всему саду разносился густой приторный аромат. Вероятно,  я  несправедлив  в
отношении своих милых хозяев, но попробуйте поставить себя на мое место.
   Я перечитал по два раза все,  что  разыскал  в  генеральской  библиотеке,
трижды обсудил с Моллером библейскую  проблему,  кто  кому  первым  протянул
яблоко, с помощью Сурена выяснил, что Армения  не  только  древнейшее  место
обитания человечества, но  и  самое  прекрасное  на  свете,  и  окончательно
угнездился  на  бурке  под  старым  ореховым  деревом  с  комплектом  старых
французских журналов.
   Вероятно, наблюдательная Аглая Ипполитовна верно представила себе как мое
одиночество, так и неопределенность моего положения в  кругу  милых  друзей.
Сужу  по  тому,  что  передо  мною  как-то  возник  подпоручик   Борзоев   с
предложением поохотиться. Я воспрял духом, и на следующее утро мы выехали на
лошадях  из  генеральской  конюшни  в  сопровождении  непременных   казаков,
поскольку отчаянных абреков побаивались даже вдали от зоны  непосредственных
боевых действий.
   Края там были охотниками не истоптанные, дичь - охотниками  не  пуганная,
куропатки взлетали прямо из-под ног, и мы постреляли в полное  удовольствие.
Хандра моя куда-то испарилась, и мы  тут  же  договорились,  что  непременно
повторим наше громкое мужское удовольствие через два-три дня.
   Вот тогда-то и состоялась неожиданная встреча, ради которой,  собственно,
я и принялся рассказывать о своих охотничьих развлечениях.

   Обычно  казаки,  сопровождающие   нас,   разводили   костер,   выставляли
наблюдение и ждали, когда мы возвратимся к огоньку с добычей.  До  сей  поры
все было тихо и мирно, но в тот день колючий кустарник передо мною  внезапно
раздался, и оттуда появился незнакомый мне вооруженный человек.
   - Не пальни, барин, свой я. Русский.
   Одежда возникшего из кустов  субъекта  была  весьма  живописной,  хотя  и
несколько неопределенной, что ли.  Изодранная  черкеска,  прикрытая  широким
брезентовым балахоном, косматая папаха, кинжал за  поясом,  ружье  в  правой
руке и мокрый грязный мешок в левой. Добавьте к этому по брови заросший лик,
и картина станет полной.
   - Я - тоже охотник, - сказал он. - Только дичь у  меня  погрознее  твоей,
барин. Промок по кустам лазить. Дозволишь у костра обсушиться?
   - Федулыч! - радостно загомонили казаки, когда мы с незнакомцем подошли к
огоньку. - С добычей или зазря опять?
   -  Считай,  червонец  в  кармане,  -  самодовольно  улыбнулся  в   бороду
таинственный охотник, с глухим стуком опустив мешок на землю  в  стороне  от
костра. - Доброго зверя подстрелил сегодня. Покажу, может, и узнаете.
   И вывалил из мокрого мешка отрубленную голову чеченца. И я  сел.  Ноги  у
меня подкосились.

   Беслана то была голова...

   - А, неуловимого на мушку поймал? - сказал кто-то из  казаков.  -  Верный
червонец, да еще и с благодарностью.
   А я смотрел на мертвую голову моего друга, нашего проводника и спасителя,
счастливого отца и... И смутно мне было. Все вдруг в душе  смешалось:  боль,
омерзение, гнев...
   Еле протиснул сквозь зубы:
   - Два дам, если мне ее оставишь.
   - С нашим полным удовольствием, барин! Два завсегда одного лучше.
   Оставил. Похоронили мы с Борзоевым голову  Беслана,  даже  из  ружей  над
малой той могилкой пальнули. А потом долго сидели в  стороне  от  казаков  и
молча пили крепкое кизлярское...

   - Где же Леча-то теперь, Борзоев?
   - Попробую поискать, но вряд ли. Попробую. А поискать попробую, попробую,
попробую...
   Он твердил это слово бесконечно...

   ...Всякая война - кровь и убийства, но не всякая власть деньги за  скальп
из казны выплачивает. Не всякая, а та лишь,  которая  сама  бесчестье  своей
войны поняла. И отковала невыносимо тяжкий меч жестокости. Одинаково  тяжкий
для обеих сторон...

   Больше не выезжал я на охоту. Не мог. Ничего мы с Борзоевым о той встрече
с охотником за головами дома не сказали, и милая Аглая Ипполитовна вынуждена
была списать мой отказ на мой же каприз да дурной характер...

   И опять я валялся целыми днями на бурке под орехом и с  трудом  сдерживал
раздражение вечерами, глядя на спятивших от счастья влюбленных и  слушая  их
бессмысленные разговоры. В строй просился, у кого только мог: то у  Моллера,
то у Борзоева. Но  генеральского  распоряжения  никто  из  них  отменить  не
рискнул.
   Не знаю, чем бы все кончилось, если  бы  однажды  пламенным  полуднем  не
крикнула вдруг Аглая Ипполитовна:
   - А к вам - гость, Александр Ильич!..
   Я и вскочить на ноги не успел...

   - Аве, патриций!..
   Дорохов. Руфин Иванович.
   Обнялись мы. Кажется, даже  расцеловались.  А  в  душе  у  меня  -  будто
солнышко выглянуло.
   - Какими судьбами, Руфин Иванович?
   - Шествовал следами героев к новой ниве своей, Олексин.
   - Надолго в наши края?
   Усмехнулся Дорохов:
   - Сие зависит только от состояния карманов моих партнеров.
   Стараниями Верочки мой армянский парнишка расторопно соорудил нам  добрую
скатерть-самобранку. Руфин Иванович опустился на бурку, поднял бокал:
   - За благословенный орех, патриций!
   - Почему - за орех?
   - Именно под его живительной сенью  состоялось  наше  первое  свидание  в
Бессарабии. Такой далекой отсюда как во времени, так и в пространстве.
   Мы торжественно чокнулись, осушили рюмки  и  опять  почему-то  улыбнулись
друг другу.
   - Кстати,  перед  самым  отъездом  сюда  я  получил  весточку  от  вашего
волосатого недруга. Весточка включала в себя официальную справку о том,  что
в настоящее время господин майор Афанасьев имеет честь проходить  службу  на
Черноморском побережье. И записку от руки в два слова: "НАДЕЮСЬ, В РАСЧЕТЕ".
Так что служите спокойно.
   - И рад бы, да заперт в золоченой генеральской клетке.  Хозяин  вызван  в
Санкт-Петербург, и до его  возвращения  я  обречен  на  полнейшее  безделье.
Созрел для того, чтобы усесться за стол супротив вас, Дорохов.
   - Увы, Олексин, но я всегда проигрываю друзьям. Чудовищный недостаток для
профессионального игрока, вы не находите?
   - И часто же вам приходится проигрывать?
   - Нет. Приятелей да знакомцев у нашего брата предостаточно,  а  друзей  я
держу на дистанции от зеленого сукна. А в общем-то урожай оказался неплохим,
но должен сознаться, что однажды проиграл. Хотя и в доброй компании.
   - Вы и проигрыш - две вещи несовместные.
   - И тем не менее. В пушкинском  окружении  оказались  два  моих  ученика.
Точнее, один ученик и один учитель.
   - В пушкинском окружении?
   - Вы не читаете газет? Александру Сергеевичу наконец-то  разрешили  выезд
за границу, если заграницей считать взятый нашими войсками Арзрум.
   Это известие упорно не укладывалось в моей голове,  почему  я  с  прежней
отупелостью уточнил:
   - Пушкин на Кавказе?
   - Он уже миновал его, увезя с собою три сотни  моих  денег,  заработанных
тяжкими ночными трудами. Наливайте, Олексин, что вы  замерли  с  бутылкой  в
руках?
   - Жаль, что я не знал. - Я вздохнул и наполнил бокалы. - У  меня  тяжелый
приступ меланхолии, Дорохов.
   - За его заграничный вояж, - Руфин Иванович отхлебнул  добрый  глоток.  -
Мне показалось, что Александр Сергеевич путешествует не в лучшей компании.
   - Почему вы так решили?
   - Потому что знаю как минимум троих из его окружения по прежним встречам.
Это - шулера, патриций, которых давно не пускают в приличное общество.  И  я
вполне допускаю, что они-то и устроили ему эту поездку.
   - Каким образом?
   - А каким образом я отправил волосатого майора на Черноморское побережье?
Карты - явление мистическое, Олексин.
   - Помилуйте, для чего шулерам Александр Сергеевич?
   - Увы, ему отведена всего лишь роль свадебного  генерала,  патриций.  Его
окружение поет ему дифирамбы, угощает  живой  стерлядкой,  поит  французским
шампанским  и  умело  проигрывает  на  путевые  расходы.   Взамен   получает
возможность сесть за стол с такими людьми, которые их в упор не замечают  на
улице, но готовы потерпеть ради знакомства с самим Пушкиным.  А  знакомиться
проще всего за зеленым сукном,  за  которым  сопровождающие  поэта  обдиралы
быстренько возвращают все расходы с хорошим наваром.
   - Господи, но Александру Сергеевичу это зачем?
   - А он этого и не замечает. Он счастлив удрать  из-под  бдительного  ока,
увидеть нечто новое собственными глазами,  почувствовать  себя,  хотя  бы  в
мечтах своих, за границами Отечества - да мало ли искушений! Удивительно, но
истинно талантливые русские люди - совершеннейшие дети в той  большой  игре,
которая называется жизнью, Олексин.
   Последний марш В ту осень рано начались дожди, и шли они воистину с южной
щедростью.  Унылость  моего   растительного   существования   утроилась,   и
неизвестно, как бы обернулось дело, если  бы  однажды  вечером  мой  дорогой
ротный командир, войдя в столовую, не взял Веру Прокофьевну  за  руку  и  не
объявил бы нам во всеуслышанье:
   - Поздравьте нас,  дорогие  друзья.  Верочка  дала  согласие  стать  моей
супругой, и я счастлив, как никогда до-селе.
   Мы кинулись поздравлять и целовать, Верочка краснела и мило смущалась,  а
Моллер был чудовищно горд. И я люто завидовал ему в тот вечер. Его  настигла
первая любовь, а мою первую насильно отторгли от меня и увезли в Италию...

   На следующее утро мы вместе с Борзоевым  отправились  в  Кизляр  покупать
молодым подарки. Господи,  подобной  грязи  я  еще  никогда  не  видывал  и,
надеюсь, более уж не увижу: рослая генеральская лошадь с трудом  вытаскивала
из нее копыта. Все кругом сочилось влагой и грязью, уже как бы не смешиваясь
друг с другом, а существуя по отдельности. И все  это  сопровождалось  таким
торговым ажиотажем, таким гвалтом, криком, воплями  верблюдов,  лаем  собак,
смехом детей и ревом ишаков, что я окончательно одурел.
   А вечером того дня наконец-то возвратился генерал Граббе.

   Я уже готовился к перевариванию праздничного ужина в своей комнате, когда
был востребован в гостиную. Прибыл, испросил разрешения, от души  поздравил,
а  Павел  Христофорович  не  по-генеральски  крепко  пожал  мне  руку  и   с
торжественной звонкостью сказал:
   - По личному поручению Государя Императора Николая Павловича  имею  честь
наградить вас, героя Ахульго и дерзкого набега на  Аджи-Юрт,  Знаком  ордена
святого Георгия Победоносца!
   И лично прикрепил Знак сей на мой статский сюртук. Тут все кинулись  было
поздравлять меня, но генерал строго поднял руку, и окружающие примолкли.
   - Дорогой мой Александр Ильич, я получил  редкую  возможность  рассказать
Государю о ваших подвигах и в высшей степени достойном поведении. Не  скажу,
что я был первым: почва уже была достаточно подготовлена. А посему  Государь
изволил милостиво выслушать меня и...
   Павел Христофорович сделал паузу на манер греческих трагедий, а я  обмер,
и сердце мое обмерло тоже. Граббе  улыбнулся  и  достал  из  портфеля  некую
плотную бумагу.
   - Рескриптом сим с вас снимаются все прежние последствия дознаний  и  все
приговоры и возвращается вам офицерское звание поручика гвардии...

   Очнулся я уж на диване с означенным рескриптом в руках...

   СБЫВАЮТСЯ ВСЕ ПРЕДСКАЗАНИЯ, КОЛЬ СИЛЫ ОСТАЛИСЬ ДЛЯ ВСТРЕЧ И ПОТЕРЬ...
   Вот написал сие и - прослезился. И - слава Богу! - значит,  отмякла  душа
моя, раз слезы к ней вернулись...

   Как прощался с дорогими сердцу моему друзьями, как нетерпеливо  в  Россию
стремился - опущу. Да и собственно марш свой последний - тоже. Одно  лишь  в
дороге произошло, достойное внимания.  Еще  в  почтовой  тройке  трясясь,  я
твердо решил  сначала  в  Санкт-Петербург  явиться  и  попросить  назначения
все-таки в армию. В заштатный  Псковской  пехотный  полк,  из  которого  был
изгнан с нетерпимым для чести моей позором и унижением.
   Так и сделал. Просьбу мою поняли и уважили ее, представив меня  с  учетом
военных действий, полученных ранений и боевой награды в чин капитана армии.
   Я тут же вернулся во Псков, представился командиру полка и написал рапорт
об отставке ради устроения семейных дел.
   Кончились марши мои.

   И начались встречи...
   Встреча первая
   Грустной она  была.  На  семейном  нашем  участке  городского  Псковского
кладбища. Там батюшка  мой  кавалер  российских  орденов  и  боевых  ранений
бригадир  Илья  Иванович  Олексин  и  матушка  Наталья   Филипповна   навеки
неразлучимо уж покоились рядышком...

   - Да заплачь же ты, барин, Александр Ильич! - тряс меня, помнится,  Савва
Игнатьич.

   Савка мой, молочный брат, Клит мой верный, управитель всех сел, земель  и
деревень моих. Матерым он стал мужиком, степенным,  строгим  и  солидным.  И
совсем недавно счастливо женился на премилой псковской мещаночке.

   А я не мог тогда зареветь, пыль кавказских троп с сапог еще не отряхнув.
   Поминали мы родителей своих у Саввы Игнатьича  в  семейном  кругу  в  его
новом псковском доме. Супруга Настасья,  милая  и  скромная,  нам  никак  не
мешала, а лишь скрашивала грустную трапезу ту. Я совсем  было  в  думы  свои
влез, да Савка, почувствовав отсутствие мое  за  собственным  столом,  начал
неспешно и толково о делах докладывать: жить-то мне еще предстояло...
   - Урожай два года подряд добрый выдался, и я выгодно продал  его.  Сейчас
бумаги посмотрите или на завтра оставим?
   - Потом, Савва Игнатьич, потом все.
   - Народу у нас прибавилось, сказки ревизские я вам  тоже  опосля  покажу.
Одно скажу: рожали больше, чем помирали, так что с прибылью  вас,  Александр
Ильич...

   Я слушал, а думал о своем. Я думал, что один остался на всем белом свете,
совсем один. В молодости не возникает этого чувства, в юные годы  мы  все  -
Робинзоны на не обитаемом еще острове. Строим  свою  крепость,  обрабатываем
свое поле, засевая его добрыми намерениями, мечтаем и надеемся,  надеемся  и
мечтаем. А потом находим Пятницу, и жизнь приобретает смысл. Не  философский
- свой, личный, собою ощущаемый, как лично возделанное поле.
   И ничего этого у меня не было. Ни поля, ни дома, ни Пятницы...

   Впрочем, Пятница была. Полиночкой ее звали.

   Странно, может быть, неприлично даже, но я о Полиночке, о невесте  своей,
почти не вспоминал. Разве что по утрам, с похмелья. Это-то  я  потом  понял,
почему не вспоминал, потом, а тогда казалось, что  не  думаю  о  ней  просто
потому, что не могу представить ее рядом с собою на Кавказе. Я - солдат, без
прав и фамилии, при должности "куда пошлют". И вдруг рядом -  околостоличная
Полиночка, единственная генеральская внучка. И  что  же,  у  начальства  мне
отпрашиваться на семейные свидания или самовольно на них бегать?  Нет,  нет,
солдатская любовь должна быть где-то подальше от солдатской казармы.  Где-то
на киоте, что ли, чтоб молиться на нее, верить ей и мечтать  о  свидании.  А
подле солдатчины - только легкие влюбленности. Необременительные.
   Были у меня такие? Ну а как же. Дело телесное, земное.  А  любовь  всегда
неземной быть обязана. Тогда ты всю жизнь к ней тянешься, растешь из  самого
себя. А к скучающей в Пятигорске чьей-то офицерской жене всю жизнь  тянуться
не станешь. Равно как и к чернобровой вдовушке-казачке в Кизляре...

   Вот потому-то я и не вспоминал о Полиночке своей.  Не  было  ей  места  в
грубой, потной, а главное, очень уж гласной солдатской жизни, в которой  все
настолько на виду, что и себя-то самого подчас не видно. Поначалу  писал,  а
потом... Когда к вам ответ на письмо через полгода приходит, не о чем писать
становится. Солдат в России - всегда круглый сирота, собственной  судьбы  не
имеющий...

   -...Жить, понятное дело, в господском доме, в  Опенках,  -  толковал  тем
временем Савка, уже решивший за меня мою судьбу. - Но  в  Антоновку  все  же
заедем, Александр Ильич? И сам я давненько в  ней  не  был,  а  ведь  там  -
могилка матушки Серафимы Кондратьевны...
   Очнулся я. И сказал:
   - Сначала - к Полиночке, Савка. К невесте моей...
   Встреча вторая
   После обязательных посещений, визитов и встреч во Пскове выехали мы с ним
на доброй тройке в генеральское именье.
   Может,  странным  вам   покажется,   но   я   не   торопился.   Объяснить
неторопливости своей не берусь, только - учтите, что ли, - многое  меж  нами
пролегло. Целая Кавказская война...

   - Александр Ильич?!
   Бабушка Полиночки, Прасковья Васильевна, мне  навстречу  бросилась.  И  -
разрыдалась:
   - Стало быть, чуяло сердце твое? Чуяло?..

   Чахотка с кровохарканьем у невесты моей.  Уж  два  месяца  с  постели  не
вставала, в сад подышать на руках выносили. И за жизнь держалась только того
ради, чтобы меня увидеть.
   - Сашенька, свет мой...
   Еле шепчет, кружевного платочка от губ не отрывая...
   - Прости меня, что не встречаю так, как мечтала. Не даровал  мне  Господь
здоровья. Единственно, что  даровал  щедро,  так  любовь...  Это  -  великое
счастье...
   - Молчи, умоляю тебя, молчи...
   Я на колени стал у ее изголовья, шептал почему-то, вместо  того  чтобы  в
полный голос... Обвалилось все во мне. Или - мимо меня  сейчас  все  летело,
шелковым покрывалом лица касаясь. В пропасть все летело, в пропасть...
   - Лучше я говорить буду. О Кавказе, о том, что  случилось  со  мною,  как
ждал я...
   Забилась моя Полиночка в приступе.  Страшный  кашель  сотрясал  ее  сухое
маленькое тельце, аж подпрыгивало оно. И платочек. Платочек  батистовый,  на
моих