.
   И с размаху влепляет мне пощечину. Звонко и  хлестко.  У  меня  искры  из
глаз, рука сама собой сразу вверх взмыла... И опустилась по швам. Дело не  в
почтенном графском возрасте: не мог же я Аничкиного отца родного...  Поэтому
и о барьере  промолчал,  растерянность  и  оскорбленное  удивление  свое  из
последних сил изображая. Правда, недолго, по счастью.
   - Завтра жди моих секундантов. Простите, Бога ради, гнев  мой  праведный,
бригадир, и вы, почтеннейшая Наталья Филипповна. Имею основания.
   Ушли мы, естественно. Но молчания, которое мне и отцу вытерпеть пришлось,
я никогда не забуду. Матушке куда легче было тихие слезы лить, чем нам языки
прикусывать.
   В карете она и вовсе в голос разрыдалась, так ее в дом и увели.  И  мы  с
батюшкой прошли следом прямо в его кабинет. Он терпел, ожидая, когда в  себя
придет, и я - терпел, только мне  хуже  было.  Я  о  родительском  прилюдном
позоре страдал, об Аничке страдал и о  графе  -  тоже  страдал,  потому  что
подобное можно было  решить  только  пулей  наповал.  Тогда  бы  через  год,
глядишь, и забыли бы, как младший Олексин пощечину получил на глазах отца  и
матери. Правда, о себе я тогда не думал. Хотите - верьте, хотите - нет.
   Ни о чем я не думал. Я стоял и терзался, а отец  трубку  раскурил,  налил
себе анисовой, выпил, поелозил бровями по лбу и  как-то  очень  уж  спокойно
спросил:
   - Ты и в самом деле подлец?
   - Да. Потому что дал вам повод задать своему сыну именно этот вопрос.
   Кажется, слишком запальчиво это прозвучало. Батюшка глянул из-под бровей,
сурово глянул. Потом налил анисовой, пальцами рюмку ко  мне  придвинул.  Как
камердинеру, что ли.
   - Выпей. Можешь сесть.
   Выпил и сел. Помолчали.
   - Рассказывай. Жду.
   - Не подлец. Не вор. Не карточный шулер. Не трус. Не клеветник.  Не,  не,
не. Все будет - "не".
   - А что же будет "да"?
   Я промолчал.
   - Значит, ни с того ни с  сего  тебя,  офицера,  и  нас  с  матерью  граф
прилюдно на позор обрек?
   - Вас с матушкой - безусловно.
   - А тебя?
   - А меня прилюдно  -  под  горячую  руку.  Видно,  только  что  прикатил.
Дорожный костюм на нем, обратили внимание?
   - Не до того мне было, - вздохнул батюшка. - Сына по морде  били.  Как...
как лакея проворовавшегося.
   - Я ничего не украл.
   - Коли так, стало быть, он целил в меня, - помолчав, изрекает батюшка.  -
Стало быть, мне с ним и к барьеру идти. Стало быть, дело решенное, и удались
с глаз моих.
   Явно двери в матушкину половину открыты были, как явно и то, что  матушка
все слышала. И при этих словах вошла.
   - Подожди, Илья Иванович, на себя грех чужой брать. У графа дочь,  именем
Анна, за которой наш богоданный сыночек откровенно на всех  псковских  балах
волочился. Он ведь давненько с ней знаком, еще с детства. Так  или  не  так,
Александр?
   - Аннет здесь ни при чем, - кое-как выдавил я из себя.
   - Посмотри матери в глаза. И лоб не вздумай ладонью прикрывать при этом.
   Посмотрел. И сказал для себя неожиданно:
   - Только не волочился я, матушка. Я люблю ее. Всем сердцем люблю. И умру,
любя.
   - И что же у тебя с этой  Аннет...  -  начал  было  старик  мой  с  неким
внутренним запалом.
   - Не надо ни о чем более спрашивать, - грустно так вздохнула  матушка.  -
Все ясно, Илья Иванович, все ясно.
   И медленно вышла, всю стать свою дородную в батюшкином кабинете оставив.

   24-го то было. 24-го апреля, рамкой день обведите.

   Ночью не спалось мне. От жгучего стыда и заболевшей  совести.  Ныла  она.
Как зуб, ныла.
   Не о себе я думал тогда.  Я  получил,  что  заслужил.  Даже  меньше,  чем
заслужил, но довесок из свинца заслугу мою  должен  был  уравновесить.  Я  о
родителях думал. О милой, спокойной, всегда прощающей меня матушке своей.  О
батюшке,  редкой  отвагой  и  честью  незапятнанной   заслужившем   глубокое
искреннее уважение всей русской армии. Всей, хоть депешу посылай: "Бригадиру
Олексину" - доставят. Из любого полка доставят, тотчас же  курьера  отрядив.
Каково-то  ему  публичный  позор  сына   единственного,   офицера   гвардии,
перенести? Каково?.. Это же таким рубцом на душу его, израненную и  усталую,
легло, который никогда не рассосется, дни земные его из него вычитая. И я, я
вычел из его жизни эти дни, я, единственная надежда и тайная гордость его, в
любви и счастии им зачатый! Я!..
   Вьюном я на  постели  вертелся,  крахмальные  простыни  в  хрустящий  ком
сбивая. И жарко мне было, и холодно, и снова жарко, и снова  холодно.  Уж  и
вскакивал я, и по спальне метался, и снова в постель падал, и  воду  пил,  и
трубку курил, и что только не вытворял тогда в одиночестве  своем  и  ночной
тишине. Будто возможно совесть собственную, добела  раскаленную,  метаниями,
табаком да водой притушить. Особенно когда  знаешь,  что  и  родители  твои,
любимые и искренне почитаемые, точно так же в своих постелях мечутся и ты  -
тому причина. Только ты, и никто больше. И уж никоим образом не  вспыльчивый
граф: у него своя правда.
   А потом вдруг заснул. Ну вдруг, как провалился, точно прикладом по голове
меня ударили.
   Сколько в провале том обретался, не знаю. Снов не было, чувств - никаких,
время тоже куда-то исчезло. И лежу ничком: как упал, так и не пошевелился ни
разу.
   Но затем как бы светлеть стало, и время вернулось. Как бы  издалека,  как
бы с разгону, как бы из тьмы уходящей, что ли. Голос матушки вдруг услышал:

   -...Он ведь давненько с нею знаком, еще с детства...
   С детства. Знаком. С детства...

   И всплыло детство. Зыбко, туманом дрожащим...

   Мне - лет тринадцать или даже двенадцать. Из Корпуса  в  отпуск  приехал.
Гордый собою, а особо - военной формой. Басом говорить старался, но бас  мой
еще не прибыл, и я хрипел перехваченным от старания горлом.
   - Как вовремя ты, Сашенька,  -  матушка  говорит.  -  Назавтра  к  добрым
соседям в гости приглашены, дочке их восемь годков как раз исполняется.
   - Девчонка!.. - старательно прохрипел я.
   - Девочка, - поправила матушка. -  Ее  в  пансион  отправляют,  завтра  -
проводы.
   Наутро выехали. Конец мая, пора божественная, а я - в форменном  мундире.
Суконном. Настоял, чтоб с девчонкой этой именинной дистанцию соблюсти.
   - Пусть попарится, - батюшка сказал.
   Парюсь мужественно. Хотя пот - уже ручьями по спине. А  в  природе  -  ни
дуновения. Природа в сладкой дреме млеет, а я  -  в  казенном  сукне.  Слава
Богу, ехать не очень далеко. Часа два  прел,  не  насквозь  все  же.  Точнее
сказать, не совсем насквозь.
   Прибыли наконец.
   Лужайка перед господским домом вся в детях, как в цветах. Штанов почти не
заметно:  одни  разноцветные  платьица.   Взрослых,   полагаю,   тоже   было
достаточно, но я их как-то не заметил. Я платьица разглядывал.
   - Это - Аничка. Именинница наша.
   Что-то воздушно-розовое приседает передо мною. Из розового газа,  как  из
облака, - синие глазищи с косичками на висках, и  больше  ничего  не  помню.
Щелкаю каблуками,  резко  склоняю  голову.  Как  учили.  Но  учили  и  резко
поднимать ее после поклона, а я только склонил, а... а поднять не могу.
   Из-под юбочки у нее панталончики на два вершка выглядывали. И кружева  на
этих двух вершках горели натуральным золотом в тот солнечный день...
   Вот за этим ажурным золотом я потом и бегал. Правда, старался не  бегать,
а этак солидно перемещать себя в пространстве, как то  и  подобает  военному
человеку. Но когда панталончики с кружевами  вдруг  исчезали,  переходил  на
несолидную растерянную рысь. Как собачонка, потерявшая след.
   А заговаривать не решался, даже когда рядом оказывался. Не потому, что не
знал, как беседу завязать: к тому времени мои воспитатели уже натаскали меня
вести пустопорожние разговоры. А потому, что мужественно хрипеть  мне  вдруг
расхотелось, а голоса своего - этакую помесь валторны с гобоем  -  смущался.
Не убежден был, что он самовольно тембра не изменит.  Так  бы  ничего  и  не
произошло тогда, если бы Аничка сама со мной не заговорила.
   - А у нас на прудах - ручные лебеди. Из рук у меня разные вкусные кусочки
берут. Хотите посмотреть?
   - Хочу...
   От волнения пискнул в тоне прусской флейты времен Фридриха  Великого,  но
именинница весьма благородно не обратила внимания на мою фистулу.  И  повела
меня к прудам: там их целый каскад оказался. Очень мелодично покрякала, и  к
нам из-под плакучей ивы выплыли лебеди. Штук пять, не меньше.
   - Ах, покормить их нечем! - всполошилась Аничка. - Какая же я растяпушка!
   - Принесу! Только не уходите, не уходите...
   Галопом помчался, но куда - неизвестно. Забыл спросить, а сам вовремя  не
разведал. Недосуг мне было, я за кружевами бродил как  пришитый.  Повертелся
вокруг разных хозяйских пристроек, вокруг дома, уж  в  отчаяние  было  начал
впадать, как вдруг на столе в открытой терраске обнаружил блюдо с только что
испеченными эклерами. Схватил его и - пулей через парк к прудам,  лебедям  и
девочке с золотыми кружевами. Следовало бы, конечно, цели поменять  местами,
но так - убедительнее порыв.
   А блюдо тяжеленным оказалось. Еле доволок.

   Ах, какое волшебство! Сидели на травяном откосе у пруда, лопали эклеры  и
кормили лебедей. Правда, кормила одна Аничка: меня вожак пребольно  ущипнул,
когда я попытался ее заменить. Больше не  пытался:  палец  кремом  лечил  по
Аничкиному рецепту. А она кормила - ее  не  щипали  и  даже  позволяли  себя
гладить. Я регулярно мазал кремом палец, сосал его  и  молчал,  зато  Аничка
болтала за двоих.
   - Вы любите мечтать? Я обожаю. Я читаю, читаю, а потом закрываю  книгу  и
мечтаю о рыцаре без страха и упрека. Я увижу его и сразу влюблюсь  навсегда,
потому что любить - значит жить, а жить можно только один раз...
   Только один раз, подумал я почему-то. Вспомнил,  ей-Богу,  вспомнил,  что
подумал тогда именно так.
   - А почему вы ладошкой лоб  прикрывали,  когда  с  этой  противной  Полин
беседу вели? - вдруг спрашивает Аничка. - Смешно очень прикрывали,  ладошкой
наружу.
   Я тогда еще  и  впрямь  лоб  ладонью  прикрывал,  когда  что-то  скрывать
приходилось. Матушка мне, маленькому еще, сказала, что у  меня  все  на  лбу
написано будет, если я  когда-нибудь  скажу  неправду.  Вот  я  и  прикрывал
всегда, когда очень уж хотелось в чем-то не признаваться, и  долго  от  этой
привычки отделаться не мог. Но в миг тот мне лгать совсем не  хотелось.  Мне
хотелось этой девочке говорить только правду. И я  рассказал  про  матушкино
предупреждение, разъяснив в конце причину, почему вынужден был прибегнуть  к
этому способу в беседе с противной Полин:
   - Она спросила, был ли я в Париже. А я не был, но прикрыл лоб  и  сказал,
что был.
   - Ой, как это славно! - Она аж пальчики от восторга перед грудью сцепила.
- Я своих деток непременно этому обучу.
   И так искренне воскликнула, что я решился, всю свою смелость собрав:
   - А кружева у вас из настоящего золота?
   - Какие кружева?
   - Вот. На ваших панталончиках.
   Она рассмеялась. Будто колокольчик прозвенел.
   - Они - бабушкины. Хотите потрогать?
   Сердце у меня почему-то заколотилось, и я потрогал. Мягкие,  а  на  ощупь
тяжелые. И хрипло изрек:
   - Тяжелые. Значит, золотые.
   - Брюссельские. Маменька так сказала.
   Неизвестно, как бы закончилась эта беседа, если бы не закончились эклеры.
Но все вкусное в детстве быстро  кончается,  и  пирожные  закончились  тоже,
остались крошки  да  кусочки,  но  хозяйственная  Аничка  решила  отдать  их
лебедям. И с тяжеленным - я-то знаю! - серебряным блюдом в руках наклонилась
к воде, ласково этак крякая.  А  блюдо  перетянуло  ее,  Аничка  вскрикнула,
выпустила его со страху из рук, но я успел ее  схватить  и  даже  прижать  к
себе, пользуясь древним правом спасателя.
   А блюдо совершенно беззвучно исчезло под водой...

   Кончилось видение. Очнулся я, но все ясно стояло перед  глазами.  Аничка,
брюссельские кружева, лебеди  и  тяжелое  блюдо,  без  всплеска  канувшее  в
пруд... "Почему же я раньше об этом не вспоминал? - думалось мне.  -  Потому
что девочки волшебно превращаются в барышень?  Потому  что  я  в  тех  девах
запутался, которых успел на пути повстречать?.. И ты мне  напомнить  решила,
любовь моя, что влюбились мы друг в друга целую вечность назад?.."

   "Нет, это - прощание, - вдруг грустно и спокойно понял я. - Я буду  убит.
Убит... Это - прощание..."

   Через два дня мы стрелялись. От батюшки избавиться не удалось, как  мы  с
матушкой его ни умоляли. Так вдвоем и приехали в его карете. И  молчали  всю
дорогу. И, приехав  на  место,  тоже  молчали  в  ожидании  графа.  А  когда
появилась его карета, батюшка сграбастал меня, прижал к груди своей:
   - Ступай, Александр. Храни тебя Господь.
   Я вылез, а он  в  карете  остался.  И  даже  все  шторки  задернул  очень
старательно.
   А я подошел к графу и молча поклонился. И  все  дальнейшее  делал,  будто
одеревенев. Секундантов благодарил, пистолет  брал,  к  своему  номеру  шел,
стоял там, ожидая, когда граф место свое займет. И ни о чем не думал, потому
что первый выстрел мне принадлежал по всем  правилам  дуэли.  Меня  публично
оскорбили, меня же вызвали к  барьеру,  мне  и  надлежало  первым  на  курок
нажимать. И я  знал,  что  дуэль  наша  одним  моим  выстрелом  для  меня  и
закончится. Давно знал, еще  с  того  злосчастного  вечера  у  хлебосольного
Салтыкова.
   И когда наконец-таки сигнал к началу услышал, поднял пистолет и выстрелил
в синее апрельское небо.
   Кажется, закричал кто-то из секундантов, требуя остановиться, потому  что
один из соперников отказался от своего права уцелеть.
   - Нет!.. - рявкнул граф.
   Это я расслышал и впервые глянул в его глаза. А граф поднял пистолет да и
бабахнул считай что навскидку. И меня так по голове садануло, что отлетел  я
куда-то, вмиг сознание потеряв и в черноту провалившись.
   Очнулся в отцовских объятьях. Карету трясло и  раскачивало,  в  голове  у
меня тоже что-то тряслось и раскачивалось, и боль была такой,  будто  голову
мою расплавленным свинцом  залили  до  краев.  Расслышал  только  бормотание
отцовское:
   - Бог упас. Бог упас...
   ...И снова отчалил от ясного берега...

   АССО, АССО, ВСЕГДА - АССО!
   Май. Ну, скажем, 15-го
   Графская пуля лоскут кожи с головы моей  снесла.  Но  череп  не  пробила,
только чиркнула по нему и дальше унеслась, неведомо куда... Череп у меня как
у зубра, что в молдавских кодрах мне  как-то  повстречался.  Меня  на  охоту
господарь ясский Дмитрий Мурузи однажды в свои угодья пригласил.
   - Только в голову ему не стреляй, Сашка. Пуля от его головы  отскакивает,
как от каменной стены. И  зубр  тогда  очень  сердится.  Под  левую  лопатку
целься.

   В глаза зверя смотрели когда-нибудь? Да не медведя, не  волка,  не  барса
даже. Настоящего  зверя,  доисторического,  в  очи  которого  наш  прапращур
глядел, дубину в потных руках сжимая? Не через решетку, разумеется.
   Иное у них выражение глаз,  взгляд  иной.  Допотопный,  лишенный  всякого
выражения. Ни злобы во взгляде их нет, ни ярости, ни ненависти - ничего нет.
Пусто. Завораживающе пусто, взора не оторвешь, всей душою своей  ощущая  при
этом, как в твою, в собственную  душу  твою  ужас  вливается,  до  краев  ее
заполняя. Потому что глаза их - мертвые только для  нас,  а  для  себя,  для
ледникового своего бесчувствия глаза у них живые. Только для себя и живые, а
для всего прочего живого - мертвые.
   А обычные звери, мохнатые и теплые, совсем иные. Они  и  соседи  наши,  и
ровесники, и даже - дальние родственники,  потому  что  Господь  человека  и
зверей для него в одну неделю создал  с  разницей  в  один  день.  И  общими
чувствами наделил: страхом, болью, злобой, яростью. И на нас они с нашими же
чувствами и смотрят, и мы их взгляд понимаем: нам  и  страшно  порою,  очень
даже страшно, а вот пещерного ужаса перед ними не возникает. Возникает  ужас
спасительный, а не ужас обреченный.
   Значит, зубра не Господь Бог создал,  а  кто-то  другой.  И  не  для  нас
создал, а - против нас. Не для украшения жизни нашей, а для устрашения ее.

   Почему я - вдруг о зубре? Нет, нет, с  головою  у  меня  все  в  порядке,
только болит очень.  Но  все  я  соображаю  и  сейчас  не  заговариваюсь,  а
вспоминаю. Глаза графа вспоминаю в тот самый миг, когда палец его  на  курок
нажимал.
   - Да Бог с тобой, Сашка, - скажете. - Да кто ж на  дуэли  выраженье  глаз
противника увидеть может? Разве что сокол поднебесный да горный орел...
   А я - видел, хоть и не сокол я поднебесный и не горный  орел.  Зубром  он
был у барьера, зубром, господа, взгляд его  тому  свидетель  неоспоримый.  И
стрелял навскидку, не как все. Из дуэльного пистолета и - навскидку...

   Только почему же он промахнулся?.. Нет, не так, не так спросил. ЗАЧЕМ  он
промахнулся?..
   Меня  после  дуэли  быстренько  в  родовые  Опенки  отвезли,  а  затем  в
Санкт-Петербург доставили. Дня четыре я в нашем в  санкт-петербургском  доме
без сознания провалялся, а чуть в себя стал приходить,  снова  -  в  карету.
Сквозь боль дикую и сотрясенное  сознание  свое  помню  колени  матушки,  на
которых всю дорогу голова моя лежала.
   А больше ничего не помню...

   А увезли меня потому, что батюшка всеми силами  следы  заметал,  неистово
веря в выздоровление мое и беспокоясь о дальнейшей моей карьере. А для этого
меня для начала от государевых очей требовалось  спрятать  подальше,  и  как
можно скорее. И  мобилизовать  всех  добрых  знакомых,  чтоб  словечки  свои
бормотали  кому  надо  и  где  надо.  И,  проделав  все  это,  бригадир  мой
единственный, родной и любимый, в Новгород  ринулся,  чтобы  договориться  о
моем переводе в иной полк. А некто,  хорошо  знающий  Государя,  посоветовал
батюшке, чтобы новый полк тот оказался армейским.
   - При надобности можно будет осторожно намекнуть Государю,  что  сын  ваш
уже наказан достаточно серьезно. Из гвардии в сермяжную армию  перелететь  -
это, знаете ли...
   Еще кто-то усиленно рекомендовал с графом переговорить на  предмет  моего
прощения. Но тут уж родитель мой рассвирепел и рявкнул окончательно:
   - Лучше Сибирь!..
   Не  знаю,  как  уж  там  все  разворачивалось,  а   только   дуэль   нашу
осторожненько спустили с вершинки  в  лощинку,  где  и  оставили  до  лучших
времен. И все обошлось, только я из гвардейца стал армейцем и зачислен был в
поручики Псковского полка. И когда я, малость самую придя в себя,  узнал  об
этом, то стыдом обжегся и сразу же матушке начистоту все выложил:
   - Долг. Семь тысяч подполковнику Затусскому и пять сотен - Мишке.
   - Сделаю, голубчик, все сделаю,  не  терзай  себя.  Сегодня  же  человека
пошлю.
   И я сразу успокоился, потому что матушка никогда меня не  обманывала.  Ни
разу в жизни.

   ...Надо непременно кому-то верить с самого маленького, что  ли,  детства.
Верить без всяких клятв и слов, верить всем сердцем и  всею  душою  своею  в
жизни своей практической. Скажете - отцу, мол, и матушке вместе?  Хорошо  бы
так, да не получается. Дитя так устроено, что раздваиваться  еще  не  умеет.
Может быть, поэтому и дитя? И батюшка может стать  тем  камнем,  на  который
потом совесть  ваша  всю  жизнь  опираться  будет,  и  матушка,  и  дедушка,
допустим, или там бабка. Но кто-то один.  Двоих  детская  душа  вместить  не
способна. Мала она еще очень.
   У меня основой этой матушка оказалась. Может быть,  потому,  что  батюшки
перед глазами не было. Воевал батюшка.
   Только голова моя не желала успокаиваться. Болела, трещала,  мутилась.  И
мысли мои бились в ней и тоже болели, трещали, мутились и рвались на части.
   - Ты о приятном думай, Сашенька. Гони, из сил последних гони  черноту  из
головы.
   О приятном?.. А у меня - дуэль перед глазами. И  -  зубр  с  "Лепажем"  в
руке. Но я поднатужился...

   ...и вспомнил, как хохотал Пушкин, когда  я  ему  однажды  про  матушкино
предупреждение рассказал.
   - Да тебе нужно не ладонью лоб загораживать, а конское  ведро  на  голову
надевать,