Борис Васильев.
    Не стреляйте в белых лебедей


 Изд: "А зори здесь тихие;Не стреляйте в белых лебедей;В списках не значился",
 М., "Правда", 1978
 OCR: Александр Белоусенко


От автора


     Когда  я  вхожу  в лес, я  слышу  Егорову  жизнь.  В хлопотливом лепете
осинников, в сосновых вздохах, в тяжелом взмахе еловых лап. И я ищу Егора.
     Я нахожу его  в июньском  краснолесье  -- неутомимого  и неунывающего. Я
встречаю  его в осенней мокряди -- серьезного  и взъерошенного. Я  жду  его в
морозной тишине -- задумчивого и  светлого. Я  вижу его в весеннем цветении --
терпеливого и нетерпеливого  одновременно. И всегда поражаюсь,  каким же  он
был разным -- разным для людей и разным для себя.
     И разной была его жизнь -- жизнь для себя и жизнь для людей.
     А может быть, все жизни разные?  Разные  для себя и разные  для  людей?
Только  всегда ли  есть сумма в этих  разностях?  Представляясь или  являясь
разными, всегда ли мы едины в своем существе?
     Егор  был единым, потому что всегда оставался самим собой. Он не умел и
не  пытался казаться иным -- ни лучше, ни хуже. И поступал не по соображениям
ума, не с прицелом, не для одобрения свыше, а так, как велела совесть.

1

     Егора  Полушкина в поселке звали бедоносцем. Когда утерялись первые две
буквы,  этого  уже  никто не  помнил, и  даже  собственная жена,  обалдев от
хронического невезения, исступленно кричала въедливым, как  комариный  звон,
голосом:
     --  Нелюдь  заморская заклятье мое  сиротское  господи спаси  и  помилуй
бедоносец чертов...
     Кричала она на одной ноте, пока  хватало воздуха,  и, знаков препинания
не  употребляла. Егор горестно вздыхал, а  десятилетний Колька, обижаясь  за
отца,  плакал где-то  за  сараюшкой. И еще потому он плакал, что  уже  тогда
понимал, как мать права.
     А  Егор от криков и ругани всегда  чувствовал себя виноватым. Виноватым
не по разуму, а по совести. И потому не спорил, а только казнился.
     --  У людей мужики так уж добытчики так  уж дом у них чаша полная так уж
жены у них как лебедушки!..
     Харитина  Полушкина была родом из Заонежья и с ругани легко  переходила
на  причитания.  Она  считала себя обиженной  со дня  рождения,  получив  от
пьяного попа  совершенно  уже невозможное  имя,  которое  ласковые соседушки
сократили до первых двух слогов:
     -- Харя-то наша опять кормильца своего критикует.
     А еще  то ей  было  обидно, что  родная  сестра (ну, кадушка  кадушкой,
ей-богу!),  так  родная сестра  Марья  белорыбицей  по поселку плавала, губы
поджимала и глаза закатывала:
     -- Не повезло Тине с мужиком. Ах, не повезло, ах!..
     Это при  ней -- Тина и губки гузкой. А без нее -- Харя и  рот до  ушей. А
ведь сама же в поселок их сманила.  Дом заставила продать, сюда перебраться,
от людей насмешки терпеть:
     -- Тут, Тина, культура. Кино показывают.
     Кино показывали, но Харитина в клуб не ходила. Хозяйство хворобное, муж
в  дурачках, и надеть  почти что нечего. В  одном  платьишке каждый день  на
людях  маячить  --  примелькаешься.  А  у Марьины  (она,  стало быть, Харя, а
сестрица-Марьица, вот так-то!), так у Марьицы платьев шерстяных -- пять штук,
костюмов суконных-  два да костюмов  джерсовых  -- три  целых.  Есть в чем на
культуру поглядеть, есть в чем себя показать, есть что в ларь положить.
     А причина у Харитины одна: Егор Савельич, муж дорогой. Супруг законный,
хоть и  невенчанный.  Отец сыночка единственного. Кормилец и добытчик, козел
его забодай.
     Между  прочим,  друг-приятель   приличного  человека  Федора  Ипатовича
Бурьянова, Марьиного мужа. Через два проулка -- дом собственный, пятистенный.
Из клейменых бревен: одно в одно, без сучка, без задоринки.  Крыша цинковая:
блестит -- что  новое ведро. Во  дворе --  два кабанчика, овец  шесть штук  да
корова Зорька. Удоистая корова -- в дому круглый год  масленица. Да еще петух
на коньке крыши, как живой. К нему всех командировочных водили:
     -- Чудо местного народного  умельца.  Одним топором,  представьте  себе.
Одним топором сработано, как в старину.
     Ну,  правда,  чудо это к Федору Ипатовичу отношения  не  имело:  только
размещалось на его  доме.  А сделал петуха Егор Полушкин.  На забавы  у него
времени хватало, а вот как бы для дельного чего...
     Вздыхала Харитина. Ох, не  доглядела за ней матушка-покойница,  ох,  не
уходил ее вожжами отец-батюшка! Тогда б, глядишь,  не за Егора бы выскочила,
а за Федора. Царицей бы жила.
     Федор Бурьянов сюда  за  рублем  приехал  тогда еще,  когда  здесь леса
шумели -- краю  не видать. В ту пору нужда была, и валили этот лес со смаком,
с грохотом, с прогрессивкой.
     Поселок построили,  электричество провели, водопровод наладили.  А  как
ветку от  железной дороги  дотянули, так и лес  кругом  кончился. Бытие, так
сказать, на данном  этапе обогнало чье-то сознание, породив комфортабельный,
но никому  уже не нужный  поселок  среди  чахлых  остатков некогда  звонкого
краснолесья.  Последний массив вокруг Черного  озера областные организации и
власти  с превеликим трудом сумели объявить водоохранным, и работа заглохла.
А поскольку перевалочная база с  лесопилкой, построенной по последнему слову
техники, при  поселке уже  существовала,  то  лес  сюда стали теперь  возить
специально. Возили, сгружали, пилили  и  снова грузили, и вчерашние лесорубы
заделались грузчиками, такелажниками и рабочими при лесопилке.
     А вот Федор Ипатович за год вперед все в точности Марьице предсказал:
     -- Хана прогрессивкам,  Марья: валить  вскорости  нечего  будет. Надо бы
подыскать чего поспособнее, пока еще пилы в ушах журчат.
     И  подыскал: лесником в последнем  охранном массиве  при  Черном озере.
Покосы бесплатно,  рыбы  навалом,  и  дрова задарма.  Вот  тогда-то он  себе
пятистенок и отгрохал, и добра понапас, и хозяйство развел, и хозяйку одел --
любо-дорого. Одно слово: голова. Хозяин.
     И держал себя в соответствии: не елозил, не шебаршился. И рублю и слову
цену знал:  уж  ежели ронял их,  то со  значением.  С иным за вечер и рта не
раскроет, а иного и поучит уму-разуму:
     -- Нет,  не обратал ты жизнь,  Егор: она  тебя обратала. А почему  такое
положение? Вникни.
     Егор слушал покорно, вздыхал: ай, скверно он живет, ай, плохо. Семью до
крайности довел,  себя уронил,  перед  соседями стыдоба  --  все  верно Федор
Ипатыч  говорит, все  правильно.  И  перед женой совестно, и перед сыном,  и
перед людьми добрыми: Нет, надо кончать ее, эту жизнь. Надо другую начинать:
может, за  нее,  за  буду щую  светлую да разумную, Федор Ипатыч еще рюмочку
нальет, сдобрится?..
     -- Да, жизнь обратать -- хозяином стать: так-то старики баивали.
     -- Правда твоя, Федор Ипатыч. Ой, правда!
     -- Топор ты в руках держать умеешь, не спорю. Но -- бессмысленно.
     -- Да уж. Это точно.
     -- Руководить тобою надо, Егор.
     -- Надо, Федор Ипатыч. Ой, надо!..
     Вздыхал  Егор, сокрушался. И  хозяин вздыхал, задумывался. И все  тогда
вздыхали. Не сочувствуя -- осуждая.  И Егор под их  взглядами еще ниже голову
опускал. Стыдился.
     А вникнуть если, то стыдиться-то  было нечего. И работал Егор всегда на
совесть, и жил  смирно, без баловства, а получалось, что кругом был виноват.
И он  не  спорил  с  этим, а только горевал  сильно, себя ругая  на чем свет
стоит.
     С гнезда насиженного, где жили в родном колхозе если не в достатке, так
в уважении, с  гнезда этого в одночасье вспорхнули. Будто  птицы несмышленые
или  бобыли  какие,  у которых  ни кола ни двора,  ни  детей, ни  хозяйства.
Затмение нашло.
     Тем  мартом -- метельным, ознобистым -- теща померла, Харитины да Марьицы
родная  маменька. Аккурат  к  Евдокии преставилась,  а на  похороны  родня в
розвальнях съезжалась: машины в снегах застревали. Так  и  Марьица  прибыла:
одна,  без  хозяина.   Отплакали  маменьку,  отпели,  помянули,  полный  чин
справили. Сменила Марьица черный плат на пуховую шаль да и брякнула:
     -- Отстали вы тут от культурной жизни в своем навозе.
     -- То исть как? -- не понял Егор.
     -- Модерна настоящего нету. А у  нас Федор Ипатыч новый дом ставит: пять
окон на улицу. Электричество, универмаг, кино каждый день.
     -- Каждый день -- и новое? -- поразилась Тина.
     --  А мы на старое и не пойдем, надо очень.  У нас этот...  Дом моделей,
промтовары заграничные.
     Из томного  угла строго смотрели древние лики. И матерь  божья  уже  не
улыбалась, а хмурилась, да кто глядел-то на нее с той поры, как старуха душу
отдала? Вперед все глядели, в этот, как его... в модерн.
     -- Да, ставит  Федор Ипатыч  дом -- картинка. А старый освобождается: так
куда ж его? Продавать жалко: гнездо родимое, там Вовочка мой по полу ползал.
Вот Федор Ипатыч и наказал вам его подарить.  Ну, пособите, конечно, сначала
новый поставить, как водится. Ты, Егор, плотничать навострился.
     Подсобили. Два  месяца  Егор от  зари до зари топором тюкал.  А зори-то
северные:  растыкал  их  господь  по  дню  далеко  друг  от друга.  До знона
намахаешься, покуда стемнеет. А тут еще Федор Ипатович пособляет:
     -- Ты еще вон  тот уголок, Егорушка, притеши. Не ленись, работничек,  не
ленись: я тебе дом задарма отдаю, не конуру собачью.
     Дом, правда, отдал.  Только вывез оттуда все, что еще  червь не сточил:
даже пол в  горнице разобрал. И навес над колодцем. И еще погреб раскатал да
выволок: бревна там  в дело могли пойти. За сараюшку было взялся, да  тут уж
Харитина не выдержала:
     -- Змей ты подколодный кровопивец неистовый выжига перелютая!
     --  Ну, тихо,  тихо, Харитина. Свои ведь,  чего шуметь?  Не  обижаешься,
Егор? Я ведь по совести.
     -- Дык это... Стало быть, так, раз оно не этак.
     -- Ну, и славно. Ладно уж, пользуйтесь сараюшкой. Дарю.
     И пошел себе. Ладный мужик. И пиджак на нем бостоновый.
     Помирились.  В гости захаживали. Робел Егор в гостях-то в этих, хозяина
слушал.
     -- Свет, Егор, на мужике стоит. Мужиком держится.
     -- Верно, Федор Ипатыч. Правильно.
     -- А разве есть в тебе мущинство настоящее? Ну, скажи, есть?
     -- Дык ведь как... Вон баба моя...
     -- Да не про то я, не про срам! Тьфу!..
     Смеялись.  И  Егор  со  всеми вместе  хихикал: чего ж  над глупым-то не
посмеяться? Это над Федором Ипатовичем не  посмеешься,  а над ним-то -- да на
здоровье, граждане милые! С полным вашим удовольствием!..
     А Тина только улыбалась. Изо всех сил улыбалась гостям  дорогим, сестре
родимой да Федору Ипатовичу. Этому -- особо: хозяин.
     -- Да, направлять тебя надо, Егор, направлять. Без указания ты ничего не
спроворишь. И  жизнь  самолично никогда не  осмыслишь. А не поймешь  жизни --
жить не научишься. Так-то, Егор Полушкин, бедоносец божий, так-то...
     -- Да уж, стало быть, так, раз, оно не этак...

2

     Но зато был Колька.
     -- Чистоглазый мужичок растет, Тинушка. Ох, чистоглазик парень!
     -- Ну, и глупо, что так,-- ворчала Харитина (она всегда  на него ворчала.
Как председатель  сельсовета поздравил с законным браком, так и заворчала).--
Во все времена чистоглазым одно занятие: на себе пахать заместо трактора.
     -- Ну, что ты, что ты! Напрасно так-то, напрасно.
     Колька веселым  рос, добрым.  К ребятам  тянулся, к  старшим.  В  глаза
заглядывал, улыбался -- и  во все верил. Чего  ни соврут,  чего ни выдумают --
верил тотчас же. Хлопал глазами, удивлялся:
     -- Ну-у?..
     Простодушия в этом "Ну-у"? на пол-России хватило бы, коли б в нем нужда
оказалась. Но спроса на простодушие что-то пока не было, на иное спрос был:
     -- Колька, ты чего тут сидишь? Тятьку твоего самосвалом переехало: кишки
изо рта торчат!
     -- А-а!..
     Бежал куда-то Колька, кричал, падал, снова бежал. А мужики хохотали:
     -- Да куда ты, куда? Живой он, тятька твой. Шутим мы так, парень. Шутим,
понял?
     От счастья, что вес  хорошо  закончилось, Колька  забывал обижаться,  а
только радовался. Очень радовался, что тятька его жив и здоров, что  не было
никакого самосвала и что кишки у тятьки на месте:  в животе, где положено. И
поэтому звонче всех смеялся, от всего сердца.
     А  вообще нормальный  малец  был. В речку  с обрыва нырял и ласточкой и
топориком. В лесу не плутал  и  не  боялся.  Собак самых злющих в два  слова
утихомиривал, гладил,  за уши  их дергал, как хотел.  И  цепной пес,  пену с
клыков  не сбросив, комнатной собачонкой  у  ног его ластился.  Ребята очень
этому удивлялись, а взрослые объясняли:
     -- Отец у него собачье слово знает.
     Правда тут была: Егора собаки тоже не трогали.
     И  еще Колька  терпеливым рос.  Как-то с  березы  сорвался  (скворечник
вешал,  да ветка надломилась), до земли  сквозь все сучья просквозил, и нога
на  сторону.  Ну, вправили, конечно, швы на бок наложили,  йодом вымазали  с
головы до ног -- только кряхтел. Даже докторша удивилась:
     -- Ишь, мужичок с ноготок!
     А потом, когда срослось все  да зажило,  Егор  во дворе услышал:  ревет
сынок в сараюшке (Колька спал  там,  когда сестренка  народилась.  Горластая
больно  народилась-то-  вся  в  маменьку). Заглянул: Колька лежал на животе,
только плечи тряслись.
     -- Ты чего, сынок?
     Колька поднял зареванное лицо: губы прыгали.
     -- Ункас...
     -- Чего?
     -- Ункаса убили. В спину ножом. Разве ж можно -- в спину-то?
     -- Какого Ун... Ункасу?
     -- Последнего из могикан. Самого последнего, тятька!..
     Следующей ночью отец и сын не спали. Колька ходил по сараюшке и сочинял
стихи:
     -- Ункас преследовал  врага, готовый  с  ним  сразиться. Настиг  и начал
биться...
     Дальше стихи не получались, но Колька  не сдавался. Он метался в тесном
проходе  меж  поленницей и  топчаном,  бормотал  разные  слова и  размахивал
руками. За дощатой стеной заинтересованно хрюкал поросенок.
     А Егор сидел  на кухне  в кальсонах и  бязевой рубахе и, шевеля губами,
читал  книгу про индейцев. Над странными именами шумели  знакомые сосны, под
таинственной пирогой металась та же  рыба, а  томагавком можно было запросто
наколоть к  самовару лучины. И поэтому Егору  уже  казалось, что история эта
происходила не в далекой Америке, а здесь,  где-то на Печоре или на Вычегде,
а  хитрые имена  придуманы просто так,  чтобы было  завлекательнее. Из сеней
тянуло  ночным холодком,  Егор сучил застывшими ногами и  читал, старательно
водя  пальцем по строчкам.  А  через несколько дней, осилив наконец-таки эту
самую толстую в своей жизни книгу, сказал Кольке:
     -- Хорошая книжка.
     Колька подозрительно всхлипнул, и Егор уточнил:
     -- Про добрых мужиков.
     Вообще Колькины слезы недалеко были спрятаны. Он плакал от чужого горя,
от бабьих песен, от книг и от жалости, но слез этих очень стеснялся и потому
старался реветь в одиночестве.
     А вот Вовка -- погодок, двоюродный братишка -- только  от обиды ревел. Не
от  боли, не от жалости --  от  обиды. Сильно ревел, до трясучки. И  обижался
часто. Иной раз ни с того ни с сего обижался.
     Вовка книг  читать  не  любил: ему на кино деньги давали. Кино он очень
любил  и  смотрел  все  подряд, а если про шпионов, то  и  по  три  раза,  И
рассказывал:
     -- А он ему-хрясь, хрясь! Да в поддых, в поддых!..
     -- Больно, поди! -- вздыхал Колька.
     -- Дура! Это ж шпионы.
     И  еще у Вовки была мечта. У Кольки, к  примеру, мечта каждый день была
иная, а у Вовки -- одна на все дни:
     -- Вот бы гипноз такой открыть, чтоб все-все заснули. Ну, все! И тогда б
я у каждого по рублику взял.
     -- Чего ж только по рублику?
     --  А чтоб не  заметил  никто. У  каждого по рублику-  это  ого! Знаешь,
сколько? Тыщи две, наверное.
     Поскольку  денег  у  Кольки сроду не водилось,  он о них  и не думал. И
мечты  у  него  поэтому были безденежные:  про  путешествия, про зверей, про
космос. Легкие мечты были, невесомые.
     -- Хорошо бы  живого слона поглядеть. Говорят, в Москве слон каждое утро
по улице ходит. -- Бесплатно?
     -- Так по улице же.
     -- Врут. Бесплатно ничего не бывает.
     Вовка увесисто  говорил, как  сам Федор  Ипатович. И  глядел  так же: с
прищуром. Особый такой прищур, бурьяновский. Федору Ипатовичу это нравилось:
     -- Ты, Вовка, скрозь гляди. Сверху все лжа.
     Вовка и старался глядеть скрозь, но Колька  все же с  братиком водился.
Не спорил, не дрался, но, правда, и особо не слушался.  Если уж  очень Вовка
нажимал -- уходил.  Одного  не прощал только:  когда тот над  отцом  его, над
Егором  Полушкиным,  подхихикивал.  Здесь и до крайности  порой доходило, но
мирились быстро, все-таки родная кровь.
     А про слона, который каждое утро в  Москве по улицам ходит, Кольке отец
рассказал.  Уж  где он  про  этого  слона  разузнал, неизвестно, потому  что
телевизора у них не было, а газет Егор не читал,  но говорил точно, и Колька
не сомневался. Раз тятька сказал -- значит, так оно и есть.
     А вообще-то слонов они только на картинках видели и один  раз -- в кино.
Там  показывали  цирк,  и слон стоял на  одной передней ноге, а после  очень
смешно кланялся и хлопал ушами. Сутки целые они тогда про слонов говорили.
     -- Умная животная.
     -- Тять, а в Индии пашут на них?
     -- Нет,--Егор не очень  знал,  что  делают слоны в Индии, но прикидывал.--
Здоров он больно для пахоты-то. Плуг выдернет.
     -- А чего ж они там делают?
     -- Ну, как чего? Тяжелое всякое. На лесоповале, к примеру.
     --  Вот бы  нам сюда слона, а, тять? Он бы  штабеля грузил,  рудостойку,
пиловочник.
     -- Да-а. Жрет много. Сенов не напасешься.
     -- А в Индии как же?
     -- Дык у них с кормами порядок. Лето сплошное: траву хоть  двадцать  раз
коси.
     -- И валенки не нужны, да, тять? Вот красота-то, наверно!
     -- Ну,  не  скажи. У нас получше  будет. У нас  -- Россия.  Самая  страна
замечательная.
     -- Самая-самая?
     -- Самая, сынок.  Про нее песни поют по  всей  земле. И  все иностранные
люди нам завидуют.
     -- Значит, мы счастливые, тять?
     -- Это не сомневайся. Это точно.
     И Колька не сомневался: раз тятька сказал, стало быть, так оно и  есть.
Тем более что  сам Егор истово в это верил. Ну, а уж если Егор во что-то там
верил истово, то и говорил об этом особо, и мнения своего не менял, и даже с
самим Федором Ипатовичем спорил крепко.
     -- Глупый ты  мужик, Егор,  раз такое мелешь. Ну,  какая на тебе рубаха?
Ну, скажи?
     -- Синяя.
     -- Синяя! Дерьмовая на  тебе рубаха: с  третьей стирки на  подтирку. А у
меня -- заграница. Простирнул, встряхнул -- и гладить не надо, и как новая!
     -- А мне и в этой ладно. Она к телу ближе.
     -- Ближе! Твоей рубахой рыбу ловить сподручно: к ветру она ближе, а не к
телу.
     --  А ты  скажи, Федор Ипатыч, с  тебя во тьмах-то,  как рубаху сымаешь,
искры сыпятся?
     -- Ну?
     --  Вот.  Потому   --   чужая  она,  рубаха-то  твоя.  И  от  противности
электричество вырабатывает. А у  меня с рубахи ни единой искорки  не спадет.
Потому -- своя, к телу льнет, ластится.
     -- Бедоносец ты, Егор. Пра слово: бедоносец! Природа обидела.
     -- Да уж что уж. Стало быть, так, раз оно не этак...
     Улыбался Егор. Смирно улыбался. А  Колька негодовал. Люто негодовал, но
при старших  спорить  не  смел: при старших спорить-  отца позорить. Наедине
возмущался:
     -- Ты чего смалчиваешь, тять? Он тебя всяко, а ты смалчиваешь.
     --  Бранчливых, Коля, сон  не  любит. Тяжко  спят  они.  Маются. Так-то,
сынок.
     -- С мяса они маются! -- сердился Колька.
     Сердился он потому, что Егор врал. Врал,  сопел при этом, глаза прятал:
Колька этого  не  любил. Не любил отца вот такого, жалкого.  И Егор понимал,
что сын стыдится его и мучается от стыда этого, и мучился сам.
     -- Да уж что уж. Стало быть, так, раз оно не этак.
     А мучения все эти, стыд дневной и полуночный,  крики  жены да соседские
ухмылочки -- все  от  одного корня  шли, и корнем тем была  Егорова  трудовая
деятельность.