Не задалась она у  него, деятельность эта, на новом-то месте,
словно вдруг заколодило ее, словно вдруг руки Егору отказали или соображение
в гости утекло. И мыкался Егор, и лихорадило его, и по ночам-то спал он не в
пример хуже бранчливого Федора Ипатовича.
     -- Руководить тобою нужно,  Егор. Руководить!  Но зато был Колька. Ни  у
кого такого Кольки не было. Мужичка такого чистоглазого!..

3
     Не  задалась у Егора Полушкина на новом месте привычная работа. Правда,
первых два  месяца,  когда  топориком  для Федора Ипатовича от  солнышка  до
солнышка  позванивал,  все  вроде  нормально  шло.  Федор  Ипатович  хоть  и
руководил  им,  однако взашей не подталкивал, свою выгоду соблюдая.  Мастера
торопить нельзя, мастер -- сам  себе  голова: это всякий  хозяин сообразит. И
хоть  и бегал вокруг, и  кипятил кровь, а особо подгонять не решался. И Егор
работал, как сердце велело: где поднажать, где передохнуть, а где  и отойти,
присесть на бревнышко, на  работу со стороны глянуть.  Да не торопливо, не в
задыхе --  спокойно, вглядчиво,  на три цигарки. За  эту работу кормили его с
семейством  ежедень, штаны старые дали и домишко. В  общем, Егор не сетовал,
не  обижался: по закону,  по сговору все было  сделано. Полмесяца он в новом
жилье устраивался, неделю радовался, а потом пошел работу искать. Не за ради
дома да удобства родственника- за ради хлебушка.
     Плотник есть плотник: за ним всегда  работа бегает -- не  он за работой.
Тем более, что весь поселок труд Егоров  видел, да и петух  тот, его топором
сработанный, с  конька на весь белый свет  кукарекал.  Так  что взяли Егора,
можно сказать, с поясным поклоном в  плотницкую бригаду местной строительной
конторы. Взять-то взяли, а через полмесяца...
     -- Полушкин! Ты сколько ден стенку лизать будешь?
     -- Дык ведь это... Доска с доской не сходится.
     -- Ну и хрен  с ними, с досками! Тебе, что  ль,  тут жить?  У  нас  план
горит, премиальные...
     -- Дык ведь для людей жа...
     -- Слазь с лесов! Давай на новый объект!
     -- Дык ведь щели.
     -- Слазь, тебе говорят!..
     Слезал Егор.  Слезал,  шел  на  новый  объект,  стыдясь  оглянуться  на
собственную  работу.  И  с  нового  объекта  тоже слезал под  сочную  ругань
бригадира, и снова куда-то шел, на какой-то самоновейший объект, снова делал
что-то  где-то, топором  тюкал,  и снова  волокли  его, не давая возможности
сделать так, чтобы  не  маялась  совесть.  А через месяц вдруг швырнул  Егор
казенные рукавицы, взял личный топор и притопал домой за пять часов до конца
работы.
     -- Не  могу я там, Тинушка, ты уж  не  серчай. Не дело у них -- понарошка
какая-то.
     -- Ах горе ты мое бедоносец юродивый!..
     -- Да уж что уж. Стало быть, так, раз оно не этак.
     Откочевал  он в  другую  бригаду, потом  в  другую контору,  потом  еще
куда-то. Мыкался, маялся, ругань терпел, но этой поскаковской работы терпеть
никак не мог научиться.  И  мотало  его по объектам  да  бригадам,  пока  не
перебрал он их все, что были в  поселке. А как перебрал, так и отступился: в
разнорабочие пошел. Это, стало быть, куда пошлют да чего велят.
     И здесь, однако, не все у  него гладко сходилось. В  мае -- только земля
вздохнула  --  определили его траншею под канализацию копать. Прораб лично по
веревке
     трассу ему отбил, колышков натыкал, чтоб линия была,
     по лопате глубину отметил:
     -- Вот до сих, Полушкин. И чтоб по ниточке.
     -- Ну, понимаем.
     -- Грунт в одну сторону кидай, не разбрасывай.
     -- Ну, дык...
     -- Нормы не задаю: мужик ты совестливый. Но чтоб...
     -- Нет тут вашего беспокойства.
     -- Ну,  добро, Полушкин. Приступай.  Поплевал  Егор на руки,  приступил.
Землица сочная  была, пахучая, лопату принимала легко, и к полотну не липла.
И тянуло от нее таким родным, таким ласковым, таким добрым теплом, что Егору
стало вдруг радостно и на душе уютно. И копал он с таким старанием, усердием
да  удовольствием,  с  каким работал  когда-то в  родимой деревеньке.  А тут
майское солнышко, воробьи озоруют, синь небесная да воздух звонкий! И потому
Егор, про перекуры забыв, и дно выглаживал, и стеночки обрезал, и траншея за
ним еле поспевала.
     -- Молоток  ты,  Полушкин! -- бодро сказал прораб, заглянувший через  три
часа ради успокоения.-- Не роешь, а пишешь, понимаешь!
     Писал Егор из рук вон плохо и потому похвалу  начальства не очень чтобы
понял.  Но тон уловил и наддал изо всех сил, чтобы  только угодить  хорошему
человеку. Когда прораб явился в конце рабочего дня, чтобы закрыть наряд, его
встретила траншея трехдневной длины.
     --  Три  смены  рванул!  --  удивился  прораб,  шагая  вдоль  канавы.--  В
передовики выходишь, товарищ Полушкин, с чем я тебя и...
     И замолчал, потому что ровная, в  нитку траншея  делала вокруг ничем не
примечательной  кочки  аккуратную петлю  и снова  бежала  дальше, прямая как
стрела. Не веря собственным глазам, прораб долго смотрел на загадочную петлю
и не менее загадочную  кочку, а потом потыкал в нее пальцем и спросил  почти
шепотом:
     -- Это что?
     -- Мураши,-- пояснил Егор.
     -- Какие мураши?
     -- Такие, это... Рыжие. Семейство, стало быть. Хозяйство у них, детишки.
А в кочке, стало быть, дом.
     -- Дом, значит?
     -- Вот я, стало быть, как углядел, так и подумал...
     -- Подумал, значит?
     Егор  не уловил  ставшего уже  зловещим  рефрена.  Он  был  очень  горд
справедливо  заслуженной   похвалой   и  собственной  инициативой,   которая
позволила  в неприкосновенности  сохранить муравейник,  случайно  попавший в
колею коммунального строительства. И поэтому разъяснил с воодушевлением:
     -- Чего зря зорить-то? Лучше я кругом окопаю...
     -- А где я тебе кривые трубы  возьму, об этом ты пе подумал? На чьей шее
я чугунные трубы согну? Не сообразил? Ах ты, растудыт твою...
     Про петлю вокруг муравьиной кучи прораб растрезвонил всем, кому мог,  и
проходу Егору  не стало. Впрочем, он еще терпел по великой  своей привычке к
терпению,  еще  ласково  улыбался,  а  Колька  ходил  сплошь  в  синяках  да
царапинах. Егор сразу заметил синяки эти, но сына не трогал: вздыхал только.
А через неделю учительница пришла.
     -- Вы Егор Савельич будете?
     Нечасто  Егора  отчеством  величали, ох,  нечасто! А  тут  --  пигалица,
девчоночка, а -- уважительно.
     -- Знаете, ваш Коля пятый день в школу не ходит.
     -- Как так получается?
     -- Наверное, обидел  его кто-то, Егор Савельич. Сначала он дрался очень,
а потом  пропал. Я его вчера на улице  встретила, хотела расспросить,  но он
убежал.
     -- Неуважительно.
     -- Вы  поговорите с  ним,  Егор  Савельич.  Поласковее,  пожалуйста:  он
мальчик чуткий.
     -- Конечно, как водится. Спаси бог за беспокойство ваше.
     Поздним вечером,  когда в  окнах  засветились  телеэкраны, Егор  застал
Кольку в сараюшке. Колька было  прикинулся спящим, засопел почище поросенка,
но отец  будить его не стал, а  просто сел  на топчан,  достал кисет и начал
скручивать цигарку.
     -- Учителка твоя приходила давеча. Обходительный человек.
     Примолк Колька. И поросенок тоже примолк.
     --  Ты  ее  не тревожь,  сынок,  не  беспокой.  У ней,  поди, и  без нас
хлопот-то.
     Повернулся Колька, сел, глаза вытаращил. Злющие глазищи, сухие.
     -- А я Тольке Безуглову зуб вышиб!
     -- Ай, ай! Что же так-то?
     -- А смеется.
     -- Ну, дык и хорошо. Плакать нехорошо. А смеяться- пусть себе.
     -- Так над тобой же! Над тобой!.. Как ты трубы гнул вокруг муравейника.
     -- Гнул,--  сознался Егор.--  А  что  чугунные-то  не гнутся,  об этом  не
додумал. Жалко, понимаешь, мурашей-то: семейство, детишки, место обжитое.
     -- Ну, а  что кроме  смеху-то,  что?  Все  равно ведь канаву  спрямили --
только зря ославился.
     -- Не то, сынок, что ославился, а то,  что...-- Егор вздохнул,  помолчал,
собирая в строй разбежавшиеся мысли.-- Чем, думаешь, работа держится?
     -- Головой!
     -- И  то. И  головой,  и  руками,  и сноровкой, а главное  -- сердцем. По
сердцу она --  человек горы свернет. А уж коли так-то, за ради хлебушка, то и
не липнет она к рукам-то. Не дается, сынок; утекает куда-то. И руки тогда  --
как крюки,  и голова --  что пустой чугунок.  И не дай тебе господь, сынок, в
месте своем ошибиться. Потому место все определяет  для сердца-то. А я  тут,
видать, не к месту пришелся: не лежит душа, топорщится. И шумно тут, и народ
дерганый, и  начальство  все  спешит  куда-то,  все  гонит, подталкивает  да
покрикивает. И  выходит, Коля, выходит, что я  себя маленько  потерял. И как
найти -- не удумаю, не умыслю. Никак не удумаю -- вот  главное. А что смеются,
так пусть себе смеются в полное здравие. На людей, сынок, обижаться не надо.
Последнее это дело -- на людей обиду держать. Самое последнее.
     Говорил он это  не сыну  в учение,  а по совести.  Сам-то  Он на  людей
обижаться не умел, обиды прощал щедро и даже на прораба того, что по поселку
его  ославил и от работы  всенародно отстранил, никакого зла не держал. Сдал
очередные казенные рукавицы и опять пошел в отдел найма.
     -- Ну, что мне с  тобой, Полушкин, делать? -- вздыхал начальник.-- И тихий
ты, и  старательный, и  непьющий, и  семья опять же, а на одном месте больше
двух недель не держишься... Куда тебя теперь...
     -- Воля ваша,-- сказал Егор.-- Какое будет распоряжение.
     --  Рапоряжение!..-- Начальник долго пыхтел, чесал  в  затылке.--  Слушай,
Полушкин, тут у нас лодочная станция на пруду открывается. Может, лодочником
тебя, а? Что скажешь?
     --  Можно,-- сказал Егор.--  И грести умеем, и конопатить,  и смолить. Это
можно.
     Прошлым летом речку под поселком запрудили.  Разлилась, ложки затопила,
углом к лесу подобралась: к тому, последнему,  что  вокруг Черного озера еще
сохранился.  Ожили  старые  вырубки,  березняком закудрявились, ельником  да
сосенником защетинились. И уж не только свои, поселковые,-- из центра туристы
наезжать стали. Из самой даже вроде бы Москвы.
     Вот тогда-то и сообразило местное  начальство свою  выгоду. Туристу,  а
особо столичному, что надо? Природа  ему нужна.  По ней он среди асфальта да
многоэтажек своих бетонный с осени тосковать начинает, потому что отрезан он
от землицы камнем. А камень,  он  не просто душу  холодит, он  трясет ее без
передыху, потому как неспособен камень грохот уличный  угасить. Это тебе  не
дерево -- теплое да многотерпеливое. И  грохот  тот  городской, шарахаясь  от
камней да бетона, мечется  по улицам  и переулкам, проползает в  квартиры  и
мотает  беззащитное человеческое сердце.  И  уже  нет этому  сердцу покоя ни
днем, ни ночью, и только во сне  видит он росные зори и прозрачные закаты. И
мечтает душа человеческая  о покое,  как шахтер после смены о тарелке щей да
куске черного хлебушка.
     Но чистой  природой горожанина тоже не ухватишь.  Во-первых,  мало  ее,
чистой, осталось,  а  во-вторых,  балованный  он,  турист-то.  Он  суетиться
привык, поспешать куда-то, и просто так над  речушкой какой от силы два часа
высидит, а потом либо транзистор запустит  на всю катушку, либо, не дай бог,
за пол-литрой потянется. А где пол-литра, там  и вторая, а где вторая, там и
безобразия. И чтобы ничего этого не наблюдалось, надо  туриста отвлечь. Надо
лодку ему подсунуть, рыбалку организовать, грибы-ягоды, удобства какие нито.
И две выгоды: безобразий поменьше да деньга из туристского кармана в местный
бюджет  все же просочится, потому что за удовольствия да за удобства  всякий
свою копеечку выложит. Это уж не извольте сомневаться.
     Все эти разъяснения Егор получил от заведующего лодочной станцией Якова
Прокопыча Сазанова. Мужик был пожилой,  сильно от жизни  уставший: и говорил
тихо и глядел просто. Был  он в  прошлом бригадиром на лесоповале, да как-то
оплошал:  под матерую  сосну  угодил  в  полной  натуре.  Полгода  потом  по
больницам  валялся,  пока все в  нем на прежние  места  не вернулось. А  как
оклемался маленько, так и определили его сюда, на лодочную станцию.
     --  Какая твоя,  Полушкин, будет забота? Твоя забота -- это перво-наперво
ремонт. Чтоб был  порядок: банки на месте, стлани годные, весла в  порядке и
воды чтоб в лодках не боле кружки.
     -- Сухо будет,-- заверил Егор.-- Ясно-понятно нам.
     -- Какая твоя вторая забота?  Твоя вторая забота -- пристань. Чтоб  чисто
было, как в избе у совестливой хозяйки.
     -- Это мы понимаем. Хоть ешьте с нее, с пристани-то, так сделаем.
     -- Есть  с пристани запрещаю,-- устало сказал Яков Прокопыч.-- Под навесом
столики сообразим и  ларек без напитков. Ну, может, чай. А то потопнет кто --
затаскают.
     -- А если свое привезут?
     --  Свое  нас не касается: они  люди  вольные. Однако если два своих-то,
придется отказать.
     -- Ага!
     --  Но  --   обходительно.--   Яков  Прокопыч   важно   поднял   палец:  --
Обходительность  -- вот третья твоя забота.  Турист -- народ нервный, больной,
можно сказать, народ. И с ним надо обходительно.
     -- Это уж непременно, Яков Прокопыч. Этот уж будет в точности.
     С заведующим разговаривать было легко: не орал, не матерился, не  гнал.
Разумные вещи разумным голосом говорил.
     -- Лодки, когда напрокат, это я отпускать буду. Но ежели перевезти на ту
сторону  подрядят,  тогда тебе  идти.  Пристанешь, где велят,  поможешь вещи
сгрузить и отчалишь, только когда спасибо скажут.
     -- До спасиба, значит, ждать?
     -- Ну,  это  к примеру я, Полушкин, к  примеру. Скажут: свободен,  мол,--
значит, отчаливай.
     -- Ясно-понятно.
     --  Главное тут  -- помочь людям. Ну, может, костер им сообразить или еще
что. Услужить, словом.
     -- Ну, дык...
     Яков Прокопыч посмотрел на Егора, прикинул, потом спросил:
     -- На моторе ходил когда?
     -- Ходил!  -- Егор очень обрадовался  вопросу, потому что это выходило за
рамки его плотницких  навыков. Это  было нечто сверхнормы, сверх обычного, и
этим он гордился.-- Ну, дык, ходил,  Яков  Прокопыч!  Озера  у нас в  деревне
неоглядные! Бывало, пошлет председатель...
     -- Какие знаешь?
     -- Ну, это... "Ветерок", значит, знаю. И "Стрелу".
     -- У нас "Ветерок",  три штуки.  Вещь ценная, понимать должен.  И на мне
записана.  Их   особо   береги:   давать   буду   лично   под   твою  прямую
ответственность.  И  только для перевозок в дальние  концы: в  ближние  и на
веслах достигнешь.
     -- На моторе хожено-езжено! Это не беспокойтесь! Это мы понимаем!
     Но в моторах нужды пока не было, потому что дальний турист  ныне что-то
запаздывал. А ближних туристов да местную молодежь интересовали только лодки
напрокат, для прогулки. Этими  делами занимался сам Яков Прокопыч, а Егор  с
увлечением конопатил,  чинил  и  красил  обветшавший за  зиму  инвентарь.  И
уставал  с  удовольствием,  и спал  крепко,  и  улыбаться начал  не  так: не
поспешно, не второпях, а с устатку...

4
     Теперь  Колька ходил  в школу  аккуратно. За полчаса появлялся,  раньше
учительниц.  И  на  уроках сидел  степенно,  а когда  что-нибудь  интересное
рассказывали --  ну, про зверей  или про историю с географией,--  рот разевал.
Все этого момента ждали, весь класс. И как только случалось -- враз замирали,
и  Вовка  тайком  от  учительницы  трубочку  поднимал.  Из бузины  трубочка:
напихаешь в нее шариков из промокашки,  прицелишься, дунешь -- точно Кольке в
рот разинутый. Вот уж веселья-то!
     Сколько  раз Колька  на  это попадался --  и счет потеряли. Пока помнил,
крепко рот зажимал, губа к губе. А как начнет учительница про древних героев
рассказывать или стихи читать,-- забывался.  Забывался, ловил каждое слово  и
рот, наверное, для того и разевал, чтобы слов этих не упустить. Вот тут-то в
него  и стреляли.  И  если удачно,  Оля  Кузина  в  ладоши хлопала, а  Вовка
куражился:
     -- Снайпер я. Я в кого хочешь камнем за сто шагов попасть могу!
     Оля  Кузина   на  него  широкими   глазами  смотрела.  Только   ресницы
вздрагивали. Из-за таких ресниц любой бы  в  драку полез, а Кольке все не до
того было:
     --  Слыхал,  что  Нонна Юрьевна про богатыря  Илью Муромца рассказывала?
Сиднем, говорит, тридцать три года сидел, а как пришли калики перехожие...
     -- Так ты и рот разинул! А я в него -- жеванкой!
     -- С чернилами жеванка-то! -- восторгалась Оля Кузина.
     -- Ты разиня, а я снайпер! Правда, Олька?
     Очень важничал Вовка.  А два дня назад уж  так разважничался, что и про
плевательную трубку свою забыл. Ходил, живот выставив:
     -- Папку в область вызывают. Удочку бамбуковую привезти обещался.
     Федора Ипатовича провожали по-родственному: со столом  да с  поклонами.
Пути  желали  счастливого,  возвращения  быстрого,  дела  удачливого.  Федор
Ипатович брови супонил, задумывался:
     -- С чего бы это приспичило им?
     -- А для совета,-- подсказывала Харитина.-- Для  совета, Федор Ипатыч, для
совещания с вами.
     -- Совещания? -- Вздыхал хозяин почему-то.-- Мда...
     --  Путь  вам тележный,  ямщик прилежный, кобылка  поигривистей да песня
позаливистей, Федор Ипатыч!
     Чокался  хозяин, благодарил.  Но  не пил, в  сторону  стакан отставлял,
хмурился:
     -- И с чего бы это им вызывать меня, а?
     Отбыл чин чином: и сыт, и хмелен,  и ус в табаке. Неделю отсутствовал и
вернулся без предупреждения:  ни письмеца, ни  телеграммы вперед не  выслал.
Марьица всполошилась:
     -- Ахти мне, гостей за пустой стол сажать!
     -- Погоди, Марья. Не надо гостей.
     -- Как же не надо, Федя? Обычай ведь. Не нами заведено.
     Крякнул Федор Ипатыч:
     -- Ну, зови. Черт их с обычаями...
     Гостей  Федор Ипатыч любил принять широко, с простором и с временем. Но
и  с  выбором тоже:  кого  ни  попадя  за  стол  не  сажал.  Из райисполкома
инструктор  наведывался  (рыбалку  любил пуще  молодой жены!), из  поссовета
кое-кто заглядывал. Ну, конечно, завторг, завмаг, завгар: на земле живем, не
на  небе.  И (а  куда  его  денешь?)-  свояк. Егор  Полушкин с  Харей  своей
разлюбезной.
     -- Будь здоров, Федор Ипатыч, с прибытием! Как ездилось-путешествовалось
по областной нашей  столице? Что на рынке  слышно насчет вздорожания, что  в
кругах говорят насчет космоса?
     Федор Ипатыч с ответами не спешил.  Доставал  чемодан  заграничный, при
гостях ремни расстегивал:
     -- Не обессудьте, примите в подарочек. Не на пользу -- так, для памяти.
     Всех одаривал, никого не забывал. И Егору с Харитиной перепадало: а что
ты сделаешь? Даже Кольке компас подарил:
     -- Держи, племяш. Чтоб не блудить.
     Хохотали  все почему-то.  А  Колька  от  счастья светился,  как  ранняя
звездочка: компас ведь! Настоящий: со стрелкой, с югом-севером.
     "Эй, там, на руле! Четыре румба к весту! Так держать!"
     "Есть так держать!"
     Вот о чем  компас ему рассказывал. А насчет того, чтобы не заблудиться,
так Колька в лесу- как вы  в своих квартирах. С какой стороны кора шершавее?
Не знаете? А Колька знает, так что для  леса компас ему не нужен. Он ему для
путешествий очень даже нужен. Прямо позарез нужен.
     "Эй, на Марсе! Не видно ли земли обетованной?"
     "Не видно, капитан! Одно море бурное кругом!"
     "Так держать! Будет земля впереди!"
     Это он, конечно,  про  себя  выкрикивал:  зачем  зря людей  пугать?  Не
поймут: расстроятся.
     А Вовка складную удочку получил, трехколенку. Хвастался:
     -- Навалом рыбки будет! Тебе, пап, какую поймать?
     -- Понавесистей! -- кричали.-- С подкожным жирком!
     Улыбался  Федор  Ипатыч.  Гладил сына по  ершистой  голове, а  улыбался
невесело. И когда самые важные гости ушли, не выдержал:
     -- Лесничий новый вызывал. Столичная штучка-дрючка. Почему, говорит, лес
неустроенный?  Где,  говорит,  акты  на порубку? Где, говорит,  профилактика
против вредителей? А сам  в карту глядит: в лесу нашем еще и не бывал. А  уж
грозится.
     -- Ай,  ай!--вздыхал  Егор;  это ему  Федор Ипатыч жаловался, потому  что
некому больше жал