о  это  нарушение
правил, что, в конце концов, существуют же...  А  Раевский  только  вздохнул
безнадежно:
   - Не трать пыл понапрасну, дуэлянт. Меня Пушкин уже уговорить умудрился.
   Замолчал я и в карету сел. А Пушкин довольно захихикал и от  удовольствия
руки потер.
   От мазанки моей до места встречи с Дороховым путь был неблизок.  Скрасить
его хотелось, да, признаться, одна мысль покоя мне не давала.  Мыкался  я  с
нею, мыкался да и спросил своего секунданта напрямую:
   - А вы знали, Раевский, что Урсул на самом деле и не Урсул вовсе?
   Пушкин живо ко мне оборотился:
   - Не Урсул? А кто же, коли не он?
   - Знал, - вдруг резко сказал Раевский. - Но настоящего имени его  сказать
не могу, слово дал. А вот  историю  некую...  Историю,  пожалуй,  рассказать
готов.
   - Расскажи,  непременно  расскажи,  -  завертелся  на  сиденье  Александр
Сергеевич: уж очень он в то утро вертлявым был, больше, чем обычно. -  Люблю
твои истории.
   - Тогда представьте себе, что некий молодой человек, хорошо  образованный
и отменно воспитанный, но из порядком обедневшей семьи, на последние деньги,
семьей собранные, уезжает учиться в Санкт-Петербург. Успешно  заканчивает  в
университете, возвращается домой и узнает, что местный господарь разорил его
отца до нитки, жалкое именье их на  себя  отписал,  а  юную  красавицу  дочь
арнауты этого господаря украли и в дом господина своего  увезли.  Несчастный
отец от позора сего тут же и помер, а мать добровольно в  заточение  к  тому
господарю ушла, чтобы к дочери быть поближе и тем от возможных посягательств
ее уберечь. А молодой человек отважен и пылок...
   Раевский неожиданно замолчал.
   - Ну же, ну! - в нетерпении потребовал Пушкин. - Почему ты замолчал?
   - Сочиняю, - сурово пояснил Раевский. - Это ты у нас песни свои  слагаешь
с мастерством соловьиным, а я так не могу.
   - Коль начал, так уж изволь продолжать.
   - Дальше слушайте,  коли  желание  есть.  Собирает  тогда  осиротевший  и
оскорбленный молодой человек этот отряд из арендаторов своих бывших,  сильно
обиженных на самоуправство господаря, и глухой осенней ночью поджигает отчий
дом, отошедший ныне в чужие заграбастые руки. И пока арнауты господаря тушат
пожар, врывается в господарский особняк, отбивает сестру с матушкой и увозит
их в неизвестном направлении. Матушка его, правда,  помирает  вскорости,  не
снеся потрясений, а  молодой  человек  объявляется  вне  закона.  И,  будучи
знакомым с английскими  балладами  о  благородном  разбойнике  Робине  Гуде,
решает повторить подвиги его в родной Молдавии. И начинает грабить  богатых,
щедро раздавая награбленное беднякам, скрываясь в промежутках  сих  подвигов
под сенью густых дубрав.
   - Густых дубрав... - медленно повторил Пушкин.
   И вздохнул.
   - Вот, собственно, и вся история о  некоем  молодом  человеке,  -  сказал
Раевский.   -   Простите   великодушно,   что   даром   сочинительства    не
облагодетельствован в полной мере.
   - Славно, славно, - снова задумчиво протянул Пушкин.
   Приехали наконец. Дорохов еще не появился, но  Раевский  все  же  взял  с
Александра Сергеевича слово, что из кареты он не выйдет, а будет наблюдать в
щелочку шторки.
   Только вылезли из кареты - Руфин Иванович пожаловал, а с ним секундант  и
доктор. Дорохов молча пожал Раевскому руку, холодно кивнул мне  и  пошел  на
поляну. Место нашего предстоящего боя осматривать.
   Что уж долго-то  рассказывать.  Раевский,  как  водится,  нам  помириться
предложил, мы, как часто водится, отказались. Секундант  Дорохова  шпаги  из
кареты достал, мы с Руфином Ивановичем до рубах разделись, разобрали шпаги и
стали на позиции.
   - До первой серьезной раны, господа! - крикнул Раевский.
   - А об этом уж позвольте мне судить, - холодно улыбнулся Дорохов. -  Я  -
лицо оскорбленное.
   Подумал, искоса бросил на меня оценивающий взгляд и добавил неожиданно:
   - На перерывы, пожалуй, соглашусь. Через каждые полчаса, если  то  угодно
противнику моему.
   И на меня выжидательно смотрит. А я усмехнулся да молча плечами пожал.
   Дали сигнал к поединку. Мы, как полагалось,  отсалютовали  секундантам  и
друг другу и - начали.

   ...Ах, сыны мои, никогда сил своих не переоценивайте. Две системы решений
существуют: сложная и простая, а военным языком сказать, так  стратегическая
и тактическая. Сложная система прикидывает все  возможные  расклады  событий
будущих, храня цель,  так  сказать,  задним  умом.  А  простая  всегда  ищет
наикратчайший путь для достижения цели, ни о чем ином и не помышляя. Но  был
я и молод, и глуп тогда, а потому ни  о  какой  стратегии  вообще  не  желал
помышлять. За что и поплатился...

   Я шпагу  всей  ладонью  держал,  по-итальянски,  легко  и  сильно  выпады
противника отбивая. Минут пятнадцать мы  этак  плясали  друг  перед  другом,
приноравливаясь да упругим звоном обмениваясь. Показалось мне, что  понял  я
манеру боя соперника своего, поймал  его  на  выпаде,  ударом  далеко  шпагу
отбив. И тут же применил мулине, помня  совет  Александра  Сергеевича.  Стал
рисовать перед глазами противника восьмерку да и не закончил ее,  неожиданно
резко ударив по его шпаге вблизи эфеса. И - удалось, удалось!.. Шпага из рук
его вывернулась, сверкнула в  воздухе  и  упала  в  шаге  от  меня.  Мне  бы
наступить  на  нее  или  отбросить  ногою  подальше,  но  гордость  к  горлу
подступила. Отсалютовал я ему и сказал:
   - Возьмите свое оружие, Руфин Иванович.
   Странно глаза его блеснули. То колючими были, как два крыжовника,  а  тут
вдруг - блеснули...
   - Благодарю, - сказал он сдавленным голосом. - Но пощады не ждите.

   ...А Пушкин потом, в карете, расцеловал меня...

   Дорохов поднял свою шпагу, занял позицию  и  вдруг  с  такой  ослепляющей
быстротой начал меня атаковать, что я уж ни о каком там мулине или рипосте и
вспомнить не мог. В глазах рябило от блеска  его  клинка,  и  я  только  тем
поглощен был, что с трудом отбивался да отступал. Не знаю, чем бы штурм  его
закончился тогда, если бы секунданты не за-орали хором, что - перерыв.
   Разошлись мы по разным концам и сели, отдуваясь. Тяжелая это работа  -  с
боевой шпагой по поляне скакать. Уж на что я молодой да здоровый бычина -  и
то дыхание сбил...
   Раевский ко мне подошел. Улыбнулся:
   - Богу молись, Александр, на большого мастера попал.  Но  поступил  очень
порядочно, позволь руку твою пожать. Учти, у Дорохова сил мало  осталось,  а
это означает, что сейчас он усилия утроит, чтобы с тобой  разделаться.  Коли
продержишься до второго перерыва, считай, что победил.
   Легко сказать - коли продержишься...

   Не продержался я. Сперва было в атаку бросился, но  он  не  только  ловко
ушел от нее, но и сам внезапно на атаку переключился. Столь бешеную,  что  я
мгновениями и шпаги-то его не видел. Уж и отбивать выпады его не мог, а лишь
отпрыгивал, тело свое унося.
   И - не унес. Увидел лезвие, хотел отбить, но лезвие вдруг  ушло  от  моей
шпаги. А  когда  сообразил,  куда  оно  ушло,  то  и  тут  не  увидел,  а  -
почувствовал. В  тело  мое  оно  ушло.  По  счастью,  правда,  вскользь,  по
ребрам...
   Упал навзничь. Но шпаги из рук не выпустил. И второй, колющий удар,  лежа
отбил.
   Закричали тут секунданты наши:
   - Остановить бой! Врача!..
   - Время  еще  не  вышло,  -  улыбнулся  Дорохов.  -  Коли  признает  себя
побежденным и прощения у меня испросит, тогда...
   Тогда вскочил я. Вскочил и на противника помчался, как бык на  тореадора.
Кажется, даже заревел по-бычиному. И не шпагу его, а его  самого,  Дорохова,
только и видел. Видел и пер на него, как в самом последнем бою на противника
прут, ни о чем ином уж и не заботясь. Еще дважды он шпагой меня достал, но я
и уколов-то не почувствовал тогда. Я ничего уже не  чувствовал,  но  яростью
своей ослепленной пробил-таки непробиваемую защиту его. Пробил и, падая уже,
вонзил шпагу в его бедро...
   В себя пришел уже в карете, в трех местах перевязанный. И ведь  отчетливо
помню, что сознание не терял, даже Дорохову руку пожал, подойдя  к  нему  по
его просьбе. И на вопросы доктора отвечал, когда он меня перевязывал, и даже
говорил что-то, а... ничего не помню. Не в себе был.
   А в себя вернулся в карете только. Голова моя на коленях Пушкина  лежала,
карету трясло, потому что кучер лошадей гнал, я  боль  ощутил  и  все  начал
соображать.
   - Молодец, Сашка, - улыбнулся Александр Сергеевич и поцеловал меня. - Это
- за то, что  шпагу  вернул.  А  раны  у  тебя  пустяшные,  кости  нигде  не
затронуты.  Я  в  Канцелярии  скажу,  что  заболел  ты,  а  потому   просишь
двухнедельный отпуск. На Антиноях как на собаках: все заживает!..
   Доставили меня до мазанки мамы Каруцы. Она было ахать начала, но я лег  и
сразу уснул.
   Проснулся  в  сумерки  от  шагов  с  сапожным  скрипом.  Увидел  человека
какого-то, который баул в комнату внес, и вернулся сон досматривать,  глаза,
естественно, прикрыв.

   ...Во сне мне Аничка улыбалась...

   Но все слышал. Какие-то шаги, какой-то шепот. А потом и голос разобрал:
   - Проснись, Антиной. Тебе плотно поесть надо. Да и вина  выпить  тоже  не
грех.
   Открыл глаза: Пушкин мне улыбается. За  ним  -  стол  накрытый,  с  двумя
свечами. И мама Каруца у дверей. И сразу в ясное соображение пришел:
   - Александр Сергеевич?.. Вы-то что тут делаете?
   Улыбается Пушкин:
   - А я тоже на десять  дней  отпуск  испросил.  Надо  же  тебя,  дуэлянта,
развлекать.
   - Садись, Саша, - улыбнулась мне  мама  Каруца.  -  Я  барашка  для  тебя
зарезала, ешь, пока не остыл.
   Александр Сергеевич к  столу  мне  помог  перебраться:  покачивало  меня,
видно, крови много потерял из трех-то дырок на теле. Мама Каруца таз с водой
принесла, умыла лицо мое, на котором пот коркой засох, и начали мы  пировать
втроем.

   ...Пишу сейчас строки эти, и с глаз слезы смахиваю,  тот  пир  вспоминая.
Мама Каруца кормила меня, Пушкин вина подливал, шутил и стихи читал. И  одно
подарил тогда, мне посвященное...

   (Сбоку -  приписка:  Увы,  не  оставил  я  вам  в  наследство  ни  единой
пушкинской строки, святой для человека русского и бесценной для меня. И хоть
нет в том ни грана вины  моей,  а  все  одно  -  жаль  до  боли  потери  сей
невосстановимой, в чем вторично вам признаюсь. Потом расскажу, почему и  как
случилось это. Потом. В  надлежащем  месте  "Записок"  сих  и  в  надлежащее
время.)

   Да, славно мы тогда попировали. И барашек отменным оказался, и настроение
наше победное, и кураж из трех дырок, которые в теле моем дороховская  шпага
оставила, не полностью вытек из меня. Видать, с  пира  этого  да  с  доброго
молдавского вина я и пошел на поправку.  Доктор  наезжал,  перевязки  делал,
разрешил во дворе гулять, но очень пока немного и - с провожатым. И я  гулял
с провожатым. С Александром Сергеевичем.
   Вскоре и майор Владимир Раевский меня  навестил:  никак  не  мог  раньше,
служба, говорил, заела. А почти следом за  ним  какой-то  арнаут  -  мрачный
довольно-таки субъект, надо  признать,  -  внес  в  дом  большую  корзину  с
отменным вином, поставил и вышел, не ответив нам ни на один  вопрос.  Пушкин
первым ту корзину открыл (любопытен был невероятно).
   - Никакой записки, - говорит. - Только - вот.
   И достает из корзины зеленую дубовую ветку.
   - Записки  нет,  зато  хозяин  теперь  уж  точно  известен,  -  улыбнулся
Раевский.
   - Кто?
   - Да тот, видать, кто в дубравах ночевать любит.
   - Урсул?.. - почему-то шепотом спросил Пушкин.
   - Полагаю, что так.
   А на следующий день - Раевский уж уехал - новый подарок  в  мазанку  нашу
внесли. Правда, не арнаут на сей раз ее доставил, а -  посыльный,  да  и  не
корзина то была, а ящик венгерского токая хорошей выдержки.
   - Письмо - внутри, - сказал.
   И удалился. Мы вскрыли ящик и впрямь обнаружили письмо:
   "ПОПРАВЛЯЙСЯ, ПАТРИЦИЙ. ОБИД ДЕРЖАТЬ НЕ  УМЕЮ,  СРАЖАЛСЯ  ТЫ  ОТВАЖНО,  А
ПОСЕМУ - МИР. ДОРОХОВ".

   А через четыре дня Пушкин пропал. Я метался по двору, по саду, кричал  до
хрипоты, пока мама Каруца из виноградника не появилась на вопли мои.
   - Зачем ты так кричишь, Саша? Пушкин на заре с табором Кантарая ушел.
   - Как - ушел?..
   - Велел передать тебе, чтобы ты не тревожился. На днях вернется, сказал.
   И правда, появился через трое суток. Осунувшийся, усталый, молчаливый,  в
мятом сюртучке, прожженном в трех местах. Бросился я к нему:
   - Александр Сергеевич!..
   - Потом, Сашка, потом,  -  забормотал  он,  даже  не  улыбнувшись.  -  Не
приставай ко мне сейчас.
   Сел к столу, походную чернильницу свою водрузил и начал из всех  карманов
какие-то клочки бумажные извлекать. Разглаживал  каждый,  прочитывал  бегло,
клал на стол и тут же другой брал. А  перебрав  все,  стал  их  по  какой-то
одному ему известной системе раскладывать. Будто  пасьянс.  И  бормотал  при
этом под нос:
   - Это - сюда. Не хватает... Не хватает чего-то. Пометим...
   Оторвался от бумажек, ко мне вдруг повернулся:
   - Четыре строчки. Всего - четыре. Послушаешь?
   И начал читать, не дожидаясь моего согласия:

   Расти на воле без уроков;
   Не знай стеснительных палат
   И не меняй простых пороков
   На образованный разврат.

   Ровно четыре строки прочитал и уставился на меня с каким-то  хмурым,  что
ли, ожиданием.
   - Ну как? Что скажешь?
   - Мне понравилось, Александр Сергеевич. "И не меняй  простых  пороков  на
образованный разврат..." Хорошо. Это я детям своим в назидание оставлю.
   - В назидание?.. Вот то-то и оно, что в назидание...
   Вздохнул Пушкин. И  опять  своим  странным  пасьянсом  занялся,  от  меня
отвернувшись.

   ...Он из табора вернулся с первыми набросками поэмы "Цыганы". Может, даже
не с набросками, а всего лишь с заметками к наброскам.  Но  прочитанное  мне
четверостишье в поэму не включил. Уж не знаю, по какой причине. Но я тогда с
его голоса эти строчки запомнил. Дословно; понравились они мне очень...

   Долго он так за столом сидел. Что-то правил,  что-то  вычеркивал,  что-то
менял местами. Мама Каруца дважды в комнату заглядывала, намереваясь на стол
накрывать, но  -  не  решалась.  Потом  Александр  Сергеевич  удовлетворенно
вздохнул, распихал свои бумажки по карманам и сам закричал:
   - Есть хотим, мама Каруца!
   Умылся, переоделся к столу, но оставался задумчивым  и...  отсутствующим,
что ли. Будто не было его с нами...
   А после обеда, когда мама Каруца уж со стола убрала, а мы вино  попивали,
сказал вдруг:
   - Понимаешь, на месте они маршируют.
   - Кто?
   - Цыганы. Я раньше как бы только фасад и видел. Красивый  народ,  вольные
фигуры, дикие пляски, диковатые песни. А потом изнутри на них же взглянул  -
Боже мой!.. Вместо законов -  обычаи,  вместо  обычаев  -  привычки,  вместо
традиций - предания. Просвещения не принимают,  детей  грамоте  не  обучают,
женщины - почти рабыни, на себе семьи тянут. Собственности не признают, даже
не понимают, что она такое означает да и зачем она вообще. И ведь не скупцы,
а одну лишь ценность  постигли:  золото.  И  народ  не  просто  смышленый  -
способный народ. И к ремеслу, и к труду, и к занятиям, и к музыке, а  словно
застыли в пути своем вечном. На тысячу лет застыли. Движение ради  движения.
По кругу таборы их движутся, по кругу, который они и рвать не пытаются, да и
не хотят. И существуют по привычке, что  ли.  Вопросов  себе  не  задают,  а
значит, и ответов не ищут. И ведь у нас, на Руси, таких  вот,  им  подобных,
тоже предостаточно. Тех, которые  ни  вопросов  задавать  не  желают,  а  уж
ответов искать - тем более. Нет, это - не воля, Сашка,  это  -  дикость.  До
воли еще дорасти надо...
   Замолчал он. И я молчал, не очень, признаться, понимая  рассуждения  его.
Долго мы так молчали, а потом Александр Сергеевич вздохнул и улыбнулся  мне.
Как бы через силу.
   - Ты вроде окреп, Сашка, и я тебе  уже  не  нужен.  Да  и  дело  у  меня,
признаться, появилось. Туманное пока, но чувствую, важное для судьбы моей. И
- безотлагательное.
   И после обеда уехал. Меня обняв да маму Каруцу расцеловав в  обе  толстых
щеки.
   Июня 12-го дня
   Через неделю и я в Канцелярию явился,  доложив,  что  избавился  от  всех
хворей. Потом в фехтовальный зал зашел,  но  Александра  Сергеевича  там  не
оказалось.
   Встретились лишь неделю спустя, не раньше.  Я  было  спросил,  почему  он
больше фехтованием не занимается, но Александр  Сергеевич  как-то  очень  уж
странно глянул на меня. И, помолчав, сказал с весьма большим удивлением:
   - Знаешь, Сашка, я роман в стихах начал...
   И пропал с горизонта моего. А я мыкался. К нему привязался, в  салоны  не
тянуло, даже карты  позабыл.  Маялся,  метался,  бродил.  Пил  -  с  кем-то,
беседовал - с кем-то, понтировал - тоже с кем-то, сейчас уж и не упомнишь. И
почувствовал вдруг странную потребность к Дорохову заглянуть.
   Необъяснимое желание, но - заглянул. Благо  предлог  имелся:  за  подарок
поблагодарить.
   Руфин Иванович по квартире еще с палочкой передвигался, видно, глубоко  я
бедро его тогда проткнул, в последнем падении. Но посещению  моему  он  явно
обрадовался, хотя почему-то изо всех сил пытался это скрыть.
   - Аве, патриций! На растущей молодости раны быстро затягиваются,  не  так
ли?
   Почему он меня патрицием прозвал, не знаю, но я не  обижался.  Спросил  о
здоровье, ответ получил невразумительный и поинтересовался, не скучно  ли  в
четырех стенах натуре его, столь энергичной и к азартным действиям склонной.
Усмехнулся Дорохов:
   - Я более к покою склонен, патриций. По  мне,  так  сидеть  бы  сиднем  в
имении, управлять бы крестьянами с разумной строгостью, а там бы,  может,  и
на соседской помещичьей дочке какой жениться ради рода продолжения.
   - А что же мешает вам, Руфин Иванович, мечту свою заветную осуществить?
   - Так нет у меня ни имения, ни крепостных. Батюшка в лучший  мир  отошел,
матушка с сестрой незамужней в Калуге проживают, доходов у них  -  один  его
пенсион за тяжкое ранение в войне Отечественной. А у меня и  этого  нет.  То
есть вообще ничего нет, поскольку я - в отставке без мундира и пенсии.
   - Это почему же так?
   Спрашиваю растерянно, поскольку им рассказанное как-то не укладывается  в
образ знаменитого бретера и игрока. Да и просто в голову не укладывается.
   - Долгим рассказ будет, - вздохнул Руфин Иванович.
   - Мне терпению друзья учиться советовали.
   Улыбнулся Дорохов:
   - Впрочем, за парой бутылок доброго  вина  разве?  Если  вы  и  впрямь  к
дружеским советам склонны.
   Заверил я его, что и склонен весьма, и спешить мне некуда. Лакей по знаку
его три бутылки доставил. Выпили мы с ним по бокалу, и  Дорохов  начал  свой
неторопливый и, признаться, неожиданный для меня рассказ.
   - Я из семьи небогатой да к тому же и разоренной порядком. Но -  большой:
отец, мать, три сестры да младший брат. Но как-то сводились у  нас  концы  с
концами: батюшка и  я  уже  офицерами  были,  а  младший  брат  мой  вот-вот
закончить должен был свое  образование  и  первый  чин  получить.  А  тут  -
наполеоновское нашествие, и очень  скоро  батюшка  мой  получает  осколочное
ранение при обороне славного города  Смоленска.  Я  -  в  драгунском  полку,
младший брат корнетом в гусарский определен, а война идет себе да идет. И по
дороге своей проходит через наше имение.
   И - замолчал.
   - Разорили?
   - Дотла, патриций, дотла. - Руфин Иванович не сумел сдержать вздоха, хотя
отменно владел собою. - А затем...
   И опять замолчал вдруг, голову опустив. А сказал для меня неожиданно:
   - Помянем брата моего, а?
   Я бокалы наполнил. Встали мы, помолчали торжественно и выпили до дна.
   - Семнадцатилетнего мальчишку  наши  доблестные  сельские  гверильясы  до
смерти кольями забили. Он по-французски куда лучше, чем по-русски,  говорил,
вот они его за француза и приняли, в полковых наших формах не  разобравшись.
Как представлю себе гибель его под озверелыми дубинами, так...
   Оборвал себя Дорохов, зубами скрипнув. Я поспешно  вина  нали