го Черепка, сказал:
     -- Топоры давайте.
     -- Топоры  мы тебе не дадим,-- сказал Филя.-- А дадим либо пол-литру, либо
по шее. Сам выбирай, что тебе сподручнее.
     -- Я как официальный лесник тутошнего массива официально требую...
     -- А фамилия  моя  сегодня  будет  Пупкин,-- вдруг  глухо, как из  бочки,
сказал Черепок --Так и запиши, полицай проклятый.
     Замолчал,  и сразу стало  тихо-тихо, только  стрекозы  звенели. И  Егор
услышал и этот звон, и эту тишину. И вздохнул:
     -- Какой такой полицай? Зачем так-то?
     -- В начальство вылез? -- захрипел Черепок.--  Вылез в  начальники  и  уже
измываешься? Уже  фамилию спрашиваешь?  А , то ты  видал?  Видал, мать  твою
перемать..
     Он картинно рванул на груди перепревшую, ветхую рубаху, и она распалась
от плеча  до пупка, распалась вдруг, без звука,  как  в немом кино. Черепок,
выскользнув из рукавов, повернулся и подставил Егору потную спину:
     -- Видал?
     Грязная, согнутая колесом  спина его была вся в бугристых сизых шрамах.
Шрамы шли от бока до бока, ломаясь на худой, острой хребтине.
     --  Художественно  расписано,--   сказал  Филя,  ухмыляясь.--  Видно  руку
мастерства.
     -- Все тут расписаны, все!  -- кричал Черепок, не разгибаясь.-- И полицаи,
и эсэсы, и жандарма немецкая. Ты тоже хочешь? Ну, давай! Давай расписывайся!
     -- Жену с малыми детьми у него полицаи в избе сожгли,-- тихо и неожиданно
серьезно сказал Филя.-- Укройся. Укройся,  Леня, не перед  тем выставляешься.
Черенок  покорно накинул разодранную рубаху, всхлипнул  и  сел на только что
сваленную сосну.  Несмотря  на  зной, его трясло, он  все время тер корявыми
ладонями небритое лицо и повторял:
     -- А жить-то когда буду, а? Жить-то когда начну?
     И опять Егор услышал звон стрекоз и звон тишины. Постоял, ожидая, когда
схлынет с сердца тягостная жалость, посмотрел, как  вздрагивает в непонятном
ознобе  Черепок, и гулко сглотнул, потому что сжало вдруг горло Егорово,  аж
подбородок затрясся. Но он проглотил этот ком и тихо сказал:
     -- При законе я состою.
     --  А кто знать-то  будет? -- спросил Филя.-- Что  он,  считанный,  лес-то
твой?
     --  Все  у государства считано,-- сказал Егор.--  И потому требую из  леса
утечь. Завтра акт на порубку составлю. Топоры давайте.
     Руку к топорам протянул, но Филя враз  перехватил тот, какой поближе. И
на руке взвесил:
     --  Топор  тебе?  А  топором не  желаешь?  Лес  глухой, Егор, а  мы люди
темные...
     -- Отдай  ему топор,-- сказал вдруг  Черепок.--  Света я не люблю.  Я темь
люблю.
     И пошел сквозь кусты, рубахи  не подобрав.  И  разорванная, перепревшая
рубаха волочилась за ним, цепляясь за сучья.
     -- Ну, Егор, не обижайся, когда впотьмах встретимся!
     Это  Филя  на прощанье  сказал,  топоры  ему швырнув. А Егор  заклеймил
поваленные деревья, забрал топоры и вернулся  к сонной кобыле. Сел в телегу,
вжарил вдруг кнутом по неповинной каленной спине и затрясся  к озеру. Только
топоры о щиты брякали.
     У озера  Колька ждал  со  стихами про  хорошее  поведение.  И  это было
единственным, о чем хотел сейчас думать Егор.
19
     С каждым днем Нонна Юрьевна все острее ощущала необходимость съездить в
город. То ли  за  книжками, то ли  за тетрадками. Сперва  мыкалась, а  потом
пошла к директору школы и многословно, волнуясь, сообщила ему, что  учебного
года  без  этой  поездки начать невозможно. И  что  она  хоть  сейчас готова
поехать и привезти все, что требуется.
     --  А  что  требуется?  -- удивился  директор.-- Ничего,  слава  богу,  не
требуется.
     --  Глобус,-- сказала  Нонна  Юрьевна.--  У нас совсем  никудышный глобус.
Вместо Антарктиды -- дыра.
     -- Нет  у  меня лимитов  на ваши  Антарктиды,--  проворчал директор.-- Они
глобусами в футбол играют, а потом дыра. Кстати, с точки  зрения философской
дыра  -- это тоже  нечто.  Это некое  пространство,  окруженное  материальной
субстанцией.
     --  Могу и  футбол купить,-- с  готовностью  закивала Нонна  Юрьевна.--  И
вообще. Инвентарь.
     -- Ладно,-- согласился  директор.-- Если в  тридцатку уложитесь,--  отпущу.
Дорога за ваш счет.
     В городе проходило какое-то областное совещание, и мест в гостиницах не
оказалось.  Однако  это обстоятельство скорее обрадовало Нонну Юрьевну,  чем
огорчило.  Она тут  же позвонила Юрию Петровичу, сказала,  что  ее  насильно
отправили сюда  в командировку,  и не без тайного  злорадства  сообщила, что
мест в гостиницах нет.
     -- Вы человек авторитетный,--  говорила она, улыбаясь телефонной трубке.--
Походатайствуйте за командировочного педагога из дремучего угла.
     --  Походатайствую,--  сказал Юрий Петрович  бодро.--  Голодная, поди? Ну,
приходите, что-нибудь сообразим.
     -- Нет...-- вдруг пискнула Нонна Юрьевна.-- То есть приду.
     Именно в этот момент  Нонна вдруг обнаружила, что в ней до сего времени
мирно уживались два  совершенно  противоположных  существа.  Одним  из  этих
существ   была  спокойная,  уверенная  в  себе   женщина,  выбившая  липовую
командировку  и ловко говорившая по телефону. А другим -- трусливая девчонка,
смертельно боявшаяся всех  мужчин,  а  Юрия Петровича особенно. Та девчонка,
что пискнула в трубку "нет".
     А Юрий Петрович вместо ходатайства  в буфет  бросился. Накупил булочек,
молока, сластей,  заказал чай  горничной. Только успел в  номере прибрать  и
накрыть ни стол, как постучала сама Нонна Юрьевна.
     -- Извините. Вам не удалось помочь мне, Юрий Петрович?
     --  Что? Ах  да, с устройством.  Я звонил.  Обещали к вечеру  что-нибудь
сделать, но без гарантии. Вот чайку попьем -- еще позвоню.
     Врал  Юрий  Петрович  с  некоторым  прицелом,   хотя   никаких  заранее
обдуманных  намерений  у  него  не было.  Просто  ему  очень  нравилась  эта
застенчивая  учительница,  и  он не  хотел,  чтобы она  уходила.  Номер  был
двухкомнатный,  и  втайне  мечталось,  что  Нонна  Юрьевна  вынуждена  будет
остаться здесь до утра. Вот и  все, а остальное он гнал от  себя искренне  и
настойчиво. И потому угощать Нонну Юрьевну мог с чистой совестью.
     Проголодавшаяся  путешественница  поглощала   бутерброды  с  недевичьим
аппетитом. Юрий  Петрович лично сооружал  их для нее, а  сам довольствовался
созерцанием. И еще расспрашивал: ему нравилась ее  детская привычка отвечать
с набитым ртом.
     --   Значит,   вы  считаете   исполнительность  положительным  качеством
современного человека?
     -- Безусловно.
     --  А разве тупое "будет сделано" не рождает бездумного соглашательства?
Ведь личность начинается с осознания собственного "я", Нонна Юрьевна.
     --  Личность сама по себе еще не идеал: Гитлер тоже был личностью. Идеал
--  интеллигентная личность.
     Нонна Юрьевна была максималисткой, и это тоже нравилось Юрию Петровичу.
Он все  время  улыбался,  хотя  внутренне  подозревал, что эта улыбка  может
выглядеть идиотской.
     --    Под    интеллигентной    личностью     вы    понимаете    личность
высокообразованную?
     --   Вот  уж  нет.  Образование  --  количественная  оценка  человека.  А
интеллигентность  --  оценка  качественная.  Конечно,   количество   способно
переходить в качество, но не у всех и не  всегда. И для меня, например, Егор
Полушкин куда более интеллигент, чем некто с тремя дипломами.
     -- Суровая у вас шкала оценки.
     -- Зато правильная.
     -- А еще какое качество вы хотели бы видеть в людях?
     -- Скромность, -- сказала она, вдруг потупившись.
     Юрий  Петрович подумал, что этот ответ  скорее реакция на ситуацию, чем
точка  зрения, но  развивать эту  тему не решился.  К  этому  времени  Нонна
Юрьевна съела все пирожные и теперь послушно дохлебывала пустой чай.
     -- Вы не позабудете позвонить насчет гостиницы?
     -- Ах, да! -- спохватился Юрий Петрович.-- Конечно, конечно.
     Он  прошел к  телефону и, пока Нонна  Юрьевна убирала со  стола, набрал
несуществующий номер. В  трубке сердито гудело, и Юрий Петрович  боялся, что
она услышит этот гудок. И говорил громче, чем требовалось:
     --  Коммунхоз?  Мне начальника  отдела. Здравствуйте, Петр Иванович, это
Чувалов. Да-да, я звонил  вам. Что? Но это невозможно, Иван Петрович! Что вы
говорите? Послушайте, я очень вас прошу...
     По неопытности Юрий Петрович  не  только путал имя начальства, но  и не
делал пауз  между  предложениями,  и  если бы Нонна Юрьевна слушала,  что он
бормочет,  она  бы сразу все поняла. Но  Нонна Юрьевна была погружена в свои
думы,  предоставляя  Юрию  Петровичу  возможность  наивно  врать  в  гудящую
телефонную трубку.
     Секрет  заключался  в том,  что Нонна Юрьевна впервые  в  жизни была  в
гостях у молодого человека.
     Пока шел студенческий ужин с молоком и пирожными, девчонка, уживавшаяся
в ее существе рядом с  женщиной, чувствовала себя вполне в своей тарелке. Но
когда чаепитие закончилось, а за  окном сгустились  сумерки, девчонка  стала
пугливо отступать на второй план. А на первый все заметнее выходила женщина:
это она сейчас оценивала поведение  Юрия Петровича, это она чувствовала, что
нравится ему, это она настойчиво вспоминала, что никто не заметил, как Нонна
Юрьевна прошла в этот номер.
     И еще эта женщина сердито говорила сейчас Нонне: "Не будь дурой". Нонна
очень пугалась этого голоса,  но  он звучал в  ней все настойчивее: "Не будь
дурой. Ты же  ради  него  организовала  эту  командировку,  так не  будь  же
идиоткой, Нонка". И Нонна очень пугалась этого голоса, но не спорила с ним.
     Вот  почему  она  и  не разобралась  в наивной игре  Юрия  Петровича  с
телефонной трубкой. А очнулась только, когда он сказал:
     -- Знаете, Нонна, а мест действительно нет. Ни в одной гостинице.
     Женщина возликовала, а  девчонка перетрусила. И Нонна  никак  не  могла
сообразить, что же делать ей-то самой: радоваться или пугаться?
     -- Боже мой, но у меня в городе нет знакомых.
     -- А я? -- Юрий Петрович спросил сердито, потому что боялся, как бы Нонна
не заподозрила его в тайных намерениях.-- Номер "люкс", места хватит.
     -- Нет, нет...-- сказала  Нонна Юрьевна, но эти два "нет" прозвучали, как
одно "да", и Юрии Петрович молча пошел стелить себе на диване.
     Теперь,  когда  молчаливо  решилось,  что  Нонна  остается,  они  вдруг
перестали  разговаривать  и вообще старались  не  видеть друг друга. И  пока
сидевшая в Нонне девчонка замирала от страха, женщина вела себя с горделивой
невозмутимостью.
     -- Можно воспользоваться ванной?
     -- Пожалуйста, пожалуйста. -- Юрий Петрович вдруг  засуетился, потому что
это  спросила  женщина,  и  он  мгновенно  почувствовал  себя   мальчишкой.--
Полотенце только сегодня меняли. Вот...
     -- Благодарю вас.
     И  женщина  гордо проследовала мимо, перебросив через  руку  свой самый
нарядный халатик. Юрий Петрович еще не успел прийти  в  себя от неожиданного
тона, как трусливая девчонка тут же высунула голову из ванной комнаты:
     -- Тут задвижки нет!
     --  Я  знаю, не  беспокойтесь,-- улыбнулся  Юрий  Петрович,  почувствовав
некоторое облегчение.
     Надо  сказать,  что  в отличие от  Нонны  Юрьевны он  попадал в сходные
ситуации,  но всегда все его  женщины сами решали, как  им поступать, и Юрию
Петровичу  оставалось  только не быть идиотом.  Но  женщина,  которая  вдруг
выглядывала  из  Нонны Юрьевны, скорое  играла  в  какую-то игру, и лесничий
никак не мог сообразить, сколь далеко игра эта заходит. И поэтому ему было и
легче и проще,  когда на смену этой таинственной женщине приходила  знакомая
девчонка с круглыми от страха глазами.
     -- Ой! -- сказала эта  девчонка, старательно запахивая халатик.-- У вас  и
дверей нет.
     Спальня  двухкомнатного  номера  отделялась  от гостиной  портьерой,  и
сейчас Нонна Юрьевна в растерянности топталась на пороге.
     --  Стул  поставьте,--  посоветовал  Юрий  Петрович.--  Если  я  спросонок
перепутаю,  куда  идти,  то  наткнусь на  стул.  Он  загремит, и вы  успеете
заорать.
     -- Благодарю  вас,-- холодно отпарировала Нонна Юрьевна женским голосом.--
Спокойной ночи.
     Юрий  Петрович  ушел  в  ванную, нарочно долго  умывался,  чтобы  Нонна
Юрьевна успела  не только улечься, но и  успокоиться. Затем погасил свет, на
цыпочках прокрался  к дивану, и старый диван  завопил  всеми пружинами,  как
только он на него уселся.
     -- Ч-черт! -- громко сказал он.
     -- Вы еще не спите? -- вдруг тихо спросила Нонна Юрьевна.
     -- Нет еще. -- Юрий Петрович снимал  рубашку, но тут же  надел ее снова.--
Что вы хотели, Нонна?
     Нонна промолчала,  а  его  сердце  забилось  легко  и  стремительно. Он
вскочил, шагнул в  соседнюю комнату, с грохотом оттолкнув стоявший на пороге
стул.
     -- Ч-черт!..
     Нонна Юрьевна тихо засмеялась.
     -- Вам смешно, а я рассадил ногу.
     -- Бедненький.
     В густых  сумерках он  увидел,  что  она сидит на кровати,  по-прежнему
кутаясь в халатик. И сразу остановился.
     -- Вы так и будете сидеть всю ночь?
     -- Может быть.
     -- Но ведь это глупо.
     -- А если я дура?
     Она говорила совершенно спокойно, но это было спокойствие изо всех сил:
ему казалось, что он слышит бешеный стук ее сердца. Юрий Петрович сделал еще
шаг, неуверенно опустился на колени на вытертый гостиничный коврик и бережно
взял ее руки. Она  покорно отдала их, и халатик на ее груди  сразу разошелся
наивно и беззащитно.
     -- Нонна...-- Он целовал ее руки.-- Нонночка, я...
     -- Зажгите свет. Ну, пожалуйста.
     -- Нет. Зачем?
     -- Тогда молчите. Хотя бы молчите.
     Они разговаривали так  тихо,  что  не  слышали,  а  угадывали слова.  А
слышали только, как неистово бьются сердца.
     -- Нонна, я должен тебе сказать...
     -- Да молчите же. Молчите, молчите!
     Что он мог сейчас ей сказать? Что  любит ее? Она это чувствовала.  Или,
может быть, не любит? Боже  мой, как  же  он  может  не  любить ее, когда он
здесь, рядом? Когда он стоит на коленях и целует ей -- ей -- руки?
     Так  думала Нонна  Юрьевна.  Даже не думала, нет -- она не способна была
сейчас ни о чем думать.  Это все проносилось,  мелькало в ее голове, это все
пыталась  осознать, ухватить пугливая девчонка, а женщина неотступно  думала
лишь о том, что он слишком уж долго целует ее руки.
     Она осторожно потащила их на себя, а он не отпускал и утыкался в ладони
лбом.
     -- Нонна, я должен тебе сказать...
     -- Нет, нет, нет! Не хочу. Не хочу ничего слышать, не хочу!
     -- Нонна, я старше, я обязан...
     -- Поцелуй меня.
     Нонна с ужасом  услышала  собственный голос,  и  девчонка  забунтовала,
забилась  в ней. А Юрий Петрович еще стоял  на коленях,  еще  был далек, так
недосягаемо далек для нее. И она повторила:
     -- Поцелуй, слышишь? Меня еще никто, никто не целовал. Никогда.
     Если бы он промедлил еще миг, она бы бросилась из окна, убежала бы куда
глаза глядят  или  назло всем съела бы целую коробку спичек: таким путем, по
словам мамы, покончила с собой какая-то очень  несчастная  девушка. Это была
последняя  попытка  отчаянной  женщины,  что до сих  пор  тайно  жила в ней.
Последняя попытка  победить одиночество, ночную тоску,  беспричинные слезы и
важные очки, которых Нонна мучительно стеснялась.
     А потом... Что было потом?
     -- Нонна, я люблю тебя.
     -- Теперь говори. Говори, говори, а я буду слушать.
     Они лежали рядом, и Нонна все время  тянула на себя простыню. Но сейчас
в ней  уже не  было спора, сейчас  и  отважная  женщина и трусливая девчонка
очень согласно улыбались друг другу в ее душе.
     -- Я схожу за сигаретой. Ничего?
     -- Иди.
     Она  лежала с  закрытыми  глазами и живой  улыбкой.  У  нее  спрашивали
позволения,  она  могла что-то  запрещать,  а  что-то  разрешать, и от этого
внезапно  обретенного  могущества  чуть  кружилась  голова.  Она  приподняла
ресницы, увидела,  как белая фигура, опять громыхнув стулом и чертыхнувшись,
проплыла в соседнюю комнату,  услышала, как  чиркнула  спичка, почувствовала
дымок. И сказала:
     -- Кури здесь. Рядом.
     Белая фигура остановилась в дверном проеме.
     -- Ты должна презирать меня. Я поступил подло, я не сказал тебе, что...--
Смелость Юрия Петровича испарялась с быстротой почти антинаучной.-- Нет, я не
женат... То есть формально я женат,  но... Понимаешь, я даже маме никогда не
говорил, но тебе обязан...
     -- Обязан? Уж не решил ли ты, что я женить тебя хочу?
     Это был чужой  голос. Не женщины  и  не девушки,  а кого-то третьего. И
Нонна Юрьевна обрадовалась, обнаружив его в себе.
     -- Не волнуйся: мы же современные люди.
     Он что-то говорил, но она слышала  только  его  виноватый, даже чуточку
заискивающий  голос,  и  в  ней  уже  бунтовало  что-то  злое  и  гордое. И,
подчиняясь этой злой, торжествующей гордости, Нонна сбросила одеяло и начала
неторопливо одеваться, И,  несмотря  на то, что  она впервые  одевалась  при
мужчине, ей не было стыдно: стыдно было ему, и Нонна это понимала.
     -- Мы вполне  современные люди,-- повторяла она, изо всех сил  улыбаясь.--
Замужество,  загсы,  свадьбы -- какая чепуха! Какая, в сущности,  все чепуха!
Все на свете! Я сама пришла и сама уйду. Я свободная женщина.
     Он  растерянно молчал,  не  зная, что  сказать  ей, как объяснить и как
удержать. Нонна спокойно оделась, спокойно расчесала волосы.
     --  Нет, нет, не провожай. Ты  человек семейный,  лицо официальное:  что
могут  подумать  горничные,  представляешь?  Ужас, что они  могут  про  тебя
подумать!
     Нонна Юрьевна  возвращалась  домой неудобным  утренним поездом. Сидела,
забившись  в  угол,  прижав  к  себе  новый,  круглый, как  футбольный  мяч,
ученический глобус, и впервые в жизни жалела, что никак не может заплакать.
     А Юрий Петрович остался в полном смятении. Просидев на работе весь день
без   движения  и   выкурив  пачку  сигарет,  вечером  написал-таки   письмо
таинственной Марине,  но не  отправил, а три дня таскал в  кармане. А  потом
перечитал  и  порвал в  клочья.  И  опять недвижимо сидел за столом, который
каждый день  покрывался новыми слоями входящих и исходящих.  И опять полночи
сочинял письмо, которое на этот раз  начиналось: "Любимая моя, прости!.." Но
Юрий  Петрович не был  мастак сочинять письма, и  это письмо постигла участь
предыдущих.
     --  Надо  поехать,--  твердил   Юрий  Петрович,  без  сна  ворочаясь   на
гостиничной кровати.-- Завтра же, утренним поездом.
     Но приходило утро, и уходила решимость, и Чувалов  опять мыкался и клял
себя последними словами. Нет, не за Нонну Юрьевну.
     Два  года  назад в  глухое  алтайское лесничество  приехала  из  Москвы
практикантка.  К  тому  времени  Юрий  Петрович  уже отвык  от  студенческой
болтовни, еще не привык к миниюбкам и ходил за практиканткой, как собачонка.
Девчонка  вертела  застенчивым  лесничим с  садистским наслаждением, и порой
Юрию Петровичу казалось, что не  она у него, а  он  у нее проходит практику.
Через неделю она объявила, что у нее день рождения, потребовала шампанского,
и руководитель  хозяйства  лично смотался  за двести километров на  казенном
мотоцикле. Когда шампанское было выпито, практикантка покружилась по комнате
и объявила:
     --  Стели  постель. Только,  чур, я сплю у стенки. К утру Юрий  Петрович
окончательно потерял голову.
     -- Одевайся,-- сказал он.-- Едем в сельсовет. Практикантка нежилась поверх
взбитых простыней.
     -- В сельсовет?
     -- Распишемся,-- сказал он, торопливо натягивая рубаху.
     -- Вот так, сразу?-- Она рассмеялась.-- Как интересно!
     Они подкатили к сельсовету на дико рычавшем мотоцикле,  в  десять минут
получили свидетельство и жирные  штампы в паспорта,  а через три дня молодая
жена  укатила  в  Москву.  Юрий  Петрович  в  то  время боролся  с  непарным
шелкопрядом на дальнем участке и, вернувшись, обнаружил дома только записку:
     "Благодарю".
     Обратного  адреса  практикантка не  оставила, и Юрию Петровичу пришлось
писать на институт.  Пис