Страницы: -
1 -
2 -
3 -
4 -
5 -
6 -
7 -
8 -
9 -
10 -
11 -
12 -
13 -
14 -
15 -
16 -
17 -
ю не к месту и не ко времени.
-- Я идиотка? --доверительно спросила Нонна Юрьевна.
-- Есть немного.
Нонна хотела объяснить, как все получилось, по тут раздался грохот, и
прямо на них вывалился Егор Полушкин.
-- Нашлась! Слава те... Тут, это, медведей нет, но заблудить недолго.
Жалко, Колька компас свой потерял, а то бы вам его.
Вопреки тайному опасению Нонны Юрьевны Колька встретил ее очень
радостно и никаких вопросов не задавал. Проворчал только:
-- Без меня чтоб ни шагу теперь.
-- Достукались? -- улыбнулся Юрий Петрович.-- Ну, спать. Дамы и пажи -- в
палатку, рыцари -- под косматую ель.
Колька и головы до подушки не донес: как свалился, так и засопел. А вот
Нонне Юрьевне не спалось долго, хоть и расстарался Егор, наломав ей под
бочок самого нежного лапника.
Кажется, она все-таки поцеловала Юрия Петровича. В страхе и слезах она
не давала отчета в своих поступках и, не колеблясь, повисла бы на шее у Фили
или у Черепка, если бы им случилось найти ее. Но случилось это Юрию
Петровичу, и Нонна Юрьевна до сей поры чувствовала на губах жесткую,
выдубленную солнцем и ветром щетину, тихонько трогала пальцами эти грешные
губы и улыбалась.
Мужчины уснули сразу. Егор храпел, завалив голову, а Юрий Петрович
вздыхал во сне и хмурился. То ли видел что-то сердитое, то ли недоволен был
звонким Егоровым соседством.
Проснулся он рано: Егор, выбираясь из-под плащ-палатки, которой они оба
укрывались, потянул не за тот край.
-- Куда? Рано еще.
-- Так...-- Егор почему-то засмущался.-- Погляжу пойду. Вы спите.
Юрий Петрович глянул на часы -- было около пяти, -- повернулся на другой
бок, смутно подумал, как там спится Нонне Юрьевне, и уснул, будто
провалился. А Егор взял чайник и пошел к реке.
Легкий туман еще держался кое-где над водой, еще цеплялся за мокрые
кусты лозняка, и в тихой воде четко отражалось все, что гляделось в нее в
это утро. Егор зачерпнул чайник, по воде разбежались круги, отражение
закачалось, померкло на мгновение и снова возникло: такое же неправдоподобно
четкое и глубокое, как прежде. Егор всмотрелся в него, осторожно, словно
боясь спугнуть, вытащил полный чайник, тихо поставил его на землю и присел
рядом.
Странное чувство полного, почти торжественного спокойствия вдруг
охватило его. Он вдруг услышал эту тишину и понял, что вот это и есть
тишина, что она совсем не означает отсутствия звуков, а означает лишь отдых
природы, ее сон, ее предрассветные вздохи. Он всем телом ощутил свежесть
тумана, уловил его запах, настоянный на горьковатом мокром лозняке. Он
увидел в глубине воды белые стволы берез и черную крону ольхи: они
переплетались с всплывающими навстречу солнцу кувшинками, почти неуловимо
размываясь у самого дна. И ему стало вдруг грустно от сознания, что пройдет
миг и все это исчезнет, исчезнет навсегда, а когда вернется, то будет уже
иным, не таким, каким увидел и ощутил его он, Егор Полушкин, разнорабочий
коммунального хозяйства при поселковом Совете. И он вдруг догадался, чего
ему хочется: зачерпнуть ладонями эту нетронутую красоту и бережно, не
замутив и не расплескав, принести ее людям. Но зачерпнуть ее было
невозможно, а рисовать Егор не умел и ни разу в жизни не видел ни одной
настоящей картины. И потому он просто сидел над водой, боясь шелохнуться,
забыв о чайнике и о куреве, о Кольке, и о Юрии Петровиче, и обо всех
горестях своей нелепой жизни.
Совсем рядом раздался шорох. Егор поднял голову; что-то белое
колыхнулось за кустом, кто-то вздохнул, осторожно, вполвздоха. Он вытянул
шею и сквозь листву увидел Нонну Юрьевну: она только что сняла халатик и
белой ногой осторожно, как цапля, пробовала воду. Егор подумал, что надо бы
взять чайник и уйти, но не ушел, потому что и этот полувздох и эти плавные
женские движения тоже были отсюда, из той картины, над которой он вдруг
замер, забыв обо всем на свете.
А Нонна Юрьевна сняла все, что еще оставалось на ней, и пошла в воду.
Она шла медленно, ощупывая дно, гибкая и неуклюжая одновременно. И с тем же
чувством спокойствия, с каким он глядел на реку, Егор смотрел сейчас на
молодую женщину, на длинные бедра и покатые худенькие плечи, на маленькие,
девчоночьи груди и на тяжелые, важные очки, которые она так и не решилась
оставить на берегу. И, глядя, как она тихо плещется на мелководье, он
понимал, что не подглядывает, что в этом нет ничего зазорного, а есть то же,
что у этой реки, у берез, у тумана: красота.
Наплескавшись, Нонна Юрьевна пошла к берегу, и по мере того как
вырастала она из воды, тело ее словно наполнялось пугливой стыдливостью, а
чтобы прикрыть все, что хотелось, рук у нее не хватало, и она изгибалась,
изо всех сил вытягивая тонкую шею и настороженно оглядывая кусты большими
очками, на стеклах которых слезинками серебрились капли. И Егор совсем было
собрался уходить, но на берегу она спокойно занялась волосами, старательно
отжимая и вытирая их, и вновь изогнулась, но уже не испуганно, а свободно,
раскованно, и Егор чуть не охнул от вдруг охватившего его непонятного
восторга. И опять пожалел о том, что нельзя, невозможно, немыслимо сохранить
для людей и этот миг, донеся его до них в своих заскорузлых ладонях.
А потом он опомнился и, подхватив чайник, нырнул в кусты и прибежал к
костру раньше Нонны Юрьевны совсем с другой стороны. Потом они завтракали,
разбирали палатку, укладывали пожитки, а Егор все время видел тихую речку и
белую гибкую фигуру, отраженную в ясной воде. И вздыхал почему-то.
К обеду вышли на берег Черного озера. Оно и впрямь было черным: глухое,
затаенное, с нависшими над застывшей водой косматыми елями.
-- Вот и прибыли,--сказал Юрий Петрович, с удовольствием сбросив рюкзак.--
Располагайтесь, а мы с Колей насчет рыбки побеспокоимся.
Он достал складной спиннинг, коробочку с блеснами и пошел к воде.
Колька забегал сбоку, во все глаза глядя на непонятную металлическую удочку.
-- На червя, дядя Юра?
-- На блесну. Щучку или окуня.
-- Ну! -- усомнился Колька.-- Баловство это, поди?
-- Может, и баловство. Отойди-ка, Николай Егорыч.
На пятом забросе леска резко натянулась, и двухки лограммовая щука
свечой взмыла вверх.
-- Клюнула!--заорал Колька.-- Тятька! Нонна Юрьевна! Щуку тащим!
-- Погоди кричать, еще не вытащили.
Берег был низким, болотистым, заросшим осокой, и Юрий Петрович легко
выволок серозеленую щуку с широко разинутой черной пастью. Белое брюхо
проехалось по осоке, Юрий Петрович прижал щуку носком сапога, вырвал из зева
блесну и отбросил рыбу подальше от берега.
-- Вот и обед.
-- А мне...-- Колька даже слюной подавился от полнения.-- Попробовать, а?
-- Учись,--сказал Юрий Петрович.
Он показал мальчику, как забрасывать спиннинг, и, поддев щуку сучком,
пошел к костру. А Колька остался на берегу. Забросы пока не получались,
блесна летела куда ей вздумается, но Колька старался.
-- Поди, денег стоит,-- озабоченно сказал Егор.-- Сломает еще.
-- Починим,-- улыбнулся Юрий Петрович, и Нонна Юрьевна тотчас же
улыбнулась ему.
Колька стегал Черное озеро до вечера. Вернулся хмурым, но с открытием:
-- За мыском кострище чье-то. Банок много пустых. И бутылок.
Все пошли смотреть. Высокий берег был вытоптан и частично выжжен, и
свежие пни метили его, как оспины.
-- Туристы,-- вздохнул Юрий Петрович.--Вот тебе и заповедный лес. Ай да
товарищ Бурьянов!
-- Может, не знал он об этом,-- тихо сказал Егор. Туристы умудрились
вывернуть из земли и спалить межевой столб: осталась яма да черная головня.
-- Хорошо гуляли!--злился Юрий Петрович. -- Столб придется новый
поставить, Егор Савельич. Займитесь этим, пока мы вокруг озера обойдем:
поглядим, нет ли где еще такого же веселья.
-- Сделаем,-- сказал Егор.-- Гуляйте, не беспокоитесь.
Вечером допоздна засиделись у костра. Утомленный спиннингом, Колька
сладко сопел в палатке. Нонну Юрьевну упоенно жрали комары, но она терпела,
хотя никакого интересного разговора так и не возникло. Глядели в огонь,
перебрасываясь словами, но всем троим было хорошо и спокойно.
-- Черное озеро,-- вздохнула Нонна Юрьевна.-- Слишком мрачно для такой
красоты.
-- Теперь Черное,-- сказал Юрий Петрович.-- Теперь Черное, а в старину -- я
люблю в старые книжки заглядывать -- в старину оно знаете, как называлось?
Лебяжье.
-- Лебяжье?
-- Лебеди тут когда-то водились. Особенные какие-то лебеди: их в Москву
поставляли, для царского стола.
-- Разве ж их едят? --удивился Егор.-- Грех это.
-- Когда-то ели.
-- Вкусы были другими,-- сказала Нонна Юрьевна.
-- Лебедей было много,-- улыбнулся Юрий Петрович.-- А сейчас пожалуйте --
Черное. И то чудом спасли.
На предложение обойти озеро Колька отмахнулся: он спозаранку уже
покидал спиннинг, убедился, что до совершенства ему далеко, и твердо решил
тренироваться. Юрий Петрович встретил его отказ спокойно, а Нонна Юрьевна
перепугалась и с перепугу засуетилась неимоверно:
-- Нет, нет, Коля, что ты говоришь! Ты должен непременно пойти с нами,
слышишь? Это и с познавательной точки зрения и вообще...
-- Вообще я хочу щуку поймать,-- сказал Колька.
-- Потом поймаешь, после. Вот вернемся и...
-- Да, вернемся! Мне тренироваться надо. Юрий Петрович вон на пятьдесят
метров бросает.
-- Коля, но я прошу тебя. Очень прошу пойти с нами.
Юрий Петрович, сдерживая улыбку, следил за струсившей Нонной Юрьевной.
Потом сжалился:
-- Мы с собой спиннинг возьмем, Егорыч. Тут ты уже всех щук распугал.
Аргумент подействовал, и Колька бросился собираться. А Юрий Петрович
сказал:
-- А вы, оказывается, трусишка, Нонна Юрьевна.
Нонна Юрьевна вспыхнула -- хоть прикуривай. И смолчала.
Оставшись один, Егор неторопливо принялся за дело. Углубил яму саперной
лопаткой запасливого Юрия Петровича. Наглядел осину для нового столба,
покурил подле, а потом взял топор и затопал вокруг обреченной осины,
прикидывая, в какую сторону ее сподручнее свалить. В молодой осинник --
осинок жалко. В ельник -- так и его грех ломать. На просеку -- так убирать
придется, мороки часа на три. На четвертую разве сторону?
На той, четвертой стороне ничего примечательного не было: торчал
остаток давно сломанной липы. Видно, с тростиночки еще липа эта горя
хватила: изогнулась вся, борясь за жизнь. Сучья почти от комля начинались и
росли странно, растопыркой, и тоже извивались в самых разных направлениях.
Егор глянул на нее вскользь, потом -- еще вскользь, чтоб прицелиться, как
осину класть. Потом на руки поплевал, топор поднял, замахнулся, еще раз
глянул и... И топор опустил. И, еще ни о чем не думая, еще ничего не поняв,
пошел к той изломанной липе.
Что-то он в ней увидел. Увидел вдруг, разом, словно при всплеске
молнии, а теперь забыл и растерянно глядел на затейливое переплетение
изогнутых ветвей. И никак не мог понять, что же он такое увидел.
Он еще раз закурил, присел в отдалении и все смотрел и смотрел на эту
раскоряку, пытаясь сообразить, что в ней заключено, что поразило его, когда
он уже замахнулся на осину. Он приглядывался и справа и слева, откидывался
назад, наклонялся вперед, а потом с внезапной ясностью вдруг мысленно отсек
половину ветвей и словно прозрел. И вскочил, и замотался, и забегал вокруг
этой коряги в непонятном радостном воз буждении.
-- Ладно, хорошо,--бормотал он, до физического напряжения всматриваясь и
перепутанные ветви. -- Тело белое, как у девушки. Это она голову запрокинула
и волосы вытирает, волосы...
Он проглотил подкативший к горлу ком, поднял топор, но тут же опустил
его и, уговаривая сам себя не торопиться, отступил от липы и снова присел,
не сводя с нее глаз. Он уже забыл и про межевой столб, и про нового
лесничего, и про Нонну Юрьевну, и даже про Кольку: он забыл обо всем на
свете и ощущал сейчас только неудержимое, мощно нарастающее волнение, от
которого дрожали пальцы, туго стучало сердце и покрывался испариной лоб. А
потом поднялся и, строго сведя выгоревшие свои бровки, решительно шагнул к
липе и занес топор.
Теперь он знал, что рубить. Он увидел лишнее.
Лесничий с учительницей и Колькой вернулись через сутки. Возле давно
потухшего костра сидел взъерошенный Егор и по-собачьи посмотрел им в глаза.
-- Тять, а я окуня поймал!--заорал Колька на подходе.-- На спиннинг, тять!
Егор не шелохнулся и будто ничего не слышал. Юрий Петрович ковырнул
осевшую золу, усмехнулся.
-- Придется, видно, нам его и зажарить. На четверых.
-- Я кашу сварю,-- торопливо сказала Нонна Юрьевна, со страхом и
состраданием поглядывая на странного Егора.-- Это быстро.
-- Кашу так кашу,-- недовольно сказал Юрий Петрович.-- Что с вами,
Полушкин? Заболели? Егор молчал.
-- Столб-то хоть поставили?
Егор обреченно вздохнул, дернул головой и поднялся.
-- Идемте. Все одно уж.
Пошел к просеке, не оглядываясь. Юрий Петрович посмотрел на Нонну
Юрьевну, Нонна Юрьевна посмотрела на Юрия Петровича, и оба пошли следом за
Егором.
-- Вот,-- сказал Егор.-- Такой, значит, столб.
Тонкая, гибкая женщина, заломив руки, изогнулась, словно поправляя
волосы. Белое тело матово светилось в зеленом сумраке леса.
-- Вот, -- тихо повторил Егор.-- Стало быть, так вышло.
Все молчали. И Егор сокрушенно умолк и опустил голову. Он уже знал, что
должно было последовать за этим молчанием, уже готов был к ругани, уже
жалел, что снова увлекся, и сам ругал себя последними словами.
-- Баба какая-то! -- удивленно хмыкнул подошедший Колька.
-- Это -- чудо,-- тихо сказала Нонна Юрьевна.-- Ничего ты, Коля, еще не
понимаешь.
И обняла его за плечи. А Юрий Петрович достал сигареты и протянул их
Егору. Когда закурили оба, спросил:
-- Как же ты один дотащил-то ее, Савельич?
-- Значит, сила была,-- тихо ответил Егор и заплакал.
17
В то утро, когда Егор круги на воде считал да ненароком Нонной Юрьевной
любовался, у продовольственного магазина встретились Федор Ипатович с Яковом
Прокопычем. Яков Прокопыч по пути на свою водную станцию всегда в магазин
заглядывал аккурат к открытию: не выбросили ли чего любопытного? А Федор
Ипатович приходил по сигналам сверху: ему лично завмаг новости сообщал. И
сегодня он сюда за селедочкой навострился: забросили в эту точку баночную
селедочку. Деликатес. И за этим деликатесом Федор Ипатович первым в очереди
угнездился.
-- Здорово, Федор Ипатыч,-- сказал Яков Прокопыч, заняв очередь
девятнадцатым: у завмага да продавщиц не один Федор Ипатович в знакомых
ходил.
-- Наше почтение,-- отозвался Федор Ипатович и газету развернул --
показать, что в разговоры вступать не готовится.
В другой бы день Яков Прокопыч, может, и обратил бы внимание на
непочтение это, может, и обиделся бы. А тут не обиделся, потому что новость
нес обжигающую и спешил ее с души сложить.
-- Что о ревизии слыхать? Какие эффективности?
-- О какой такой ревизии?
-- О лесной, Федор Ипатыч. О заповедной.
-- Не знаю я никакой ревизии,-- сказал Федор Ипатыч, а строчки в газете
вдруг забегали, буквы запрыгали, и ни единого слова уже не читалось.
-- Тайная, значит, ревизия,-- сделал вывод Яков Прокопыч.--А свояк ничего
не сообщает?
-- Какой такой свояк?
-- Ваш. Егор Полушкин.
Совсем у Федора Ипатовича в глазах зарябило: какая ревизия? При чем
Егор? И спросить хочется, и солидность терять боязно. Сложил газету, сунул
ее в карман, похмурился.
-- Известно, значит, всем.
А что известно -- и сам бы узнать не прочь. Да как?
-- Известно,--согласился Яков Прокопыч.--Неизвестны только выводы.
-- Какие выводы? --Федор Ипатович насторожился.-- Не будет выводов
никаких.
-- Видать, не в полном вы курсе, Федор Ипатыч,-- сказал въедливый
Сазанов.-- Будут строгие выводы. На будущее. Для тех выводов учительницу и
включили.
Какая комиссия? Какая учительница? Какие выводы? Совсем уж Федор
Ипатович намеками истерзался, совсем уж готов был в открытую у Якова
Прокопыча все расспросить, да как раз в миг этот магазин открыли. Все туда
потекли, вдоль прилавков выстраиваясь, и разговор оборвался.
И уж только потом, когда полностью оторвались, возобновился: Федор
Ипатович специально на улице поджидал.
-- Яков Прокопыч, чего-то я недопонял. Где, говорите, Полушкин-то
обретается?
-- В лесу он обретается: комиссию ведет. В ваши заповедные кварталы.
Туча тучей Федор Ипатович домой вернулся. На Марьицу рявкнул, что та
чуть стакан в руках удержала. Сел к завтраку- кусок в горло не лез. Ах, Егор
Полушкин! Ах, змея подколодная! Недаром, видать, с учителкой любезность
разводил: под должность копает. Под самый корешок.
Весь день молчал, думы свои чугунные ворочал. И комиссия не праздничек,
и ревизия не подарок. Но это еще так-сяк, это еще стерпеть можно, а вот то,
что свой же сродственник, друг-приятель, бедоносец чертов, корень жизни
твоей вагой поддел, это до глухоты обидно. Огнем это жжет, до боли
непереносимой. И простить этого Федор Ипатович не мог. Никому бы этого не
простил, а Егору -- особо.
Два дня сам не свой ходил и ел через раз. На Марьицу рычал, на Вовку
хмурился. А потом отошел вроде, даже заулыбался. Только те, кто хорошо
Федора знал, улыбку эту, навеки застывшую, по достоинству оценили.
Ну, а Егор Полушкин про эту улыбку и знать ничего не знал и не
догадывался. Да если бы и знал, внимания бы не обратил. Не до чужих улыбок
ему было- сам улыбался от уха до уха. И Колька улыбался, не веря
собственному счастью: Юрий Петрович ему на всеобщих радостях спиннинг
подарил.
-- Главное, я не сразу углядел-то! -- в сотый раз с неиссякаемым
восторгом рассказывал Егор. --Сперва, значит, вроде ударило меня, а потом
позабыл, чего ударило-то. Глядел, глядел, значит, и углядел!
-- Учиться вам надо, Егор Савельич,-- упрямо талдычила Нонна Юрьевна.
-- Вам оно, конечно, виднее, а меня ударило! Ударило, поверите ли, мил
дружки вы мои хорошие!
Так, радостно вспоминая о своем внезапном озарении, он и притопал в
поселок. И на крайней улице вдруг остановился.
-- Что стал, Егор Савельич?
-- Вот что,-- серьезно сказал Егор и вздохнул.-- Не обидите, а? Радость во
мне сейчас расставаться не велит. Может, ко мне пожалуете? Не ахти, конечно,
угощение, но, может, честь окажете?
-- Может, лучше потом, Егор Савельич? -- замялась Нонна Юрьевна.-- Мне бы
переодеться...
-- Так хороши,-- сказал Юрий Петрович.-- Спасибо, Егор Савельич, мы с
удовольствием.
-- Да мне-то за что, господи? Это вам спасибо, вам!
День был будним, о чем Егор за время своей вольной жизни как-то
позабыл. Харитина работала, Олька в яслях забавлялась, и дома их встретило
только кошкино неудовольствие. Егор шарахнул по всем закромам, но в закромах
было пустовато, и он сразу засуетился.
-- Счас, счас, счас. Сынок, ты картошечки спроворь, а? Нонна Юрьевна, вы
тут насчет хозяйства сообразите. А вы, Юрий Петрович, вы отдыхайте покуда,
отдыхайте.
-- Может, хозяйку подождем?
-- А она аккурат и поспеет, так что отдыхайте. Курите тут, умойтесь.
Сынок покажет.
Торопливо бормоча г