ывал. Он  всегда жил  тихо  и застенчиво: все
озирался, не мешает ли кому, не застит ли  солнышка, не путается ли в ногах.
За это бы от всей души спасибо ему сказать, но спасибо никто ему не говорил.
Никто.
     Хмурил Колька брови, размышлял,  по каким правилам ему жить. И  как  бы
сделать так, чтобы никаких правил вообще больше бы не было, а чтобы все люди
вокруг поступали бы только по совести. Так, как тятька его поступал.
     А  пока Колька ломал голову  над  проблемами добра  и зла,  учительница
Нонна  Юрьевна  тихонечко  плакала на кухне. Хозяйка  ушла, и можно было, не
таясь и  не прилаживая  дежурных улыбок,  вдоволь посокрушаться  и над своей
незадачливой судьбой,  и над своими очками, и над ученой угловатостью, и над
затянувшимся одиночеством.
     А может, и правда, что мужчины книжных девушек не любят?.
8
     Поезд прибыл в областной  центр в такую рань,  что Егор оказался  возле
рынка  в  пять утра. Рынок был еще закрыт, и  Егор остановился возле  ворот,
положив мешки на  асфальт. Сам  же  подпер  плечом соседний  столб,  свернул
цигарку вместо завтрака и начал с опаской раздумывать о предстоящей торговой
операции.  Сроду  он  в купцах не ходил,  да  и руки  у  него  под  топорище
приспособлены были, не под навескиразновески. Дома, в горячке,  он  чересчур
уж уверовал  в собственные  способности и теперь, хмурясь  и вздыхая, сильно
жалел об этом.
     Чего греха таить: побаивался Егор базара. Побаивался, не  доверял ему и
так  считал, что все равно  обманут. Все равно на чемнибудь да  объегорят, и
мечтать тут  надо о том лишь, как бы не на  все килограммы разом объегорили.
Как  бы хоть чтото выручить, хоть две из тех трех сотенных, что  нависли над
ним, как ненастье.
     А  тем  временем   и  город  зашевелился:  машины  зафыркали,  дворники
зашаркали, ранние  дамочки каблуками зацокали. Егор на всякий случай поближе
к мешкам подобрался, променяв удобный дальний столб на неудобный ближний, но
вокруг колхозного  рынка пока  особой активности  не наблюдалось.  Мелькали,
правда, отдельные личности, но облюбованных Егором ворот никто не отпирал.
     -- Этто что такое?
     Оглянулся Егор:  начальник. В шляпе, в очках, при портфеле. И пальцем в
мешки целится.
     -- Этто что, спрашиваю вас?
     --  Свининка  это,-- поспешно  пояснил  Егор.-- Свеженькая, значит, личная
убоинка.
     -- Убоинка? -- Под шляпой грозно заерзали  брови: вверхвниз,  вверхвниз.--
Кровь  это!  Кровь  по асфальту  струится  антисанитарно,  вот  что  я  вижу
отчетливо и невооруженно.
     Изпод  мешков  действительно  сочилась жалкая  струйка  сукровицы. Егор
поглядел на нее, на строгого начальника, ничего не понял и поспешно захлопал
глазами.
     --  За  такие  фортели рыночную  продукцию  бракуют,--  строго  продолжал
начальник с портфелем.-- Какая, говорите, у вас продукция?
     -- У меня? У меня никакая не продукция. Убоинка у меня. Поросячья.
     -- Тем более  блюсти обязан. О холере  наслышан?  Нет? Чистота  --  залог
здоровья! Фамилия?
     -- Мое?
     -- Фамилия, спрашиваю вас?
     -- Это... Полушкин.
     -- Полушкин.-- Гражданин в шляпе вынул  книжечку и аккуратно  занес в нее
Егорову  фамилию,  что  очень  озадачило  Егора.--  Снизим  оценочный   балл,
гражданин Полушкин. Знаете, за что именно. Вывод сделайте сами.
     Спрятал книжечку  в  карман,  пошел  не оглядываясь, а  вслед ему  Егор
ошалело  хлопал  глазами.  Потом к  мешкам сунулся, хотел уж  подхватить их,
чтобы все было санитарно, да не успел. Двое изза рынка выломились: один уж в
годах, а второй -- середник. Пожилой завздыхал, зацокал:
     -- Ах, самоуправство, ах, паразит!
     -- Чего? -- спросил Егор.
     --  Знаешь, кто  это был? -- спросил середник.-- Главный по инспекции.  Он
штампы на мясо ставит.
     -- Штампы?
     -- Не поставит -- хана товару. И продавать не разрешат и в холодильник не
допустят. Стухнет товарец.
     -- Чего? -- спросил Егор.
     --    Строгачи   кругом,   страшное    дело!   --   завздыхал   пожилой.--
Строгачиперестраховщики: эпидемия, слыхал?
     -- Чего?
     -- Жмут нашего брата...
     Закручинились    прохожие,    завздыхали,    застрекотали:     гигиена,
санинспекция,  эпидемии, категория,  штампы, холодильник. Один справа стоял,
другой слева расположился, и  Егор, слушал  их, все  башкой  вертел.  Аж шею
заломило.
     -- Даа, влип ты, мужик.
     Вот он  в прошлом месяце,-- пожилой в середника ткнул, на  три сотни  он
накрылся.
     -- Чего?
     -- Накрылся. С приветом, значит, три сотенных. Как те ласточкикасаточки.
     -- Чего?
     -- Даа, было дело, было... У тебя чего тут, телятинка?
     --Поросятинка.-- Егор, разинув рот, глядел то  на правого, то на левого.--
Что же делатьто мне, мужики, а? Присоветуйте.
     -- А чего тут  присоветуешь? Забирай свои мешки да дуй до дому.  Сдашь в
родном колхозе по рублю за килограмм.
     -- По рублю?
     -- По рублю не возьмут,-- сказал середник.-- Зачем им по рублю? От силы по
семь гривен.
     --  Семь  гривен? Нельзя  мне по семьто гривен, никак нельзя.  Начет  на
меня. Три сотенных начет.
     -- Даа,  дела,--  вздохнул  пожилой.-- Обидно,  конечно, но  раз  он  твою
фамилию записал, то все.
     -- Нуу?
     -- Помог бы ты  мужикуто, а?  -- попросил за  Егора середник.-- Видишь,  и
начет на него, и поросятинка тухнет.
     -- Трудно,-- закручинился пожилой.-- Ой, трудное это дело. Немыслимо!
     --  Мы понимаем! -- зашептал, озираясь,  Егор.-- Мы это, трудностито ваши,
как говорится, учтем. Учтем ваше беспокойство.
     -- Это  -- лишнее,-- строго сказал пожилой.-- Я к тебе всей, можно сказать,
душой, а ты -- деньги. Обижаешь.
     -- Обижаешь,-- подтвердил середник.
     -- Да что вы, что вы!  -- перепугался Егор.-- Это так я, так! Сболтнул  я,
граждане.
     -- Сболтнул он,-- сказал середник.-- Может, уважим?
     --  Главное тут, как начальство объехать,-- размышлял пожилой.-- Фамилиято
известна: записана  фамилиято. Вот в  чем сложность. Может,  лучше сразу все
продать, а?  Продать  все чохом.  Оптом,  как  говорится: полтора  рубля  за
килограмм.
     -- Полтора? -- ахнул  Егор.-- Да что вы, граждане милые! Грабиловка полная
получается.
     -- Грабиловка, говоришь? А то, что  фамилию  твою на цугундер взяли, это
как называется? Сам  ты во всем  виноват, раскорячился тут антисанитарно,  а
потом орешь: грабиловка! Да на что ты нам сдался, спрашивается? Мы же помочь
тебе хотели, потоварищески.
     -- Не хошь -- как хошь,-- сказал середник.-- Ходи грязный.
     И пошли оба. Заскучал Егор, замаялся, не выдержал:
     -- Мужики! Эй, мужики! Остановились.
     -- Два рубля с полтинничком...
     -- Пошел ты!
     И сами пошли. Заметался Егор пуще прежнего:
     -- Мужики! Граждане милые, не бросайте! Опять остановились:
     -- Ну, чего тебе? Мы же тебе  уважение оказываем, мы тебе помощь,  можно
сказать,  за  здорово живешь предлагаем, а ты  --  верть да круть,  круть  да
верть.
     -- Несерьезный ты мужик. Так оно получается.
     -- Да куда же вы, гражданетоварищи? А я как же?
     -- А как хочешь.
     К углу направились, за рынок. Закричал Егор:
     -- Стойте! Ладно уж, чего там гадать да выгадывать. Давай за все про все
две сотенных да тридцаточку.
     Знал  ведь, что хитрят мужики. Хитрят, врут, изворачиваются, и от всего
этого  росло в его душе какое-то очень усталое открытие. Он вдруг вспомнил и
Федора  Ипатовича,  выгадывавшего  на чужом  горе себе  бревнышно;  и  Якова
Прокопыча,  беспокоившегося только о том, чтобы его, его  лично не коснулось
чье-то несчастье; и туристов, и  этих ловкачей, и еще многих других --  таких
же  мелких, жадных и  думающих  только  о себе.  Вспомнил он обо всем этом и
сказал:
     -- Давай за все про все...
     -- Ну,  знаешь,  это  сперва  прикинуть требуется.  Волоки на  весы свою
продукцию.
     Прикинули. Домой  Егор с двумя сотнями возвращался. Зато без мяса и -- с
подарками. Кому -- ножичек, кому-платочек: всех одарил, никого не забыл. И на
водку денег хватило. С порога объявил:
     --  Гостей покличь,  Харитина.  Всех  зови:  бригадиров, прораба,  Якова
Прокопыча, родню любезную. Зови всех: Егор Полушкин мир угощать желает.
     -- Ты о чем это думал-выдумал, о чем размечтался-разнежился?
     Не  дал  он  Харитине  до полного  дыху дойти.  Сел в красном углу  под
образами, сапог не снявши, ладонью по столу постучал:
     -- Все! Хоть день, да беспечально!
     -- Да ведь  начету три ста. А ты за всего кабанчика -- два ста. А где еще
один ста?
     -- Я голова, я удумаю.
     --  Ты  голова,  а я шея:  на мне хомут-то семейный... Выхватил  Егор из
кармана деньги, затряс:
     -- Из-за бумажек этих да  чтоб печаловаться? Жизни красоту ими измерять?
Слезы утирать? Да спалить их всенародно в жгучем пламени! Спалить и на пепле
вприсядку плясать! Хоровод вокруг пламени  этого!  Чтоб застывшие согрелись,
чтоб  ослепшие  прозрелись!  Чтоб  ни бедных,  ни  богатых,  ни  долгов,  ни
одолжений! Чтоб... Да я, я первый свои последние в купель ту огненную...
     -- Егорушка-а!
     Повалилась  Харитина  в ноги: спалит ведь последние, с  него  станется.
Спалит, отведет  душеньку, а потом либо за решетку тюремную,  либо на  осину
горькую.
     -- Не губи  семью, Егорушка,  деток  не губи. Все,  как велишь, исполню,
всех  покличу, напарю-нажарю  и выпить поднесу. Только  отдай ты мне денежки
эти от греха. Отдай, Христом богом молю.
     Обмяк  вдруг  Егор: словно воздух  из  него выпустили.  Кинул  на  стол
двадцать рыночных десяточек, сказал:
     -- Водки чтоб вволю. Чтоб хоть залились ею.
     Закивала  Харитина, мышью в  дверь юркнула. А Егор сел на лавку, достал
кисет  и   начал  советницу  свою  свертывать,  цигарку-самопалку.  Медленно
свертывал, старательно. И не потому, что махорку жалел -- ничего он сейчас не
жалел! -- а потому, что очень уж  ему хотелось подумать. Но мысли эти  его не
слушались, разбегались по  всем углам, и он пытался собрать их одна к одной,
как махорочные крошки в обрывок газеты,
     О многом хотелось  подумать. Хотелось понять, что же такое  произошло с
ним,  почему  и  --  главное -- за  что. Хотелось рассудить, кто  прав  и  кто
виноват.  Хотелось решить,  как быть  дальше, где  достать  еще сотню  и где
отыскать    завтрашний   заработок.   Хотелось    помечтать   о    торжестве
справедливости, о наказании всех неправых, злых и жадных. Хотелось счастья и
радости, покоя и тишины. И -- уважения. Хоть немного.
     И еще очень  хотелось плакать, но плакать Егор не  умел и потому просто
сумрачно курил, уставясь в стол. А когда оторвался от него и глянул  окрест,
то вдруг увидел, что у дверей стоит Колька.
     --  Сынок...--  И  встал.  И  голову опустил.  А  потом  сказал  тихо:  --
Кабанчика-то я прирезал, сынок. Вот, значит.
     -- Я знаю.
     Колька  прошел к  столу и сел на материно место- на табурет. А Егор все
еще стоял, виновато склонив голову.
     -- Ты сядь, тятя.
     Егор  послушно  опустился на лавку. Тыкал  вслепую  окурком в герань на
окошке: только махра  трещала. И глазами кругом бегал: вокруг Кольки. Колька
поглядел на него, по-взрослому поглядел: пристально. А потом сказал:
     -- Ни в чем ты не виноват, тятя. Это я виноват.
     -- Ты? Как так выходит?
     -- Не остановил тебя вовремя,-- вздохнул Колька.-- Ты ведь у меня заводной
товарищ, верно?
     -- Верно, сынок. Правильно.
     -- Вот. А я не остановил. Стало быть, я и виноват. И ты в стол не гляди.
Ты на меня гляди, ладно? Как прежде.
     Прыгнули  у Егора губы: не  поймешь,  улыбнуться  хотел  или свистнуть.
Еле-еле совладал:
     -- Чистоглазик ты мой...
     -- Ну, ладно, чего там,-- сердито сказал Колька и отвернулся.
     И правильно, что отвернулся, потому что у Егора в носу вдруг ласвербило
и  сами собой две слезы по небритости проползли. Он смахнул их, заулыбался и
заново  начал свертывать цигарку. И пока свертывал  ее, пока прикуривал, оба
молчали: и отец, и сын. А потом Колька повернулся, сверкнул глазами:
     -- Какого я мужичищу у Нонны  Юрьевны слушал,  ну, тять! Голосище! Прямо
как у слона.
     К  вечеру  Харитина  поросячьей утробы  нажарила, напарила  и  на  стол
выставила. Егор в  чистой рубахе в красном углу сидел: слева подарки, справа
--  пол-литры. Каждого подарком встречал и граненым стаканчиком (лафитничков в
обзаведении не имелось):
     -- Будь здоров, гость  дорогой. Пей от  горла, ешь от пуза, на подарочек
радуйся.
     Бригадиров  и прорабов Харитина не  собрала (а может, и не  хотела), но
Яков Прокопыч приперся.
     -- Зла на тебя, Полушкин, не держу,  потому и  пришел.  Но закон  уважаю
сердечно. И  тебя, значит,  уважил и  закон  уважаю. Такая у меня постановка
вопроса.
     -- Садись, Яков Прокопыч, товарищ Сазанов. Испробуй нашего угощения.
     -- С нашим полным удовольствием. Все должно  быть соблюдено, верно? Все,
что положено. А  что  не  положено, то  фантазии. Бензином бы их полить да и
сжечь.
     Федор  Ипатыч  тоже  присутствовал.  Но  в  себе   был  весь,  сумраком
занавешенный. И потому помалкивал: ел да пил. Но Якову Прокопычу ответил:
     -- Всем  на чужом  пожаре  занятье  по душе найдется. Кому  тушить, кому
глазеть, а кому руки греть.
     Вскинулся Яков Прокопыч:
     -- Как понимать, Федор Ипатыч, это примечание?
     -- Законников надо жечь, а не  фантазии. Собрать бы всех законников да и
сжечь. На очень медленном огне.
     Разгореться бы тут спору, да Марьица не дала. Задергала мужа:
     -- Не спорь. Не встревай. Наше дело -- сторона-сторонушка.
     И Вовка с другого уха поддакнул:
     -- Может, лодка когда понадобится...
     А Егор и не слышал ничего из  своего красного  угла. Подарки  раздавал,
водкой заведовал. Сам пил, других угощал:
     --  Пейте, гости дорогие! Федор  Ипатыч,  свояк  дорогой, мил дружок мой
единственный, что нахмурился-засупонился? Улыбнись, взгляни бархатно,  молви
слово свое драгоценное.
     -- Слово? Это  можно.-- Поднял Федор Ипатыч стакан.-- С  прибылью, хозяин,
тебя,  и  с  догадкой:  раз кругом  все  такие  законники,  без  догадки  не
проживешь. Вот вывернулся ты, значит, и молодец. Да. Хвалю. Чиста душа в рай
глядит.
     -- В рай?  -- закручинилась Харитина.-- Там, где рай, не наш  край. Нам до
рая ста рублей не хватает. Удивилась Марьица:
     -- Ты что это, Тина, каких таких ста? Кабанчика, поди, не без выгоды...
     Крепилась  Харитина.  Весь  день крепилась, а тут сдала.  Взвыла  вдруг
по-упокойному:
     -- Ой, сестрица ты моя Марьица, ой, братец ты мой Федор Ипатович, ой, вы
гости мои ласковые...
     -- Да ты что, что, Тина? Да погоди голосить-то.
     -- Да ведь два ста рублей -- вся убоинка.
     --  Двести?..-- Федор Ипатыч даже хлебушек уронил.--  Двести рублей? Это ж
как так получается? Это почем же килограмм идет?
     --  А почем  бы  ни  шел, да  весь  вышел,--  сказал  Егор.-- Пейте-ешьте,
гости...
     -- Нет,  погоди!  -- строго  прервал  Федор  Ипатыч.--  Свежая свининка не
баранинка. Да в  это  время, да в городе. Да  по четыре рубля килограмм, вот
как она идет! По четыре целковых -- это я точно говорю.
     Онемели за столом. А Яков Прокопыч поддакнул:
     -- Вокруг этой цены супруга моя рассказывала.
     -- Господи! -- ахнула Харитина.-- Господи, люди добрые!
     --  Погоди! -- Федор Ипатыч ладонью пристукнул: забыл с огорчения, что  в
гостях,  не дома.-- Так выходит,  что на две  сотни сам ты себя нагрел, Егор.
Это  ж  при долгах, при начете, при  семействе да при  бедности  -- две сотни
чужому дяде? Бедоносец ты чертов!..
     Ахнул  Егор  суковатым  своим  кулаком  по  столешнице  --   аж  стаканы
подпрыгнули:
     -- Замолчь! Считаете все, да? Выгоды подсчитываете, убытки  вычитываете?
Так не сметь в моем доме считать да  высчитывать, ясно-понятно всем? Я здесь
хозяин,  самолично. А  я  одно считать  умею: кому избу  сложить, кому крышу
покрыть, кому окно прорубить -- вот что я считаю. И сыну своему  это же самое
и жизни считать наказываю. Три  сотки у меня земли, и эти три сотки  по моим
законам живут  и моими  счетами считают.  А закон у меня  простой: не считай
рубли --считай песенки. Ясно-понятно всем? Тогда пой, Харитина, велю.
     Молчали все, как пришибленные.  Глядели на  Егора, рты раззявив. Кольке
это  очень  смешным  показалось:  он  из-за  стола  в  сени  выскочил,  чтоб
отсмеяться там вволюшку.
     -- Спой, Тина,-- сказал Егор,-- Хорошую песню спой.
     Всхлипнула Харитина. Подперла щеку рукой,  пригорюнилась, как положено,
и... И опять двинуло ее совсем не в ту сторону:

     Ой, тягры-тягры-тягры,
     Ой, тягры да вытягры!
     Кто б меня, младу-младену,
     Да из горя б вытягнул...

9

     А  на  другой  день  на заготконторе  объявление  появилось.  С  газету
размером.  Печатными   буквами  всем  гражданам  сообщалось,  что  областные
заготовители будут брать у  населения лыко липовое. Отмоченное и высушенное,
по полтинничку за килограмм. Пятьдесят копеечек звонкими.
     Егор  долго  объявление  читал. Прикидывал: полтина  за кило-это, стало
быть,  рублевка  за  два.  Восемь  рублей пуд:  деньги. Большие суммы  можно
заработать, если каждый день по пять пудов из лесу таскать.
     А Федор Ипатыч ничего  не прикидывал. Некогда было: как только узнал об
этом,  так  и  запрягать побежал. Сел  на казенную тележку  и в лес  подался
вместе с Вовкой. И с ножами навостренными: ему-то о разрешении на лыкодрание
не  хлопотать  стать.  Да и в  липняки  сквозь завалы не  ломиться:  первый,
известное дело, сливочки пьет, не снятое молочко. Вот так-то.
     Ну, а Егор тем временем хлебал пустые щи и рассуждал, как хозяин:
     -- Восемь,  стало  быть,  рубликов  пуд.  Это  по-старому-  восемьдесят.
Зарплату в день заработать можно, ежели, значит, подналечь.
     Харитина  не  спорила:  с  поросячьих поминок  притишела  она.  По дому
сновала, по  поселку  суетилась,  по  знакомым  бегала.  Хлопотала  чего-то,
добивалась, о чем-то  просила. Егор был  не  в курсе: не вводили  его в этот
курс, а  расспрашивать  не годилось. Годилось гордость мужскую  соблюдать  в
нерушимости.
     А  насчет  лыка  обману  не  было.  Брали, кто пошустрее, разрешение  у
лесника --  это  у  Федора,  стало  быть,  Ипатыча  --  в  субботу-воскресенье
спозаранку  в лес отправлялись.  Туда  -- спозаранку,  оттуда  --  с вязанкой.
Конечно, с вязанкой на горбу да впоперек буреломов много рублей не вытянешь,
это  понятно.  Но  если  у  кого  мотоцикл  --  до  двадцати пяти килограммов
выхватывали.  Неделю  мочили,  сучили,  сушили  и  --  в  контору.  Пожалуйте
взвешивать.
     Ну, Федор Ипатыч  на мелочи не разменивался:  в первую  же ночь воз  из
лесу выкачал. Еле лошадь доперла. И -- вот голова мужик! -- не в поселок, не к
дому-пятистеночке:  зачем  лишнее обозрение? В  воду кобылу загнал,  там  ее
распряг, а воз вместе с лыком мокнуть оставил: телега не мотоцикл, ничего ей
не  сделается. И кобыле облегчение, и  разговоров  никаких, и вода продукцию
прямо в телеге  до кондиции доводит. Доведет -- впряжем лошадь и все разом на
берег. Растрясти да просушить  -- это  и  Марьица сделает. Тем более в лесном
его хозяйстве еще одна телега имелась: только лошадь перепрягай  да дери это
лыко, покуда серебро звякает.
     Три воза Федор Ипатыч таким  манером  из  лесу доставил, пока свояк его
умом раскидывал.  Уставал, конечно: работа  поту требует. И Вовку измучил, и
себя  извел,  и  кобылу  издергал. Вовка  прямо  у порога падал, и мать его,
сонного,  в  кровать волокла. А  сам  исключительно  настоечкой держался: на
укропе  настоечка.  Укрепляет.  И  только  лафитничек  опрокинул (Марьица  и
графинчик-то со стола убрать не поспела), только, значит, принял во здравие:
здрасте вам, Егор Полушкин. Собственной небритой персоной.
     -- Приятного вам угощения.
     Крякнул Федор Ипатыч -- нет, не с лафитничка -- с огорчения.
     -- Садись к столу, свояк дорогой, купец знамениты