Электронная библиотека
Библиотека .орг.уа
Поиск по сайту
Художественная литература
   Драма
      Васильев Борис. Картежник и бретер, игрок и дуэльянт -
Страницы: - 1  - 2  - 3  - 4  - 5  - 6  - 7  - 8  - 9  - 10  - 11  - 12  - 13  - 14  - 15  - 16  -
17  - 18  - 19  - 20  - 21  - 22  - 23  - 24  - 25  - 26  - 27  - 28  - 29  -
глазах меняющий цвет свой. Промок один, бросила она его, другой взяла... - Я с тобой жила. Все время с тобой и - тобою. И в казематах, и в боях... Сил не хватило. Прости, любовь моя единственная. Прости меня... - Я - выдержал. Все выдержал, Полиночка. И крест получил, и офицерское звание. Вот поправишься ты... Бормотал я слова, потому что в душе ничего, кроме страха, не было. Не было любви, признаюсь, не ощущал я ее. Один страх ощущал. За себя... ...Невозможно лгать, когда в душе - пустота. Когда не о невесте своей думаешь, а о себе лишь, о своем одиночестве завтрашнем, а не о ее - сегодняшнем. Уже сегодняшнем, потому что отходила она, летела в черную пропасть, а я скорее растерянность ощущал в себе, нежели отчаяние. И значит, не было во мне любви, а был только страх... Страх очередного одиночного каземата. Нет, не было во мне любви. Не было... Двенадцать дней она на моих глазах в эту пропасть летела, и я был подле нее. Подле, но не рядом. Точно стоял, как тогда, в отвесную стену вжавшись, а она - мимо меня, мимо, мимо... А кругом уже какие-то приживалки да тихие дальние родственницы суетились. Как мухи, что ли, мед почуяв. Генерал уже помер к тому времени, генеральша Прасковья Васильевна вместе со своей единственной внучкой в ту же пропасть летела, вот и зароились дальние наследницы в надежде урвать свой кусочек. А не урвать, так вымолить, выпросить, выклянчить, стащить, в конце концов. Что же, и мне так помирать придется? Среди мелких актеришек, неумело, бездарно и бестактно скорбь изображающих? Шушукающих по углам, поспешно карнавальные маски горя и печали на лики свои натягивая, тебя едва завидев?.. О себе я думал. О себе. * * * Я даже с Прасковьей Васильевной ни о чем говорить не мог. Ни о чем решительно. Она в своем великом горе пребывала, а я - в своем. Личном. Не о Кавказе же с ней толковать... А с Полиночкой дважды, а когда и трижды в день виделся и говорил. Правда, чаще слушал, не было слов. То ли не было, то ли не мог я выговорить их, то ли стеснялся чего-то... - Все для любви рождаются. Только женщины не скрывают в себе главного закона своего, а вы, мужчины, не самой любовью восторгаетесь, а способами ее достижения. Слава, богатство, честь, подвиги, отвага куда важнее оказываются, нежели само великое чувство это. Средства для вас всегда важнее цели... И все это - с улыбкой. Сквозь приступы кашля, сквозь кровь, сквозь алые батистовые платочки. Это я потом понял, что она пыталась от горестных дум меня отвлечь. В последний раз пыталась спасти, помочь и рассеять. Но однажды - утром то было, она от завтрака отказалась, кое-как чашку чаю выпив, - сказала вдруг, мучительно задыхаясь на каждом слове: - Женись, Сашенька, непременно женись и - поскорее. Прислониться тебе надо, устал ты от одиночества. И серебряное блюдо никак забыть не можешь. Найди его. Серебро не ржавеет, Сашенька, любовь моя единственная, счастье мое. Не ржавеет, только патиной покрывается. Такая любовь - до последней седины... И - отошла тихо, в последний раз руку мне сжав... И еще девять дней я там прожил. Прожил?.. Нет, просуществовал. Три - пока прощались с нею, отпевали да хоронили, и еще - шесть. До первых поминок... А потом тепло, по-родственному распрощался с осиротевшей Прасковьей Васильевной, обещал навещать. Она даже не рыдала. Сил у нее не было отрыдаться, потому что жизнь смысл потеряла. Вышла провожать меня, и тут только я увидел, что на козлах тройки моей - Савка. Как-то не замечал до этого, что тут он, рядом, что не оставил меня. Спросил: - Куда править-то, Александр Ильич? - В Антоновку. Не задумываясь, сказал. О последнем завете Полиночки вспомнив. О серебряном блюде. И помчались мы в Антоновку... Встреча третья. С серебряным блюдом Старостой в Антоновке оказался мой сын Иван, только не Александрович, а Матвеевич. Это был рослый, красивый юноша с уже чуть заметной рыжеватой бородкой и умными глазами. Молодец мама Луша, что настояла на его учении, молодец и Савва Игнатьич, сделавший для меня маленький, а все же - подарок. - Как живешь, Ваня? - В хлопотах, Александр Ильич. А глаза - улыбаются. Знает, чертенок, что я ему родным отцом довожусь, недаром ведь не барином назвал, а по имени-отчеству обратился. И - после толкового доклада о деревенских делах - тоже далеко не случайно, хотя и как бы между прочим: - Оживают наши края, Александр Ильич. В графском доме полный ремонт произвели, я им лесу отпустил. Сейчас вовсю по вечерам огнями светится. - Графинюшка приехать изволила? И я тоже как бы между прочим спросил, хотя у самого-то сердце екнуло. - С полным семейством. - С мужем? - Нет, мужа не видел. С сыном приехала. Замолчал я, новость обдумывая. А Иван продолжил, и опять - как бы между прочим: - Лулу ваша постарела, конечно, но под седлом старается. Я ее ежедень прогуливал. - Спасибо, Ваня. Он поклонился и вышел. А я на Савку посмотрел. И почему-то беспомощно посмотрел, что ли. - Проверю. - Савва Игнатьич меня со взгляда понимал. - Вы сегодня отдохните, а завтра - поглядим, как оно получается. Какое там - отдохните, когда я места себе не находил! С сыном приехала, а где же муж? Жив еще или уже помер? А коли жив, так в Италии остался или расстались они насовсем? И как же фамилия-то его, как фамилия?.. Затрясский?.. Затусский?.. Помню, что "ЗА". Он всегда за чем-то был. Зачем-то... Засядский!.. Аннет Засядская. Мадам Засядская теперь. Мадам Засядская с сыночком Засядским. Весь в отца, поди. Любопытно, как его зовут? Как деда или как отца?.. Представляете, какой идиотизм залез вдруг в мою голову? И никак не вылезал. Так и метался я с ним по дому, пока... Пока не блеснула в свихнувшихся мозгах моих некая мысль: я же Полиночку, невесту свою, только что похоронил. И первое, что узнал, - графинюшка вернулась. Значит, она, она, Полиночка, оттуда ее вызвала, из-за границы, чтобы я в окончательном одиночестве не остался. Напился я от этой мысли. Нет бы пред иконою пасть и Бога возблагодарить да Полиночку помянуть... Нет, напился. Вдвоем с бутылкой, по-гусарски. Окосел, и в пьяную голову первая трезвая мысль пришла: а чего это я разбегался? Ну, не моя Аннет, давно уж не моя, а косноязычного этого Засядского. И Полиночка теперь не моя, а - Божья. И никого у меня нет. Один я, как перст. В отставке. И уснул с этим открытием. Легко уснул, потому что осознал наконец собственное единоприсутствие свое в многоприсутственном и шумном мире сем. И проснулся с этим осознанием, а потому горьким было мое пробуждение. Не от горечи с похмелья, а от горечи в душе. Не рано проснулся. Савки нигде не было, и я сел завтракать сам-один. Подумав при этом, что пора к этому привыкать. Спокойно подумал и неторопливо завтракал, когда объявился наконец мой молочный брат и управитель. - Был у графинюшки. В трауре она: месяц назад батюшка ее преставился. - А Засядский? - Какой Засядский? - Ну, муж, муж! Должен же муж быть, коли сын есть. - А... Не знаю. Никого, кроме молодой барыни, не видел, а разговор наш к этому не пришел. - Обо мне сказал? - Она считает, что вы - на Кавказе. Так что надевайте мундир свой капитанский, цепляйте все ордена и скачите представляться заново. Иван вон с утра велел Лулу вычистить и подседлать. - Как снег на голову? - Ага. Сразу проверите, где ваша шашка. В дамки выходит или, пардон, в сортире навсегда заперта. Трезвый этот подход слегка похмельной голове моей почему-то понравился. Особенно в части капитанского мундира. К тому же Лулу и впрямь была вычищена, выгуляна и подседлана. Заржала радостно, башкой замотала, меня увидев. Расцеловались мы с ней, подтянул я подпругу, вскочил в седло и отдал поводья. - Помнишь ли еще дорожку, старушка? Вспомнила. Все вспомнила и потрусила к графскому особняку, радостно головой встряхивая. А я думал... Нет, ни о чем я тогда не думал. Сердце мое в том же аллюре трепыхалось... Ворота в усадьбу были настежь распахнуты. Как объятья. Будто ждали меня. Мальчик какой-то в голубой рубашке у подъезда стоял, на меня во все глаза глядя. Я спрыгнул с седла, бросил ему поводья и - бегом через две ступени. Вбежал в дом и - заорал: - Аннет!.. Не помню, откуда она выбежала. То ли с одного из двух лестничных маршей на второй этаж, то ли из залы, то ли... Помню, что на шее у меня оказалась. Как в юности. - Знала, что придет это мгновение. Придет!.. Знала. Знала. Знала! И - ждала. Как я ждала!.. И - последняя встреча Последняя потому, что больше люди нас никогда не разлучали. Да и не в силах были разлучить. Поначалу какой-то уж очень бестолковой казалась она. Помню, что перебивали мы друг друга, а вот почему перебивали и о чем говорили - напрочь из головы выскочило. И начались-то эти воспоминания - не начались, а выстроились, что ли, - с моего вопроса. - Ты замужем? - Увы, - она лукаво глянула снизу вверх, в мои глаза. - Мой нареченный в России остался. Говорят, в Кавказской войне участвовал не без успеха. - А как же... Сказали мне, сын у тебя... Она расхохоталась. Даже руками всплеснула, на миг от меня их оторвав: - Дитя любви! Вероятно, что-то на моем лице все же отразилось, потому что Аничка опять засмеялась и позвала: - Ванечка! И вошел мальчик в голубой рубашке. Поклонился мне и сказал на отличном французском языке: - Не беспокойтесь, сударь, о лошади. Я передал ее лакею. И наступила какая-то странная пауза. Я что-то понимал и ничего не понимал, во что-то хотел поверить и - не верилось мне. И Аничка почему-то молчала, а потом сказала вдруг. Негромко и очень серьезно. Как-то даже чуточку торжественно, что ли: - Это - твой батюшка, Ванечка. Твой родной батюшка Александр Ильич Олексин, о котором я тебе столько рассказывала. Герой Кавказской войны. И сын, мой родной сын, истинное дитя истинной любви нашей, на шею мне бросился. Уж потом, потом, когда Аничка отослала его к обеду переодеваться, узнал я, чего нас с нею лишили. Вернее, пытались лишить, но так и не смогли. - Я без твоего согласия и слова бы единого никому не сказала, душа моя, да только... Только шевельнулся в душе моей ребеночек наш, - Аничка порозовела, почему-то вдруг засмущавшись. - Еще не в теле моем, еще в душе только, но молчать об этом я уже не могла. Я за дитя отвечала, гордилась им, и нами тоже гордилась. И во всем призналась маменьке. Поплакали мы, как водится, и пошли батюшке признаваться. Маменька успокаивала меня, убеждая, что он все поймет, простит и соединит нас с тобою, душа моя. А он ничего не пожелал понимать и помчался в Петербург. Она замолчала, а я виска коснулся. - Вот, - сказал. - След последней встречи нашей. А я в воздух выстрелил. Не посмел, не мог иначе, любовью нашей клянусь. Аничка поднялась на цыпочки, притянула голову, поцеловала меня в седую прядь, вздохнула: - Знаю теперь во всех подробностях, только подробности эти батюшка мне перед кончиной своей рассказал. Тогда же и простил нас с тобою окончательно и - благословил. - Почему же он промахнулся? - спросил я. - Прости меня, Аничка, только я и сейчас этого понять не могу. Он же в лоб мне целился, и взгляд у него был... Я опять про зубра в молдаванских кодрах вспомнил, но - промолчал. А Аничка опять вздохнула: - Он убить тебя хотел, Саша. И ехал убивать. И к барьеру пошел убивать. И пистолет поднял - только не смог. - Рука дрогнула? - Нет, - Аничка решительно тряхнула головой. - У таких руки не дрожат. Я много раз спрашивала его, а он одно отвечал: промахнулся, и все. И только на смертном одре уж признался. "Знаешь, - сказал, - почему я промахнулся? Я на его лице вдруг твое личико увидел, доченька. И будто пронзило меня: да я же в тебя, в дочь собственную стреляю, в счастье твое, во внука собственного!.. И в последний миг, уже на курок нажав, успел ствол отвести. Чудом успел, милостию Божией..." - Истинно, что милостию Божией, - вздохнул я. - Нет, ни в чем не виню его и обид никаких не держу: в полном праве своем он был, в полном праве. Да если бы у меня такая дочь была и прощелыга какой посмел бы... Закрыла она рот мой поцелуем. Таким, что оба мы вздрогнули, точно одной молнией пронзенные. Стиснул ее ручищами своими, к себе прижал, а она шепнула на ухо: - Потом, потом, все - потом. У нас ведь вся жизнь впереди. И ждать мы научились оба. Какой-то последней трезвой мыслью понял, что права она, что навеки мы теперь, что спешить-то нам некуда. И обвенчаемся после сороковин по Полиночке, чтобы совесть чиста была. - Я об обеде распоряжусь. Аничка вышла, и что-то долго ее не было. Или казалось мне, что долго. Устал я ждать, устал... Потом вернулась, но - одна, без сыночка нашего, Ванечки. Мы сели с ней друг против друга в гостиной, она полного отчета потребовала, и я ей все рассказал и про Полиночку, и про "Андрея Шенье", и про надпись "На 14 декабря", и про казематы, и про войну. Ничего не скрыл, потому что не должно было быть тайн между нами. - Одного я не могу понять, Аничка, - сказал под конец. - Кто же разрешение выхлопотал, чтобы я самостоятельно до Кавказа добирался, а не в общем строю. - Батюшка, - вздохнула Аничка. - Как дошел до нас слух, что ты арестован, так мы сразу же в Санкт-Петербург выехали. Но поздно: Государь уже утвердил приговор офицерского суда, и единственное, что батюшка выхлопотал, так то разрешение для тебя. Но продолжал упорно хлопотать, почему мы сюда и не переезжали. А ты, упрямый, не писал ни родителям своим, ни моей кузине. - Не мог я никому писать, - сказал я. - Убежден был, что ты за этого косноязычного Засядского замуж вышла, и весь смысл жизни моей пропал. - Господи, какой там Засядский, - она досадливо отмахнулась. - Просил он руки моей, назойливо просил и у меня, и у маменьки с батюшкой, но у всех отказ получил и в Россию тут же уехал. Батюшка наказал ему за нашим домом приглядеть, вот тогда он с досады и наплел тебе о грядущей свадьбе. А ты и поверил, глупый. - Не знал я ничего, Аничка, ну ничего решительно. Тут любому поверишь... - Я горничную свою домой отпустила и велела ей твоей кормилице Серафиме Кондратьевне сообщить, что сыночек у тебя родился. Неужели не передала? - На смертном одре уж. Два слова всего: "Ванечка... внучек..." Невозможно было ничего понять, в бреду уж. - Внучек... - грустно повторила Аничка и вздохнула. - Все же ясно: она тебя ведь сынком своим считала всю жизнь. Любая бы женщина поняла, но у вас, мужчин, наоборотная какая-то логика... Вошел мажордом. Поклонился, доложил, что кушать подано. - Ванечку сюда, к нам пришли, - сказала моя графинюшка и встала. - Будем праздновать, душа моя. По-семейному. Тут появился сын. Белокурый, на меня похожий, как две капли крови. И как я его сразу не узнал?.. - Подковы гнешь? - Учусь, - серьезно ответил он. - Орехи в ладони колоть уже научился, батюшка. Батюшкой меня назвать пока нелегко ему было. Но он улыбнулся при этом совсем как я. Аничка внимательно поглядела на нас и сказала сыну: - Будь добр, сделай то, о чем мы с тобой, дружок, давно условились. Помнишь? - Уж все приготовлено, маменька! - с радостью сообщил он и тут же выбежал. - Пойдем к столу? - предложил я, подавая ей руку. - Обожди, душа моя, - сказала Аничка. - Сейчас Иван Гаврилович нас с тобою пригласит. - Иван Гаврилович? Почему же вдруг - Гаврилович? У вас что же, игра такая? - Судьба, а не игра, - пояснила Аннет. - Я - грешница, сын - безотцовщина, и при крещении мальчику дал отчество его крестный, Гавриил Алексеевич Негожин, батюшкин приятель. Если хочешь, можем похлопотать о восстановлении твоего отцовства. - Нет, не хочу, - сказал я. - Иван Гаврилович ничем не хуже Ивана Александровича. Сохраним это в нашем роду как память о нашей разлуке. И вошел Ванечка. С тяжелым серебряным блюдом, на котором лежали эклеры... ...Серебро не ржавеет, даже пролежав два десятка лет в тине лебединого пруда...

Страницы: 1  - 2  - 3  - 4  - 5  - 6  - 7  - 8  - 9  - 10  - 11  - 12  - 13  - 14  - 15  - 16  -
17  - 18  - 19  - 20  - 21  - 22  - 23  - 24  - 25  - 26  - 27  - 28  - 29  -


Все книги на данном сайте, являются собственностью его уважаемых авторов и предназначены исключительно для ознакомительных целей. Просматривая или скачивая книгу, Вы обязуетесь в течении суток удалить ее. Если вы желаете чтоб произведение было удалено пишите админитратору