Сашка! У тебя же на физиономии все написано!..

   ...Ох, как болит голова... Каждый толчок сердца  болью  отзывается.  Нет,
уходить надо из больного этого мира, уходить...

   ...- Не стискивай шпагу, Сашка,  не  сабля.  Пальцами  ее  держать  надо,
только тогда она продолжением руки твоей станет.  Аппель!  Готов  к  мулине?
Тогда держись.
   Ах, как играла шпага в руке Александра  Сергеевича!  Трижды  сверкнула  в
воздухе, кругом прошла перед глазами, и... и мой клинок со звоном отлетел  в
угол.
   - Сашка, ты же ручищами своими подковы  гнешь,  а  шпаги  удержать  не  в
силах. Пальцы у тебя слабые.
   - Слабые?.. - обиделся я тогда. - Да я  пальцами  волошские  орехи  давлю
дамам в диковинку.
   Улыбнулся Александр Сергеевич:
   - Принеси-ка трость мою.
   Пошел я за тростью вразвалочку, со всей гвардейской небрежностью.  Изящно
этак поднял ее и... И чуть не выронил. От неподготовленности, что ли.  Такой
неожиданно тяжелой она оказалась. Ну с полпуда, ей-Богу.
   А Пушкин от хохота изнемогает. Он  очень  смешлив  был,  когда  в  добром
расположении.
   - Она тяжелого железа, Сашка, - пояснил он, с хохотом своим  управившись.
- Мне ее по заказу отковали.
   - Зачем?
   - Зачем? Затем, чтобы пистолет в руке не дрожал. Не  все  же  гвардейцами
рождаются.
   Взял у меня трость и завертел ее мельницей меж пальцев  правой  руки.  Ну
будто петербургский фат перед гризетками. А вздохнул совсем невесело:
   - Noblesse oblige ("положение обязывает"), Александр. Noblesse oblige.
   И  в  миг  единый  переменился.  Глаза  стали  колючими,   неприветливыми
какими-то. Толстые губы оттопырились еще больше, даже брови  будто  друг  на
друга наехали.
   - Что это с тобой, Александр Сергеевич?
   - Уйди.
   Я тогда еще не привык к тому, сколь быстро  Пушкин  переходит  из  одного
настроения в другое, казалось бы ни с того  ни  с  сего.  Вдруг  это  с  ним
случалось, мгновенный переход, будто с  аллюра  на  аллюр.  То  был  -  сама
улыбка, само остроумие, сама любовь к окружающим. То вдруг - мрачный  демон,
резкий,  а  подчас  и  невыносимо  резкий,  колючий  весь,  язвительный.  То
молчаливым и задумчивым внезапно станет средь дружеской попойки: хоть  кричи
ему - не откликнется. То - и опять вдруг,  будто  из  себя  самого  фонтаном
взрываясь, - озорной, веселый, живой, остроумный. И все - вдруг, вдруг...
   Это я потом понял, что  стихия  внутри  его  бурлила.  Это  у  нас  нрав,
характер,  воспитание,  оглядка  да  прикидка,  а  у  него  -  сама   стихия
первозданная.
   Но тогда я этого еще не ведал, а потому сразу же и сам удила закусил.
   - Как вам угодно будет, милостивый государь, но больше я сюда - ни ногой.
   То ли он в тот раз со  стихиями  своими  справился,  то  ли  меня,  юного
простака, пожалел, а только улыбнулся как бы через силу.  И  снял  с  левого
мизинца длинный золотой наперсток.
   Он под ним ноготь старательно и любовно отращивал. Слабость у него  такая
в те кишиневские времена была. Слабость и гордость одновременно, потому  что
наши гордости и есть наши слабости. А чего больше в Пушкине было -  слабости
или силы, этого уж никто  не  в  состоянии  измерить:  не  нашего  измерения
Александр Сергеевич был, не земного. Но так сужу, что слабости и были  силой
его, а силы - слабостями. Гений - всегда парадокс, которого не  разрешить  и
самым мудрым из мудрецов.
   Да, так снял он колпачок с мизинца, а ногтя-то  там  и  нет.  Под  корень
обгрызен. Он ведь ногти не только отращивал, но и грыз  порою.  Но  уж  коли
отращивал, то очень этим гордился:
   - По две линии за сутки отрастают.
   И вдруг - огрызок под золотым наперсточком.
   - Сломал?! - ахнул я.
   Александр  Сергеевич  аккуратно  мизинец  колпачком  прикрыл   и   тяжело
вздохнул:
   - Если бы. Хлыщ один вчера у Гольды в бильярдной сломал. И не случайно, а
- обдуманно и нагло, поэтому никаких извинений его я и не принял.
   - И чем же дело закончилось?
   - Завтра отношения будем выяснять.
   - Располагайте мною, Александр Сергеевич, - говорю.  -  Где  и  когда?  Я
готов.
   Усмехнулся он. Добро и грустно.
   - Нельзя тебе, Сашка, секундантом моим быть. Ты же как  раз  за  дуэль  и
сослан в палестины эти.
   - А я все равно там завтра буду. Буду! Я все ваши тайные  местечки  здесь
знаю.
   Ничего он на это не ответил.  Помолчал,  покивал  красной  своей  феской,
сказал неожиданно:
   - Знаешь,  кто  секундантом  у  этого  хлыща?  Дорохов.  Руфин  Иванович,
собственной персоной. И думается мне... Знаешь, что  мне  думается?  Что  до
меня они могут добраться. На дуэли проще простого к человеку придраться,  ты
это не хуже меня знаешь. И не ссоры опасаюсь,  а  не  к  месту  она  сейчас.
Так-то, Сашка, так-то. Дорохов - игрок отменный, на зеленом сукне с  ним  бы
счастья попытать, куда бы как любопытнее было.
   C Руфином Дороховым я в  знакомцах  не  состоял,  но  был  хорошо  о  нем
наслышан, очень даже хорошо и -  с  разных  сторон.  Кто-то  им  восхищался,
кто-то его и на дух не  выносил,  но  никто  не  отрицал  ни  его  отчаянной
смелости, ни петушиной драчливости, ни холодного  расчетливого  бессердечия,
ни восторженной преданности дружбе. Следовательно, был он фигурою, о которую
все глаза спотыкаются, а потому и  запоминают.  А  кроме  того,  слыл  он  и
картежником, и до того при этом азартным, что  любой  себя  уважающий  игрок
почел бы за счастье великое выудить из него хотя бы  полсотни  червонцев  за
вечер. Однако рассказывали,  что  понтировать  с  ним  было  все  едино  что
пытаться пообедать вместе с бенгальским тигром одним куском кровавой добычи.
И когда я в рассуждениях своих  дошел  до  карточной  колоды,  то,  как  мне
показалось, сразу же и понял  озабоченное  беспокойство  Пушкина.  Затаенною
мечтою Александра Сергеевича  было  не  желание  с  волнующим  кровь  риском
обменяться с Дороховым пулями. Нет, нет и вовсе  нет!  Заветной  мечтою  его
было урвать у знаменитого бретера и игрока добрый кус  принадлежащего  лично
ему мяса. Пообедать с бенгальским  тигром  на  зеленом  сукне  одним  куском
добычи.
   И это желание следовало осуществить до вероятной дуэли между ними,  а  не
после нее, вот что Пушкина тогда беспокоило. После возможной дуэли одного из
партнеров почти наверняка не оказалось бы за карточным столом...

   Насколько мне тогда было  известно,  с  Александром  Сергеевичем  Дорохов
никогда не приятельствовал, наедине  они  не  встречались,  в  компаниях  не
пикировались, а если меж ними  что  и  могло  быть  когда-либо,  то  как  бы
снаружи, но никак не изнутри. К примеру, даму сердца не  поделили,  сами  не
ведая об этом. Возможно? Вполне возможно. Что еще?  Насмешка,  через  третьи
уста перешептанная?..  Ну,  это  вряд  ли,  Дорохов  -  мужчина  очень  даже
серьезный был, на слухи не падок. А  вот  эпиграмма...  Щедр  на  эпиграммы,
подчас и злые, и колючие, был в то  время  Александр  Сергеевич,  ничего  не
скажешь. Сыпал ими направо и налево,  в  дамские  альбомы  их  записывал,  в
списках они широко расходились,  в  собраниях  разных  их  наизусть  читали,
помирая с хохоту, - что было, то было. И даже если в адрес самого Дорохова и
строчки не прозвучало, то вполне могло про его друга закадычного прозвучать,
про доброго знакомца, про его пассию, наконец. Могло, вполне могло: Пушкин в
стихах своих никого не щадил. Ни друзей, ни недругов, ни  дев  цветущих,  ни
седовласых старцев. И по этой особенности своей, сам  того  не  желая  и  не
ведая даже, ненароком мог очень чувствительно задеть всегда  ищущего  повода
для обид высокомерного гордеца, коим и был Руфин Дорохов...

   А еще Руфин Иванович  Дорохов  был  средоточием  откровенного,  ничем  не
прикрытого порока. Всегда откровенно - да  с  вызовом!  -  говорил  то,  что
думает, нагло ухаживал, а если уж прямо сказать - то  не  просто  волочился,
как то принято было, а чуть ли не приставал  к  дамам,  грубил  генералам  и
чинам, не признавая ни заслуг их, ни возраста, ну и  так  далее.  Вплоть  до
матерщины в мужской компании, столь затейливо чудовищной,  что  свечи  порою
гасли. Правда, не столько от круто пересоленных выражений  его,  сколько  от
хохота клевретов. Иными словами, Дорохов  открыто  делал  то,  о  чем  тайно
мечтаем мы, мечтаем и  -  не  решаемся,  и  мучительно  завидуем  тому,  кто
оказывается на это способным. Мужчины все в той или иной мере  порочны,  это
так, но порок вызывающий - это и магнит для нас. Всегда - магнит невероятной
мощи притяжения. И Пушкина с неодолимой силой тянуло к Дорохову,  к  пороку,
на грань мерзости именно поэтому.

   Не мастак я думать, а потому неизвестно еще, до чего бы додумался  тогда,
если бы Александр Сергеевич не перебил заплутавшие мысли мои:
   - Ты где квартируешь, Сашка?
   - Мазанку снял, крайнюю в Кишиневе. За нею - уже  виноградники,  сады  да
вольные цыганы.
   - Цыганы? - оживился Александр Сергеевич. - И ты в знакомствах с ними?
   - Кое с кем в знакомствах. С табором одним, что в  лощинке  возле  берега
стоит. Большой табор довольно, Кантарай вожак  их.  Ром-баро,  как  они  его
называют.
   - Один в мазанке живешь?
   - Один, если Савку, слугу моего, не считать. А хозяйка, мама Каруца - так
уж она просила себя называть, - в халупе, посреди виноградника.
   - Мама Каруца?
   - Не знаю, то ли имя это, то ли прозвище какое. Она  меня  с  цыганами  и
познакомила, бывают они у нее.
   - В гости напрашиваюсь, Сашка. - Пушкин в непонятном  волнении  пометался
по фехтовальному залу. - Может, прямо сейчас и поедем?  У  меня  ренского  -
целый ящик...

   Выключился я вдруг из дорогих воспоминаний. Почему  выключился,  не  могу
объяснить. Мысли скакали взбешенно...

   ...А почему граф  меня  прилюдно  подлецом  обозвал?  Родителей  моих  во
внимание не приняв и не пощадив при этом. А  ведь  приятельствовал  с  ними,
давно  и  добро  приятельствовал.  Ну  ладно  -  я.  Шут,  фанфарон,  хрипун
гвардейский. Но - батюшка с матушкой, почтенные и всеми  уважаемые  родители
мои?..
   Стало быть, рассвирепел до крайности. Настолько рассвирепел, что даже  за
неблизкую  дорогу  не  успокоился.  Скорее  наоборот,  растравлял  себя,  до
исступления доводя. Что за причина терзала  его  столь  мучительно?  Что  за
причина?..

   Вспомнил:

   -...Я все маменьке расскажу...

   И  Аничка  все  откровенно  рассказала  своей   маменьке.   А   маменька,
всполошившись, тут же все графу и выложила, не затруднившись подготовить его
к разумному восприятию того, что уже свершилось. И я графа  вполне  понимаю:
как же, честь дочери единственной, света в окошке, любви его и надежды...

   ...Если бы у меня такая дочь была, как Аничка моя бесценная, и  прощелыга
какой-нибудь... Я бы убил его прилюдно без всякой дуэли. Убил бы, и рука  бы
не дрогнула. А там - хоть Сибирь, хоть Петропавловка навечно...

   А он - зубром  обернулся,  Бога  из  души  вытеснив.  Только  промахнулся
почему-то...

   Нет, нет, уходить надо от мыслей таких, прочь их гнать, а то голову  мою,
и до сей поры воспаленную, они окончательно разорвут. А еще лучше -  убегать
в другие времена, в места другие, к людям, дорогим сердцу моему...

   ...И в тот же день прямо  из  фехтовального  зала  поехали  мы  сперва  к
Александру Сергеевичу за ящиком ренского, потом  -  за  другом  его  майором
Раевским и уж только после всех заездов прибыли,  наконец,  в  мазанку  мамы
Каруцы.
   - Бояре, красавцы мои, радость-то какая!
   Сама на стол начала накрывать, Савка только подавал ей, что требовала.  А
мы, чтобы не мешать им, по окрестностям бродили.  Я  виноградник  показывал,
сад...
   - А цыганы где? - в нетерпении спросил Пушкин. - Ты про цыган,  помнится,
обмолвился. Заманывал, что ли?
   - Никакого замана. Идем покажу.
   Вышли на окраину виноградников. Вечерело уж, тишина на шумную  Бессарабию
опускалась. Вдали - Днестр, а в низине, возле берега - шатры, костер, фигуры
вкруг него. Песен, правда, не было: видно, к ужину готовились.
   - И вправду - цыганы, - удивленно говорит Раевский. - Бесшумные только.
   А Пушкин замер. И смотрит, смотрит.
   - Когда поедят да выпьют - запоют, - пояснил  я.  -  Вот  тогда  и  шумно
будет. Вплоть до рассвета.
   Глянул на меня Пушкин. Чуть ли не с мольбой.
   - Пойдем к ним, как запоют, Сашка? Песни цыганские послушать хочу.
   - Нет, с ними так не получится, Александр Сергеевич. К ним подход  нужен.
Я маму Каруцу пошлю.
   А тут и мама Каруца сама заголосила:
   - Стол накрыт, бояре мои!..

   Уснул я на этом рубеже воспоминаний. И голова во сне не болела и вроде бы
молчала даже. А утром  опять  будто  в  голос  застонала,  но  я  постарался
поскорее в тот кишиневский вечер вернуться. Не сразу,  правда,  это  у  меня
получилось, но - вспомнил. Вспомнил все же тот цыганский вечер...
   16-го. Или - 17-го. Словом, в мае
   Тогда, помнится, я маму  Каруцу  сразу  же  к  цыганам  наладил,  просьбу
пушкинскую исполняя. Мы  пока  перекусывали,  ренское  пили,  местное,  мамы
Каруцы вино пробовали. Красное, густое, как кровь, и терпкое, как нешуточная
дуэль...
   Мама Каруца быстро вернулась. У нее свои тропки были, короче наших.
   - Милости просят, бояре мои. Я провожатого взяла, роса богатая сегодня.
   Позвала то ли по-цыгански, то ли по-молдавански, и вошел молодой цыган  в
ярко-желтой рубахе с косым - через всю грудь, от правого плеча к левому боку
- воротом, за-стегнутым на множество мелких перламутровых  пуговиц.  Вежливо
склонил голову и улыбнулся столь ослепительной улыбкой, что в мазанке  нашей
вроде как и светлее стало. А Пушкин сразу вскочил, воскликнув громко от всей
полноты вдруг осенившего его открытия:
   - Вольный человек! Вольный, во сто крат нас вольнее! Любуйтесь,  господа,
любуйтесь и завидуйте воле, России неведомой!
   - Est-ce que vous  prenez  la  parole  ("Вы  выступаете"),  Александр?  -
насмешливо спросил Раевский, вслед за ним пожимая руку молодому цыгану.
   Пушкин страшно разобиделся, надулся, молчал  всю  дорогу,  идя  вслед  за
проводником. Но у цыганского костра вмиг позабыл про все свои обиды.
   - Мы в сказочном раю, господа. В сказочном раю тысячу лет назад...
   Мы и в самом деле были тогда в раю. Тысячу лет назад.
   Ах, как пели цыганы! Никогда вам таких песен не слыхать более, потому что
для себя они пели. В России - в Петербурге ли, в Москве ли  -  они  для  нас
поют, а там, на берегу реки уснувшей в Бессарабии, на воле, ночью, у костра,
- для себя. Только для себя, вековую боль свою вспоминая...
   Пушкин плакал. Раевский обнял его  за  плечи,  но  не  утешал.  По-моему,
глотал собственный ком в горле. Я свой глотал, помнится. Гулко, мучительно и
сладостно.

   Цыганы шумною толпой
   По Бессарабии кочуют.
   Они сегодня над рекой
   В шатрах изодранных ночуют...

   По-моему, он тогда эту строфу и прошептал нам. Сквозь слезы  непросохшие,
но уже - с улыбкой. Тогда, тогда! Слышу голос его и эти  четыре  строчки.  В
миг тот поэзия души его слилась с поэзией природы.  Настоящего  и  прошлого,
тоски и восторга. Всего мироздания и себя самого.

   Помнится, когда мы однажды  в  фехтовальном  зале  после  доброй  схватки
отдыхали, сказал мне вдруг Александр Сергеевич с непонятной для меня грустью
и печалью:
   - Ах, Сашка, Сашка... Баловень ты  судьбы,  сажень  стоеросовая.  А  я  у
самого Инзова на квартире стою.  Почет!..  Искренне  любит  он  меня,  знаю,
только с глаз исчезнуть некуда. Кочую  из  салона  в  салон,  как  цыган  во
фраке...
   Помолчал, добавил неожиданно:
   - На что хорошо мне было в Гурзуфе, среди милых моему сердцу друзей,  так
и там однажды сорвался с места, для себя совершенно неожиданно, и версты две
бегом бежал по дороге в горы. Жара была страшная, а я  бегу,  а  куда  бегу,
зачем бегу... От себя самого, Сашка. От себя самого  убегал,  что  ли...  Le
sinistre trйbuche quelquefois sur le ridicule ("печальное иногда спотыкается
о смешное"). Нелепо все, мой друг, нелепо.

   Вот почему он тогда плакал у костра. У него было чувство, что он  добежал
туда, куда так стремился.  К  вольному  берегу,  распахнутому  небу,  вечным
звездам, яркому костру. К людям, вольным не по вычитанной в книгах  идее,  а
по натуре своей. У него была невероятная тяга к природно,  естественно,  что
ли, свободным людям. Вольным не по Государеву Указу, не по бумаге  помещика,
не от рождения даже - от природы вольным. А потому и гордым.

   ...Мы ведь совсем не гордые, не обольщайтесь, дети и  внуки  мои.  Нельзя
быть гордым не от естества своего, как, к примеру, индейцы американские.  Мы
- спесивые гордецы,  и  только.  И  выше  надутой  горделивости  собственной
подняться не можем, как бы ни пытались, как бы ни  старались  и  как  бы  ни
прикидывались. И Александр Сергеевич мучительно ощущал  эту  безвольность  и
беспомощность духа нашего всем существом своим.

   И - песня еще звучала - подводит  ко  мне  мама  Каруца  старую-престарую
цыганку.
   - Предсказать судьбу твою тебе хочет, белокурый боярин. Все, говорит, для
нее на лице твоем написано. А я по-русски слова ее переведу.
   Я еще и согласия не дал, как старуха та цыганская коричневыми,  сухими  и
костлявыми руками своими за виски меня взяла и к свету костра повернула.
   - В очи ей смотри, взор не отводя, - очень строго сказала мама Каруца.
   Глаза у цыганки были - без дна. Будто  два  отверстия  в  какой-то  иной,
неизвестный мне мир. А может, и не мир  то  был  вовсе,  а  -  мироздание?..
Пристально смотрела, долго, испытующе. Но - заговорила наконец.
   - Тяжкая судьба у тебя будет, витязь русский, - неторопливо, задумчиво  и
певуче переводила мама Каруца. - Раны тяжкие она видит, но  не  они  тебя  в
могилу сведут. Казенный дом с железными решетками видит,  но  не  в  нем  ты
сгинешь. Шинель солдатскую на тебе видит, но не обессилит она тебя.
   - Ну а радостное хоть что-нибудь она в жизни моей усматривает? -  спросил
я с усмешкой.
   - Любовь тебя ожидает великая. И любовь  эта  и  будет  наградой  за  все
страдания твои. Сын от той любви рожден будет, и род твой славный продолжит.
Не бойся жизни своей, счастье потом все искупит. И ничего боле она  тебе  не
скажет.
   - Что ж, и на том спасибо, - признаться, вздохнул я невольно.  -  Вот  ей
червонец за гадание.
   - Не!.. - вдруг гневно сказала старуха и ладонь свою  сухую  передо  мной
растопырила.
   - Деньги за гадания берут, - строго сказала мама Каруца. -  А  это  -  не
гадание. Это - пророчество.
   Повернулись  и  ушли.  А  я  с  разинутым  ртом  остался.  И  с   мыслями
растревоженными.
   Впрочем, я никогда мыслей  растревоженных  в  себе  не  хранил.  Не  умел
хранить, так уж я устроен. И уже через минуту и в  себя  пришел,  и  все  из
головы выбросил, и... и обнаружил, что Александра Сергеевича рядом нет. Один
майор Раевский остался.
   - А Пушкин где? - спрашиваю.
   Засуетился  Раевский,  заоглядывался,  вскочил  даже.  Сказал  с  испугом
растерянным:
   - Понятия не имею.
   - Сидите здесь, майор.
   Кинулся искать. Глазами, разумеется, языка-то не знаю. Но как раз  в  это
время пляски затеяли начинать, которые цыганы так любят. И цыганские девочки
для затравки первыми к костру выскочили. За ними девицы готовились, и все  в
радостном  оживлении  начали  пересаживаться,  круг  для  плясок   расширяя.
Поднялась сумятица, и я понял, что в толкотне этой веселой Пушкина мне никак
не разыскать. И ринулся к центральному  шатру,  который  для  вожака  всегда
отдельно ставили. А потому ринулся, что ром-баро Кантарай мамой Каруцей  был
уже вовремя лично представлен.
   Перед входом в шатер - два пожилых цыгана с трубками сидят. Нет, вход  не
загородили, не спросили ничего, но посмотрели на меня вопрошающе.
   - Мне ром-баро, - говорю. - Друг у меня пропал.
   Не знаю, то ли по-русски они понимали, то ли просто оценили волнение мое.
Но  оба  полотнища  входа  на  себя  молча  потянули,  доступ  в  шатер  мне
предоставляя.
   В шатре небольшой костер горел