к за директорской Джильдой. И говорят, будто
не сам он в калитку стучал,  а  кто-то из  приятелей  его лично лапой сигнал
отстукал.
     Ну, насчет этого, может, и привирают...
     А Харитина, с превеликим  трудом Егора в сарай затолкав и  заперев  его
там от греха,  первым делом к  свояку бросилась, к Федору Ипатычу, сообщить,
что пропал, исчез Колька.
     -- Погоди  заявлять, Тина, с милицией  связаться всегда поспеем.  Искать
твоего Кольку надо: может, заигрался где.
     Вовку и  поиск отрядил: вдоль берега, вдоль Егоровой бурлацкой дорожки.
Побегал Вовка,  покричал, поаукался и на "ау" к туристам вышел. Кепку издаля
скинул, как отец учил:
     --  Здравствуйте,  дяденьки и  тетеньки  тоже. Братика  ищу. Братик  мой
двоюродный пропал, Коля. Не видали, часом?
     -- Посещал нас твой кузен. Утром еще.
     "Кузен" это для  смеха, а всерьез -- так  все рассказали. И как тут дядя
Егор напился, и как безобразничал, и как драку затеял.
     -- Он такой,-- поддакивал Вовка.-- Он у нас шебутной, дяденька.
     А Харитина, слезами исходя, все по поселку бегала и про причитания свои
забыла. Всхлипывала только:
     -- Колюшку моего не видали, люди добрые? Колюшку, сыночка моего?..
     Никто не видел Кольку. Пропал Колька, а дома ведь еще  и Олька имелась.
Олька и Егор,  но Егор храпел  себе в сараюшке,  а Ольга криком  исходила. И
крик этот  Харитину из улицы  в улицу, из  проулка в проулок, из  дома в дом
сопровождал: доченька-то горластенькая была. И пока слышала она ее, так хоть
за доченьку душа не болела: орет -- значит, жива. А вот как стихла она вдруг,
так Харитина чуть на ногах устояла:
     -- Придушили!
     Кто  придушил, об  этом  не думалось. Рванулась  назад-  только  платок
взвился. Ворвалась  в дом:  у  кроватки Колькина  учительница  стоит,  Нонна
Юрьевна, а в кроватке Ольга на все четыре зуба сияет.
     -- Здравствуйте, Харитина Макаровна.  Вы не волнуйтесь, пожалуйста, Коля
ваш у меня.
     -- Как так у вас? Какое же такое право имеете чужих детей хитить?
     --  Обидели его  очень, Харитина Макаровна.  А кто обидел,  не  говорит:
только трясется весь. Я ему валерьянки дала,  чаем напоила:  уснул. Так что,
пожалуйста, не  волнуйтесь  и  Егору  Савельевичу  скажите,  чтобы  тоже  не
волновался зря.
     -- Егор Савельич с кабанчиком беседу ведут. Так что особо не волнуются.
     -- Устроится все, Харитина Макаровна. Все устроится: завтра разберемся.
     Не поверила  Харитина: лично с Нонной Юрьевной Кольку глядеть побежала.
Действительно,  спал  Колька  на  раскладной кровати под  девичьим  одеялом.
Крепко  спал,  а  на  щеках  слезы  засохли.   Нонна   Юрьевна  будить   его
категорически  запретила и Харитину  после  смотрин этих назад наладила.  Да
Харитине не до того тогда было, не до скандалов.
     Наутро Колька не явился, а Егор, хоть и проспался, ничего вспомнить так
и не  смог. Лежал весь день в сараюшке, воду глотал  и охал.  Даже  к  Якову
Прокопычу, когда тот самолично во двор заявился, не вышел. Не соображал еще,
что к чему, кто такой Яков Прокопыч и зачем он к ним прибыл, по какому делу.
     А дело было страшное.
     -- Мотор, бачок да уключины. Триста рублей.
     -- Три ста?..
     Сроду Харитина таких  денег  не видала и потому все  суммы больше сотни
именовала уважительно и раздельно: три ста, четыре ста, пять ста...
     -- Три ста?.. Яков Прокопыч, товарищ Сазанов, помилуй ты нас!
     -- Я-то милую: закон  не милует,  товарищ Полушкина. Ежели через два дня
на третий имущества не обрету- милицию подключим. Акт составлять буду.
     Ушел  Яков  Прокопыч.  А Харитина в сарай  кинулась:  трясла  муженька,
дергала, ругала, била даже,--  Егор только мычал.  Потом с превеликим  трудом
рот разинул, шевельнул языком:
     -- А где я был?
     Тут уж не до  Кольки: тот у  Нонны Юрьевны обретается, не пропадет. Тут
все разом пропасть  могли, со всеми потрохами, и потому Харитина,  ушат воды
мужу  в сараюшку затащив,  вновь  заперла его там  и опять кинулась к  родне
единственной: к сестрице Марьице да Федору Ипатычу:
     -- Спасите, родненькие! Три ста рублей стребовали!
     -- По  закону,--  сказал Федор Ипатыч и вздохнул  круто.-- Закон, Тина, не
объегоришь.
     -- По миру ведь пойдем-то! По миру, сестрица!
     --  Ну уж,  чего уж зря уж. С нас вон тоже требуют. И не три сотни, куда
поболее.  Так  не  бегаем  ведь,  в  ногах не  валяемся.  Так-то,  Харя  моя
миленькая, так-то.
     Весь день Харитина куда-то металась, кому-то плакалась, да так ни с чем
домой и вернулась. Крутилась-вертелась, а  день прошел --  и  словно  не было
его: все на своих местах осталось. И мотор на дне, и три сотни на шее, и муж
у поросенка, и Колька в чужом дому.
     За  ночь Егор ушат высушил, проспался и к утру  окончательно вернулся в
образ. Вышел из сараюшки тише прежнего, хотя тише вроде и некуда уже было. А
Харитина, за ночь  в хвощ  высохнув, тоже  вдруг потишела и  об  одном  лишь
упрашивала:
     -- Ты вспомни, где был-то, Егорушка. С кем пил да как шел потом...
     Кое-что она, правда, знала: не от Кольки -- тот молчал насмерть.  Только
голову отворачивал. От Вовки-племянника:
     -- Туристы ему поднесли, тетя Тина.
     --  Туристы?..-- Мутно  было в голове у  Егора.  Мутно, пусто  и неуютно:
словно все мысли впопыхах в  другой дом съехали, оставив после  себя рухлядь
да мусор.-- Какие такие туристы?
     -- Ты к Сазанову иди, к Якову Прокопычу, Егорушка. Он все знает. И мотор
этот найди. Господом с богородицей тебя заклинаю и детьми нашими: найди!
     Полдня Егор "Ветерок" тот да  бачок с  уключинами  на дне искал. Нырял,
шарил,  бродил по воде,  дно  ногами ощупывая.  Трясся  в  ознобе на берегу,
выкуривал цигарку, снова в воду лез. Не помнил он, где лодку-то  перевернул,
а указать некому было: турист тот уже на  Черном озере рыбкой баловался.  И,
продрогнув  до  костей  да пачку  махорки выкурив,  Егор  прекратил ныряния.
Уключину в тине нашел да два  весла в тростниках и с тем к Якову Прокопычу и
прибыл.
     -- Дайте лодку, Яков Прокопыч. С  лодки я багром нащупаю,  а то  знобко.
Сильно знобко там ногами-то тину топтать.
     --  Нет  тебе  лодки,  Полушкин.  Из доверия  ты  моего вышел.  Доставай
имущество, тогда поглядим.
     -- Куда поглядим-то?
     -- На твое дальнейшее поведение.
     -- В больнице будет мое поведение. Холод ведь, Яков Прокопыч. Обезножу.
     -- Нет, Полушкин, и не проси. Принцип у меня такой.
     -- Ничего с вашим принципом не сделается, Яков Прокопыч. Богом клянусь.
     -- Принцип, Полушкин, это, знаешь...
     -- Знаю, Яков Прокопыч. Все я теперь знаю.
     Покивал Егор,  постоял, повздыхал маленько.  Заведующий  опять  занудил
чего-то  --  длинное,  унылое,--  он  не  слушал. Смахнул  с белых  ресниц две
слезинки непрошеных, сказал вдруг невпопад:
     -- Ну, катайтесь.
     И зашвырнул ту единственную уключину, что полдня искал, обратно в воду.
И  -- пошел. Яков Прокопыч вроде  онемел сперва,  вроде поглупел с внешности,
вроде челюсть даже отвесил. Потом только заорал:
     -- Полушкин!  Стой,  говорю,  Полушкин!..  Остановился  Егор.  Поглядел,
сказал тихо:
     -- Ну, чего  орешь, Сазанов? Триста рублей  начету на  меня?  Будут тебе
триста рублей. Будут. Это уж мой такой принцип.
     Домой шагал, под ноги глядя. И дома глаз не поднимал: бровями  белесыми
занавесился, и как Харитина ни старалась, взгляда его так и не встретила.
     -- Не нашел, Егорушка? Мотор тот не сыскал, спрашиваю?
     Не ответил Егор. Прошел  к  столу  кухонному, ящик из  него  выдернул и
вывалил все ложки-плошки прямо на столешницу.
     --  Еще полденька у нас, полденька,  Егорушка, завтрашних. Может, вместе
пойдем искать? Может, донышко все ощупаем?
     Молчал Егор. Молча ножи осматривал: какой меньше гнется. Выбрал, брусок
с полки достал, плюнул на него и начал жало ножу наводить. Обмерла Харитина:
     -- Ты зачем ножичек-то востришь, Егор Савельич?
     Молча шаркал  Егор ножом по брусочку: вжиг да  вжиг.  И  брови  в линию
свел. Выгоревшие брови были, нестрашные, а свел.
     -- Егор Савельич...
     -- Воду вскипяти, Харитина. И тазы готовь.
     -- Это зачем же?
     -- Кабанчика кончать буду. Харитина наседкой вскинулась:
     -- Что?!
     -- Делай, что велел.
     -- Да ты... Ты  что это, а? Ты опомнись, опомнись, бедоносец несчастный!
Кабанчика под нож пустим, чем зиму прокормимся? Чем? Подаянием Христовым?
     -- Я тебе все сказал.
     -- Не дам! Не дам, не позволю! Люди добрые!..
     -- Не ори, Харитина. У меня тоже свой принцип есть, не у него одного.
     Сроду  он  этих  кабанчиков  не  колол:  всегда  просил  у   кого  глаз
пожестче...  А тут  озверел  словно:  всхлипывал, вздрагивал, ножом  бил, не
глядя. Все горло кабанчику  исполосовал, но кончил.  И кабанчик тот  сразу у
них просолился, потому что слезы на него из четырех глаз капали.
     Хорошо еще, Кольки  не было. У  учительницы Колька отсиживался, у Нонны
Юрьевны. Спасибо,  добрая душа  встретилась,  хотя  и девчоночка совсем  еще
одинокая. Из города.
     К ночи разделали: мясо в  мешки увязали, потроха себе оставили. Взвалил
Егор мешки на загорбок и в ночь на станцию ушел. Надеялся в город к рассвету
попасть и занять на рынке местечко какое побойчей, потому как на собственную
бойкость  уже не рассчитывал. И  так не больно-то боек мужик был, а теперь и
подавно: вглубь вся живость его ушла, как рыба в холода.
     -- Да уж, стало быть так, раз оно не этак!


7
     Так случилось, что Колька  Полушкин ни разу в жизни ни с кем всерьез не
ссорился. Ни поводов  не встречалось, ни  драчливых приятелей,  и  хоть боли
самой разнообразной натерпелся предостаточно, боль эта только тело задевала.
А вот душу  никто еще доселе не трогал, никто  не задевал, и потому к обидам
она  была непривычна. Нетренированная душа у  парня была:  большом, конечно,
недостаток для жизни,  если жизнь  эту мерками дяденьки его отмерять, Федора
Ипатовича Бурьянова.
     Но  Колька своими мерами руководствовался, и поэтому  отцовская оплеуха
угольком горела в  нем.  Горела и жгла,  не  затухая.  Пустяк, казалось  бы,
чепуховина:  родная  ведь рука по загривку прошлись, не  соседская.  Станешь
объяснять кому, засмеют:
     -- Не блажи, малец! На отца ведь кровного губы-то дуешь, сообрази.
     Но  одного соображения  тут, видно, было  недостаточно,  как Колька  ни
соображал.  Чего-то еще требовалось,  и  потому он, от  слез ослепнув, пошел
туда, где- верил он -- и без соображений все поймут, разберутся и помогут.
     -- А они говорят: "Дай ты ему леща!" А он и ударил.
     Нонна Юрьевна  хорошо умела слушать. Глядела как на  взрослого, всерьез
глядела,  и  именно  от  этого  взгляда Колька  оковы вдруг все  растерял  и
заплакал навзрыд. Заплакал, уткнулся Нонне  Юрьевне  в коленки  лбом, и  она
утешать его не стала. Ни утешать, ни уговаривать, что, мол, пустяки это все,
забудется: отец же приложил,  не кто-нибудь. Очень  Колька разговоров сейчас
боялся, но  вместо  разговоров  Нонна  Юрьевна  сладким  чаем  его  напоила,
лекарства дала и спать уложила:
     -- Завтра, Коля, разговаривать будем.
     Наутро  Колька немного  успокоился,  но обида не прошла. Она,  обида-то
эта, словно внутрь него залезла, так залезла, что он мог теперь на обиду эту
как  бы  со стороны глядеть.  Будто в клетке она сидела, как зверек какой. И
Колька все время зверька этого неуживчивого в себе чувствовал, изучал -- и не
улыбался. Дело было серьезным.
     --  Если бы  он сам собой  меня ударил. Ну, сам собой, Нонна Юрьевна, от
досады. А то ведь подучили. Зачем же он до этого себя допускает? Зачем же?
     -- Но ведь  добрый  же он, отец-то твой, Коля. Очень  добрый человек. Ты
согласен?
     -- Ну, так и что, что добрый?
     Нонна  Юрьевна не спорила:  спорить  тут  было трудно,  так как этот-то
предмет  Колька  знал  куда  лучше.  Намекнула  осторожно:  может,  с  отцом
переговорить? Но Колька намек этот встретил воинственно:
     -- А кто виноват, тот пусть первым и приходит!
     -- Можно разве от старших такое требовать?
     -- А  раз старший, так пример  показывай: так ведь вы учили? А он  какой
пример показывает? Будто он крепостной,  да? Ну, а я крепостным ни за что не
буду, ни за что!
     Вздыхала  Нонна Юрьевна. Где-то  там, в  недосягаемом,  почти сказочном
Ленинграде,  осталась  одинокая мать-учительница.  Единственная  из большой,
шумной семьи  пережившая  блокаду и в  мирные  дни потерявшая мужа. Такая же
тихая, старательная  и  исполнительная,  как  и  Нонна Юрьевна: велено  было
дочери после учебы ехать сюда, в глухомань, на работу,-- только поплакала.
     -- Береги себя, доченька.
     -- Береги себя, мамочка.
     Нонна  Юрьевна в поселке мышонком жила:  из дома -- в школу,  из школы --
домой.  Ни на  танцы,  ни на  гулянья:  будто не  двадцать  три  ей,  а всех
шестьдесят восемь.
     -- Хочешь песню про Стеньку Разина послушать?
     Пластинок у Нонны Юрьевны  целых два ящика. А книг еще  больше. Хозяйка
даже опасалась:
     -- Сроду вы, Нонна Юрьевна, замуж не выйдете.
     -- Почему вы так решили?
     --  А на книжки  больно тратитесь. Себя бы хоть пожалели: мужики книжных
не любят.
     Мужики, может, и не  любили, а вот Колька очень любил. И целый тот день
они  пластинки  слушали,  стихи  читали,  про  зверей разговаривали  и снова
пластинки слушали.
     -- Ну, голосище, да, Нонна Юрьевна? Аж лампочка вздрагивает!
     -- Это Шаляпин, Коля. Федор Иванович Шаляпин, запомни, пожалуйста.
     -- Обязательно даже запомню. Вот уж, наверно, силен был, да?
     -- Трудно сказать, Коля. Родину оставить и умереть в  чужой стране -- это
как, сила или слабость? Мне думается, что слабость.
     -- А может, он от обиды?
     -- А разве на  родину  можно обижаться? Родина  всегда права, Коля. Люди
могут  ошибаться,  могут быть неправыми, даже  злыми, но родина злой быть не
может, ведь правда? И обижаться на нее неразумно.
     --  А тятька говорит,  что у  нас страна самая замечательная.. Ну, прямо
самая-самая!
     -- Самая-самая, Коля!
     Грустно улыбалась  Нонна Юрьевна, но Кольке  не понять было, почему она
так  грустно улыбается.  Он  не знал еще, ни что такое  одиночество, ни  что
такое   тоска.   И   даже   первая   его  встреча   с  обычной  человеческой
несправедливостью, первая его  настоящая обида была все-таки ясна и понятна.
А грусть Нонны Юрьевны была подчас непонятна и ей самой.
     На  второй  день  Колька  не  выдержал  добровольного  затворничества и
сбежал.  Пока его тятька  бессчетные разы  нырял за мотором, Колька  задами,
чтоб на мать  не  наткнуться, выбрался из  поселка. Тут перед ним три дороги
открывались, как в сказке: на речку, где ребятня поселковая купалась; в лес,
через  плотину, и на лодочную станцию, куда он  совсем  еще  недавно бегал с
особым удовольствием.  И, как  витязь в сказке, Колька тоже потоптался, тоже
поразмыслил, тоже повздыхал и свернул налево: в хозяйство Якова Прокопыча.
     --  Ну, что  скажешь?  --  спросил  Яков  Прокопыч  в  ответ  на Колькино
"здравствуйте".-- Какие еще огорчения сообщишь?
     Очень  волнуясь  и даже  малость  заикаясь от  этого  волнения,  Колька
торопливо,  взахлеб рассказал заведующему про весь  позавчерашний  день. Про
то, как ладно бежала лодка и как разворачивались дальние берега. Про то, как
старательно  помогал  Егор туристам. Про  матрасы и костер,  про  муравьиный
пожар и  желтую палатку.  Про  колбасу  с булкой и две эмалированные кружки,
которые опрокинул тятька с устатку под настойчивые просьбы приехавших. И еще
как плясал он потом, как падал...
     Яков Прокопыч  слушал внимательно, не перебивая: только моргал сердито.
В конце уточнил:
     -- И ты, значит, ушел?
     -- Ушел,-- вздохнул  Колька, так  и не решившись поведать о пощечине.--  Я
ушел, а он остался. С мотором еще.
     -- Значит,  ты не виновен,-- сказал, помолчав, заведующий.-- А я тебя и не
привлекаю: не ты у меня работаешь.
     -- Я же не для того,-- вздохнул  Колька.-- Я же  все, как было, рассказал.
Он же переживает, дяденька Яков Прокопыч.
     -- Он бесплатно переживает, а я  --за деньги. Ладно...  Все ясно. Мал еще
учить. Мал. Ступай отсюда. Ступай и не появляйся: запрещаю.
     Ушел Колька. Без особых, правда, огорчений ушел,  потому что ни на  что
не  рассчитывал,  разговор этот затевая.  Просто не мог  он не  поговорить с
Яковом Прокопычем, не мог  не рассказать ему, как все было, зная, что тятька
про то никогда и  никому не расскажет. А  то,  что Яков  Прокопыч,  про  все
узнав,  просто-напросто  прогонит  его,  Колька предчувствовал  и поэтому не
удивился и не расстроился. Задумался только и опять пошел к учительнице.
     -- Почему это люди такие злые, Нонна Юрьевна?
     -- Неправда, Коля, люди добрые. Очень добрые.
     -- А почему же тогда обижают?
     -- Почему?..
     Вздохнула  Нонна  Юрьевна: легко вам  вопросы задавать. Можно  было  не
ответить, конечно. Можно было  и  отделаться:  мол, вырастешь -- узнаешь, мал
еще. Можно было  и на другое  разговор этот  перевести.  Но  Нонна Юрьевна в
глаза  Кольке  заглянула и  лукавить уже не могла.  Чистыми  глаза  были.  И
чистоты требовали.
     --  О  том,  что такое зло, Коля, и почему совершается  оно,  люди давно
думают.  Сколько существуют на свете,  столько над этим и бьются. И однажды,
чтобы объяснить все разом, дьявола  выдумали, с хвостом, с  рогами. Выдумали
дьявола  и  свалили  на него всю ответственность  за  зло,  которое  в  мире
творится. Мол, не люди уже  во зле виноваты, а дьявол. Дьявол их попутал. Да
не  помог людям дьявол, Коля. И причин не объяснил, и от зла не уберег и  не
избавил. А почему, как, по-твоему?
     --  Да  потому, что снаружи  все искали! А зло -- оно в человеке,  внутри
сидит.
     -- А еще что в человеке сидит?
     -- Живот!  Из-за живота-то и  зло. Всяк за  живот  свой опасается и всех
кругом обижает.
     -- Кроме живота есть  еще и совесть, Коля. А это такое  чувство, которое
созреть  должно.  Созреть  и  окрепнуть. И  вот  иногда  случается,  что  не
вызревает  в человеке  совесть.  Крохотной остается, зеленой, несъедобной. И
тогда человек  этот оказывается словно  бы без  советчика, без контролера  в
себе самом.  И уже не замечает, где зло, а где добро: все  у него смещается,
все перепутывается. И тогда, чтобы рамки себе определить, чтобы преступлений
не наделать с глухой-то своей совестью, такие люди правила себе выдумывают.
     -- Какие правила?
     -- Правила поведения: что следует делать, а что не следует. Выносят, так
сказать,  свою  собственную  малюсенькую  совесть  за  скобки  и  делают  ее
несгибаемым  правилом  для  всех.  Ну,  они, например,  считают, что  нельзя
девушке  жить  одной. А если она все-таки  живет одна,  значит,  что-то  тут
неладно.  Значит, за  ней надо особо следить,  значит, подозревать ее  надо,
значит, слухи о ней можно самые нелепые...
     Остановилась Нонна Юрьевна. Опомнилась, что свое понесла, что из общего
и целого вывод сделала частный и личный. И даже испугалась:
     -- Господи, у меня же плитка на кухне не выключена!
     Выбежала,  а  Колька этого и не заметил. Сидел,  брови  насупив, думал,
прикидывал. Слова Нонны Юрьевны к своему житью-бытью примерял.
     Насчет  правил точно все  сходилось. Видал  Колька  таких, что жили  по
своим  правилам,  а  тех,  кто  этих правил не  придерживался, считали  либо
дураками, либо хитрюгами. И если правила, по которым жил Яков Прокопыч, были
простыми  и  неизменными,  то  правила  родного  дядюшки  Федора   Ипатовича
решительно  расходились  с  ними. Они  были куда  изощреннее  и  куда  гибче
прямолинейных пунктиков  контуженного  сосной  Якова Прокопыча Сазанова. Они
все могли оправдать и  все допустить -- все, что  только нужно  было в данный
момент самому Федору Ипатовичу.
     И  еще были тятькины правила. Простые: никому и никогда никаких  правил
не  навязывать. И  он  не навяз