ивот, глаза вытаращив:
     -- А я Ольку за титьки хватал!
     Сколько там в Колькином теле крови  было -- неизвестно, а только вся она
сейчас в лицо ему ударила. Аж под ложечкой защемило от бескровия:
     -- У ней же нету их...
     -- Ну, и что? А я там, где будут!
     Бога Колька  молил, чтоб снег  пошел, чтоб  гроза  вдруг ударила,  чтоб
ветер-ураганище. И помогло: ничего такого, правда, не  произошло,  но  Оля в
воду больше не полезла, как Вовка ни настаивал.
     -- Нет и нет. Мне мама не велит.
     Много  ли радости человеку  надо?  "Нет"  сказала,  и Колька  сразу все
позабыл: и купание, и смехи ее, и Вовкины нехорошие  слова.  Врал  Вовка, ну
конечно  же  врал, вот и все!  И Колька  по берегу уже  не молчком  шагал, а
рассказывал  про жаркие  страны. Про моря, на которых никогда не был, и  про
слонов, которых никогда не видал. Но так рассказывал, будто и был и видел, и
Олины глазки еще шире раскрывались.
     А Вовка очень сердился и поэтому шел сзади. И не след в след -- вот еще,
охота была! -- а сбоку, прямо  по кустам. Нарочно  ломал  их там и шумел тоже
нарочно.
     -- Они знаешь какие умные, слоны-то? Они все-все понимают,  да! Они и на
работу по гудку, как люди, и на обед.
     -- Надо же! -- Это так Олина мама удивлялась, ну и Оля тоже.-- А их едят?
     Вздохнул Колька: ох, не о том ты спрашиваешь, что интересно. Подумал:
     -- Дорого.
     -- Вот бы меня кто слоном угостил! Ну, ничего бы ему не пожалела за это,
ну ничегошеньки!
     Нет, даже за такую  сказочную плату Колька  не стал  бы губить для  нее
слона.  Нет, не для того слоны на  свете живут,  чтобы их девчонки ели. Даже
если и очень красивые.
     Это он подумал так. А сказал политично:
     -- У нас совсем этого достать невозможно. Ни за какие деньги.
     -- Слона нашел! -- вдруг заорал Вовка.-- Местного!
     Из кустов выломился и щенка приволок. Худой щенок был,  заброшенный,  и
ухо  ему кто-то оборвал. По морде то ли вода текла, то ли слезы, а языком он
все норовил Вовкину руку лизнуть. Маленьким языком. Неумелым.
     -- Гадость  какая  паршивая!  --  Оля Кузина даже  за Кольку спряталась.--
Шелудивый он. Дохляк.
     -- Утопим,-- сказал Вовка с удовольствием.-- Может, он бешеный.
     -- А  как  же  утопишь? -- Оля  из-за  Кольки  высунулась,  и в глазах ее
зажглось что-то остренькое.-- В воду бросишь?
     -- Чай, выплывет, если так-то. Подержи-ка, я камень поищу.
     Он щенка  Кольке  сунул,  но  Колька попятился  и  руки спрятал.  И еще
сказать что-то пытался,  по слова вдруг провалились куда-то. И пока Вовка со
щенком в руках  на берегу камень искал, Колька  все время  слова  вспоминал.
Очень нужные слова, горячие очень -- только не было их.
     И камней тут тоже не было, как Вовка ни старался. Колька уж обрадовался
тихонечко, уж сказал сдавленно: "Жалко...", как Вовка заорал радостно:
     -- Не надо мне никакой кирпичины, не надо! Я в воду залезу, а его ко дну
прижму. Он враз наглотается!
     И к  берегу побежал. А у Кольки опять горло  перехватило, и опять слова
провалились  куда-то. И тогда  он просто догнал  Вовку  и за трусы схватил у
самой воды.
     -- Пусти! -- Вовка рванулся, аж резинка его по заду щелкнула.-- Я нашел, я
и зачурался, вот! И что хочу теперь, то с ним и сделаю.
     --  Он нашел, он и  зачурался,--  подтвердила  Оля Кузина.-- И  теперь что
хочет, то с ним и сделает. И пусть уж лучше утопит: интересно.
     -- Герасим и Муму! -- объявил Вовка и опять в воду полез.
     -- Отдай,--  попросил Колька тихо.-- Отдай мне его. Отдай, а!  Я  тебе что
хочешь за него дам. Ну, что сам захочешь.
     --  А что у тебя есть-то? -- пренебрежительно  спросил Вовка, но, однако,
остановился, не полез вглубь.-- Ничего у вас теперь нету, кроме долгов: папка
так говорит.
     -- Кроме  долгов!  -- засмеялась Оля Кузина (а смех у нее- будто бубенчик
проглотила).-- Ничего у них нет, ничегошеньки: даже кабанчика!
     --  Отдай,--  Колька вдруг  дрожать  стал,  словно только-только  из воды
вылез, нанырявшись.-- Ну,  хочешь... Хочешь, я компас  тебе за него отдам, а?
Насовсем отдам, не топи только животную. Жалко.
     -- Жалко ему!--засмеялась Оля Кузина.-- Жалко у пчелки!..
     Но Вовка не засмеялся, а поглядел.
     -- Насовсем? -- спросил: недоверчив был, весь в Федора Ипатовича.
     -- Честное-железное,-- подтвердил Колька.-- Чтоб мне не купаться никогда.
     Молчал Вовка. Соображал.
     -- Да на что ему  компас-то твой? -- спросила  Оля Кузина.--  Очень он ему
нужен, компас-то! И всего-то  он, поди, копеек  восемьдесят  пять  стоит.  А
щенок знаешь сколько? Ого! И не купишь, вот сколько.
     --  Я  не за щенка,-- пояснил Колька, а на  сердце так скверно стало, что
хоть заплачь. И компаса жалко, и щенка жалко, и себя почему-то тоже жалко, и
еще чего-то жалко,  а вот чего -- никак Колька понять не мог. И  добавил: -- Я
за то только компас дам, чтоб не топил ты его никогда.
     -- Это конечно,-- солидно сказал Вовка.-- Компас за щенка мало.
     И щенка на руке покачал, будто прикидывая.
     --  Я не насовсем,-- вздохнул Колька.-- Пусть у тебя живет, если хочешь. Я
за то только, чтоб ты не топил.
     --  Ну,  за это...--  Вовка  похмурился по-отцовски,  повздыхал.--  За это
можно. Как считаешь, Олька?
     -- За это можно,-- сказала.
     И слов-то у  нее  своих не  было  -- вот  что  особо  горько.  Его слова
повторяла, как тот  попугай  говорящий,  про которого Колька читал  в книжке
"Робинзон Крузо".
     -- Ладно,  только пусть покуда  у  меня  живет,-- важно сказал Вовка.--  А
компас завтра принесешь: Олька свидетельница.
     -- Свидетельница я,-- сказала Олька.
     На том и порешили.  Вовка щенка домой  отволок, Олька к маме убежала, а
Колька с компасом пошел прощаться. Глядел, как стрелка вертится, как  дрожит
она, куда указывает.
     На север она указывала.

11

     Без кола да без двора  -- бобыль человек. Таких и Федор Ипатыч не уважал
и Яков Прокопыч побаивался. Если уж и двора нет, так что есть, спрашивается?
Одни фантазии.
     А  у Нонны  Юрьевны и  фантазий  никаких не было. Ничего у нее не было,
кроме  книжек,  пластинок  да  девичьей  тоски. И поэтому  всем  она чуточку
завидовала -- даже Харитине Полушкиной: у той Колька за столом щи наворачивал
да  Олька  молочко  потягивала. С таким  прикладом и мужа-бедоносца стерпеть
можно было, если бы был он, муж этот.
     Никому  в  зависти  этой --  звонкой, как  первый  снежок,-- никому Нонна
Юрьевна не признавалась. Даже себе самой, потому что зависть эта в  ней жила
независимо от  ее существа.  Сама собой  жила, сама соками наливалась, в жар
кидала и по ночам  мучила. И если бы кто-нибудь Нонне Юрьевне про  все это в
глаза сказал, она бы, наверно, с ходу окочурилась. Кондратий бы ее хватил от
такого  открытия.  Ну,  а  хозяйка  ее,  у  которой  она комнату  снимала  --
востроносенькая,  востроглазенькая  да  востроухонькая,-- так та хозяйка  все
это,  конечно, знала и обо всем  этом,  конечно, по всем углам  давным-давно
языком трясла:
     -- Подушки грызет, товарочки, сама в щелку видела, вот те крест. Кровь в
ней играет.
     А товарочки головами согласно кивали:
     -- Пора бы уж:  перестоится  девка. Мы-то первых  своих когда рожали-то?
Ай-ай, по бабьим срокам ей бы уж третьего в зыбке качать.
     Вот с таких-то разговоров да шепотков Нонне Юрьевне и житье-то пошло не
в житие, а в вытье.  Никогда она для себя ничего добиваться не решалась и не
пыталась, а  тут  вдруг понесло ее по всем  начальникам.  И откуда  терпение
взялось да настойивость: не сдавалась. Все инстанции прошла, что положено, и
добилась.
     -- Выделим  вам  отдельную  комнату.  Только,  к сожалению, в  аварийном
фонде.
     -- В каком угодно!
     Душа продрогшая о  крыше не думает:  ей стены нужны. Ей от глаз-сосулек
укрыться нужно, и если при этом сверху капает --  пусть себе капает. Главное,
стены есть. Есть, где отплакаться.
     Отплакалась   Нонна  Юрьевна   с  огромным  удовольствием   и   большим
облегчением:  даже  улыбаться  начала. А  как  слезки высохли,  так и сверху
полило: дождь начался и без всяких препон комнаты ее собственной достиг. Все
тазы и все кастрюли переполнил  и породил  в почти безмятежной голове  Нонны
Юрьевны мысли вполне практического направления.
     Однако направление это, как выяснилось, в тупик вело:
     -- На ремонт все лимиты исчерпаны.
     -- Но у меня протекает потолок. Просто как душ, знаете.
     Улыбнулись покровительственно:
     --  То не потолок протекает,  то крыша. Потолок  течь  не  может, он для
другого приспособлен. А крыша, она, конечно, может. Все правильно, в будущем
году ставим вас на очередь.
     -- Но послушайте,  пожалуйста, там же совершенно невозможно  жить. Там с
потолка ручьем течет вода и...
     --  А  мы  вас  насчет  аварийного  состояния  предупреждали,  у  нас  и
документик имеется на этот счет. Так что сами вы во всем виноваты.
     Вот так и перестал человек улыбаться: не до улыбок тут, когда в комнате
--  собственной,  выстраданной, вымечтанной и выплаканной! --  в  комнате  этой
опята растут.  Хоть соли их и грузи  бочками в  прекрасный  город Ленинград.
Маме.
     Но повезло.  Правда, втайне Нонна Юрьевна  считала  себя  счастливой  и
поэтому  даже не удивилась везению. Просто встретился ей  у  этого лишенного
лимитов тупика некий очень приветливый гражданин.  Лысый и великодушный, как
древний римлянин.
     -- Эка невидаль, что текет. Покроем!
     И покрыл.  Так  покрыл,  что  хоть  святых выноси. Но и к этому способу
общения Нонна Юрьевна как-то уже притерпелась. И даже научилась не краснеть.
     --  У меня бригада --  ух, работает за двух, жрет  за трех, а пьет, сколь
поднесут. Так что готовь бутылку для заключения трудового соглашения.
     Спиралью  от  древнего римлянина  несло -- комары замертво  падали. Оно,
конечно, правильно: человечество по спирали развивается, но эта, конкретная,
такой пахучей была, что Нонна Юрьевна на всякий случай переспросила:
     -- Какую бутылку, говорите?
     --  Натуральную-минеральную,  раскудри  ее  в  колдобину  и  распудри  в
порошок!..
     Пока Нонна Юрьевна за натуральной бегала, гражданин древний римлянин на
носках к пустырю припустил:
     -- Есть шабашка, мужики, раскудрить  вашу, распудрить. Дуру какую-то бог
нанес:  хата  у  нее  текет.   Дык  мы  ее  пол-литрами   покроем,  родимую.
По-фронтовому,  в  три  наката.  Чтоб  и  не  капала,  зараза,  на  хорошего
человека!..
     День  тот в смысле просветления душ  с утра не  задался,  и мужики были
злыми.  Пока  Черенок  насчет  шабашки  колбасился,  землю  на  пустыре  для
какого-то туманного назначения перелопачивали и цапались:
     -- Ты стенку-то оглаживай. Оглаживай, говорят тебе!
     -- А чего ее оглаживать? Не баба.
     -- А того, что осыплется, вот чего!
     -- Ну,  и хрен  с  ней, с  осыпленной. Ты бы,  Егор,  заместо указаний в
смыслах оглаживания  данной канавы домой  бы  смотался и супругу бы законную
огладил бы на пару рубликов. И природа бы нам за это улыбнулась.
     Промолчал Егор.  Хмуро стенку свою оглаживал, землю со дна выгребал. Но
хоть и оглаживал по  привычке  и выгребал  по аккуратности, а  той легкости,
запоя  того рабочего,  что двигал им когда-то мимо перекуров да  переболтов,
восторга того неистового перед делом рук своих он уже не испытывал. Давно не
испытывал и делал ровнехонько настолько, чтоб наряд закрыли, даже если  и  с
руганью.
     А  молчал он потому,  что  после того случая с враньем про неизвестного
мужика, который утек из  местного населения с якобы одолженными ему рублями,
после Харитининых слез да Колькиных глаз зарекся он копеечку из дому  брать.
Сам  себе слово  такое  дал  и  даже перекрестился  тайком, хотя  в  бога не
веровал. И пока держался. Держался за слово свое да за тайное крестное знаме
ние, как за последний спасательный круг.
     Ну, а  тут  Черепок прибежал и вестью радостной огорошил. Насчет крыши,
что над дурой девкой так вовремя протекла.
     -- Шабаш, мужики!
     Враз  пошабашили.  Обрадовались, лопаты  в  канаву  покидали  и к речке
ударились: умыться.  А  умывшись,  подались  заключать трудовое  соглашение,
заранее ощущая в животах волнующую пустоту.
     Издали  еще  Егор пятистеночку  эту  угадал:  половина  шифером  крыта,
половина травой  заросла и  их,  стало  быть, теперь касалась.  Сруб  глазом
окинул:  гнилью, однако,  еще не тронуло  сруб-то, и  при  умелом топоре  да
добром  взгляде  обновить домишко  этот труда  особого не  составляло. Крышу
перекрыть да полы перестелить, и вся недолга.
     Это  он  думал  так,  плотницким  глазом  работу  прикидывая.  Думал да
помалкивал, потому что  это не просто работа была, а  шабашка, и говорить об
истинном размере  труда тут не  приходилось. Тут полагалось  раздувать любое
хозяйское упущение до масштаба бедствия, пугать полагалось и стричь с испугу
этого  дикую   шабашскую   деньгу.  Не   учитываемый  ни   государством,  ни
бухгалтерией, ни фининспекцией, ни даже женами мужской подспудный доход.
     А  еще он подумал, что надо бы крыльцо поправить и косяки  заменить.  И
навес  над  крыльцом надо бы  уделать по-людски и...  И тут дверь  кособокая
распахнулась, и Черепок сказал радостно:
     -- Бригада-ух! Здравствуй, хозяйка, кажи неудобства, раскудрить их...
     --   Здравствуйте,--  очень  приветливо  сказала   хозяйка.--   Проходите,
пожалуйста.
     Все прошли, а  Егор  на  крыльце  застрял.  В  полном  онемении:  Нонна
Юрьевна. Это  к ней  тогда Колька  прибежал  --  к  ней, не к родимой матери.
Пластинки слушал: голос, говорит, как у слона...
     Затоптался  Егор -- и в хату не шел и бежать не решался. И совестно  ему
было, что  в  такой компании  в  дом  ее  вваливается,  да с таким  делом, и
думалось где-то, что хорошо еще, он в плотницкой работе соображение имеет.
     -- Егор Савельич, что же вы не проходите?
     Узнала, значит.  Вздохнул Егор, сдернул  с  головы  кепку  и  шагнул  в
прогнившие сени.
     Натуральную трескали. Под  какого-то малька в томате,  что  ныне  важно
именовался частиком. Филя палец оттопыривал:
     -- Сколько  их,  земных  неудобств, или,  сказать,  неудовольствий:  кто
счесть  может?  Мы  можем,  рабочие люди.  Потому как  всякое  неудобство  и
неудовольствие жизни через наши руки проходит. Ну, а что руки пощупали, того
и голова не забудет: так, что ли, молодая хозяюшка?  Хе-хе. Так что  выпьем,
граждане-друзья-товарищи, за наши рабочие руки. За поильцев наших и частично
кормильцев.
     Черепок молча пил. Обрушивал стакан в самый  зев, крякал оглушительно и
рукавом  утирался.  Доволен  был.  Очень  он  был  доволен:  редкая  шабашка
попалась. Дура дурой, видать.
     Но Егор пить не стал.
     -- Благодарствую на угощении.-- И кружку отодвинул.
     -- Что же вы так категорически отказываетесь, Егор Савельич?
     -- Рано,-- сказал.
     И на Филю  -- тот уже второй  раз мизинец оттопыривать примеривался,-- на
Филю в упор посмотрел. И добавил:
     -- За руки рабочие выпить -- это мы можем.  Это с полным нашим уважением.
Только где они, руки эти? Может, мои это руки? Нет, не мои. Твои, может, или
Черепка?  Нет,  не  ваши.  Шабашники мы, а не рабочие. Шабашники.  И тут  не
радоваться надо вовсе, а слезой горючей умываться. Слезой умываться от стыда
и позора.
     Нонна Юрьевна  так смотрела,  что глаза у нее стали  аккурат в очковины
размером. Филя лоб хмурил, соображая. А Черепок... Ну, Черепок, он Черепок и
есть: второй стакашек в прорву свою вылил и рукавчиком закусил.
     -- Осуждаешь,  значит?  -- спросил наконец Филя  и рассмеялся,  но не  от
веселья,  а  от  несогласия.--   Вот,  товарищ  учительница,   вот,   товарищ
представитель  передовой нашей  интеллигенции, какая, значит, у нас здоровая
самокритика. И действует она ядовито. До первого стаканчика. А после данного
стаканчика  самокритику  мы  забываем,  и начинается  у  нас  одна  сплошная
критика, Что скажешь, бывший рабочий человек Егор Полушкин? Испугалась вдруг
Нонна  Юрьевна. Чего испугалась, понял Егор, а только увидел:  испугалась. И
заулыбалась  торопливо, и  глазками  заморгала,  и  захлопотала,  себя  даже
маленько роняя:
     -- Закусывайте, товарищи, закусывайте. Наливайте, пожалуйста, наливайте.
Егор Савельич, очень я вас прошу, выпейте рюмочку, пожалуйста.
     Посмотрел на нее Егор. И столько тоски в глазах его было, столько  боли
и  горечи, что у Нонны Юрьевны аж  в горле  что-то  булькнуло. Как у Черепка
после стаканчиков.
     -- Выпить мне очень даже хочется, Нонна Юрьевна, учителка дорогая. И пью
я  теперь,  когда случай выйдет. И если б вдруг тыщу рублей нашел --  все бы,
наверно, враз  и  пропил. Пока  бы не  помер, все  бы пил  и пил и других бы
угощал.  Пейте, говорил  бы,  гости  дорогие, пока  совесть наша в  вине  не
захлебнется.
     --  Ну,  дык,  найди,-- сказал вдруг Черепок.-- Найди, раскудрить ее,  эту
тыщу.
     Глянул  Егор на  Нонну  Юрьевну,  глаз  ее  перепуганный  уловил,  руки
задрожавшие и все понял. Понял и, взяв кружечку отодвинутую, сказал:
     --  Позвольте за  здоровье  ваше, Нонна  Юрьевна. И  за  счастье  тоже,
конечно.
     И выпил. И  мальком этим, что по несуразности  в томате  плавал  вместо
заводи какой-нибудь, закусил. И кружку поставил, как точку.
     Потом  пятистеночек  осматривали.  Объект, так сказать, приложения сил,
родник будущих доходов.
     Тут  роли были  распределены заранее. Черепку полагалось пугать, Филе --
зубы заговаривать, а Егору -- делом заниматься.  Прикидывать, во что  все это
может оберуться, и умножать на два. И уж после этого умножения Черепок черту
подводил. Во сколько, значит, влетит хозяину означенная работа.
     Так и здесь предполагалось:  Филя уж речи готовил потуманистей, Черепок
уж заранее угрюмился, за столом еще.
     -- Ну, хозяюшка, спасибо на угощении. Выкладывай теперь свои  неудобства
жизни.
     Ходили, судили, рядили, пугали -- Егор помалкивал. Все вроде бы по плану
шло, все как надо, а уж о чем думал Егор,  неудобства  эти  оглядывая, о том
никто не догадывался. Ни Черепок, ни Филя, ни Нонна Юрьевна.
     А думал он, во что это все девчоночке  встанет. И о том еще  думал, что
хозяйства  у  нее -- одна раскладушка, на которой когда-то сын  его обиженный
ночевал. И потому, когда сложил он все, что работы требовало, когда материал
необходимый прикинул, то не умножил на два, а разделил:
     -- Полста рублей.
     -- Что? -- Черепок даже раскудриться позабыл от удивления.
     --  Упился,  видать,--  сказал  Филя  и на  всякий  случай  похихикал:  --
Невозможное произнес число.
     -- Пятьдесят  рублей со всем материалом и со всей нашей работой,-- строго
повторил Егор.-- Меньше не уложимся, извиняемся, конечно...
     -- Да что вы, Егор Савельич...
     -- Ах, раскудрить твою...
     --  Замолчи! -- крикнул  Егор.-- Не смей  тут выражения  говорить,  в дому
этом.
     -- А на хрена мне за полсотни да еще вместе с материалом?
     -- И мне,-- сказал Филя.-- Отказываемся по несуразности.
     -- Да  как  же,  товарищи  милые,-- перепугалась Нонна  Юрьевна.-- Что  же
тогда...
     -- Тогда в  тридцатку все обойдется,-- хмуро  сказал Егор.--  И еще я вам,
Нонна Юрьевна, полки сделаю. Чтоб книжки на полу не лежали.
     И   пошел,  чтоб  мата  черепковского  не  слышать.   Так  и  ушел,  не
оглядываясь.  На  пустырь  тот вернулся  и  снова взялся за  лопату.  Канаву
оглаживать.
     Били его на том пустыре. Сперва в  канаве, а потом  наверх выволокли  и
там тоже били.
     А  Егор особо и не отбивался:  надо  же  мужикам злобу свою и  обиду на
ком-то  выместить. Так что он, Егор Полушкин, бывший плотник -- золотые руки,
лучше других, что ли?

12
     Федор  Ипатович  со  всеми долгами расплатился, все в ажур привел,  все
справочки   раздобыл,  какие  только   требовались.  Папку  с  тесемками   в
культтоварах  купил,  сложил  туда  бумажки  и  в  область  п