Страницы: -
1 -
2 -
3 -
4 -
5 -
6 -
7 -
8 -
9 -
10 -
11 -
12 -
13 -
14 -
15 -
16 -
17 -
ет? Тогда, сынок, слезы горючие текут, когда ничего больше уж и не
хочется, а велят. И не по лицу текут-то слезы эти, а внутри. И жгут. Потому
жгут, что душа плачет. Стало быть, она все-таки есть, но, видать, у каждого
своя. И потому каждый должен уметь ее слушать. Чего она, значит, ему
подсказывает.
Говорили они неспешно, и слова обдумывая и дела, поскольку беседы вели
за работой. Колька держал, где требовалось, пилил, что отмерено, и гвозди
приловчился с двух ударов вгонять по самую шляпку. Первый удар -- аккуратно,
чтоб направить только, а второй -- с маху, так, чтоб шляпка утопла. Споро
работали: крышу перекрыли, крыльцо поставили, пол перебрали. А из остатков
Егор начал сооружать полки, чтобы книжки на полу не валялись. Особо когда ту
обнаружил, про индейцев.
Колька под рукой у него ходил. Помогал, чем мог, сам учился и очень
старался. Но раз в день непременно исчезал куда-то часа на два, а
возвращался обязательно хмурый. Егор все приглядывался, хмурость эту
замечая, но не расспрашивал: парень был самостоятельный и сам решал, что ему
рассказывать, а о чем молчать. И потому старался о другом говорить:
-- Главное дело, сынок, чтоб у тебя к работе всегда приятность была.
Чтоб петь тебе хотелось, когда ты труд свой совершаешь. Потому тут хитрость
такая: сколько радости пропето, столько обратно и вернется. И тогда все, кто
работу твою увидит, тоже петь захотят.
-- Если бы так было, все бы только и голосили. Сердитым Колька в то утро
с исчезновения-то своего вернулся. И говорил сердито.
-- Нет, сынок, не скажи. Радостной ложкой и пустые щи хлебать весело.
-- Если с мясом щи-то, так я и без ложки не заплачу.
-- Есть, Коля, для живота веселье, а есть -- для души.
-- Обратно для души! -- рассердился вдруг Колька.--Какой тут может быть
серьезный разговор, когда ты все про дух какой-то говоришь, про религию!
Нонна Юрьевна --а они в ее комнате доски-то для полок строгали -- в
разговор не встревала. Но слушала с вниманием, и внимание это Егор ценил
больше разговора. Потому при этих словах он на нее глянул и, рубанок
отложив, за махоркой полез. А Нонна Юрьевна, взгляд его растерянный поймав,
спросила вдруг:
-- А может, не про религию, Коля, а про веру?
-- Про какую еще веру?
-- Верно-правильно, Нонна Юрьевна, -- сказал Егор.-- Очень даже человек
верить должен, что труд его на радость людям производится. А если так он, за
ради хлебушка, если сегодня, скажем, рой, а завтра -- зарывай, то и тебе без
веселья, и людям без радости. И ты уж не на то смотришь, чтоб сделать, как
оно получше-то, как посовестливее, а на солнышко. Где висит, да скоро ли
спрячется. Скоро ль каторге этой да стыду твоему смертному отпущение
настанет. Вот тут-то о душе-то и вспомнишь. Обязательно даже вспомнишь, если
не бессовестный ты шабашник, если жив в тебе еще настоящий рабочий человек.
Мастер жив уважаемый. Мастер!..
Голос его вдруг задрожал, Егор поперхнулся, в махорку свою уставился. А
когда цигарку сворачивать стал, то пальцы у него сразу не послушались:
махорка с листика ссыпалась, и листик тот никак сворачиваться не хотел.
-- Вы здесь курите, Егор Савельич,-- сказала Нонна Юрьевна. -- Курите
здесь, пожалуйста.
Улыбнулся Егор ей. Аж губы подпрыгнули.
-- Да уж, стало быть, так, Нонна Юрьевна. Стало быть, так, раз оно не
этак.
А Колька молчал все время. Молчал, смотрел сердито, а потом спросил
неожиданно:
-- А сколько раз в день щенков кормить надо, Нонна Юрьевна?
-- Щенков? -- растерялась Нонна Юрьевна от этого вопроса.-- Каких щенков?
-- Собачьих,-- пояснил Колька.
-- Н-не знаю,-- призналась она.-- Наверно...
И тут в дверь постучали. Не кулаком: костяшками, по-городскому. И Нонне
Юрьевне от этого стука еще раз растеряться пришлось:
-- Да, да! Кто там? Войдите!
И вошел Юрий Петрович Чувалов. Новый лесничий.
О т а в т о р а
Вот тут бы и точку поставить, читатель досочинит. Непременно досочинит
счастливый
конец и навсегда отложит эту книжку. Может, зевнет даже. Но простит,
наверно: счастливые концы умилительны, а от умиления до прощения -- рукой
подать.
Только Егор не просит. Молча смотрит он на меня светлыми, как родное
небо, глазами, и нет во взгляде его ни осуждения, ни порицания, ни гнева:
несогласие есть.
И поэтому я продолжаю. Песню, которую начал, надо допеть до конца.
14
Никогда в жизни не было у Кольки своей собаки. Знакомых -- весь поселок,
а вот своей собственной, от щенка вскормленной, такой не было. И учить ее не
приходилось, а дрессировать -- тем более. Обидно, конечно.
А вот у Вовки собаки не переводились. Не успеет Федор Ипатыч одну
пристрелить, как тут же другую заводит. Прямо в тот же день, а может, даже и
раньше.
Федор Ипатыч собак собственных уничтожал не по жестокости сердца и не
по пьянке, а совсем на трезвую голову. Собака -- это ведь не игрушка, собака
расходов требует и, значит, должна себя оправдывать. Ну, а коли состарилась,
нюх потеряла или злобу порастратила, тогда не обессудь: за что кормить-то
тебя? Кормить, конечно, не за что, но чтобы она, собака эта, с голоду во
дворе не подохла, Федор Ипатыч ее самолично на собственном огороде из ружья
пристреливал. Из гуманных, так сказать, соображений. Пристреливал, шкуру
собачникам сдавал (шестьдесят копеек платили!), а тушу под яблоней
закапывал. Урожаистые были яблоньки, ничего не скажешь.
И нынче у них но дворе здоровенная псина на цепи билась. Небо черное,
глаза красные, рык с надрывом и клыки что два ножа. Даже Вовка Пальмы этой
остервенелой побаивался, даром что выросли рядышком. Не то чтобы совсем
боялся, но остерегался. Береженого бог бережет -- эту пословицу Вовка еще в
зыбке выучил: часто повторяли.
На цепи, значит, перед входом Пальма металась, а на задах, за банькой,
в старой железной бочке Цуцик жил. Тот самый, чью жизнь не часы, а компас
отмеривал: пока нравился компас этот Вовке, жив был Цуцик. Мог и хвостом
помахать, и косточке порадоваться.
Правда, хвостом махать куда чаще приходилось, чем косточкам радоваться.
И не потому, что Вовка извергом каким-то там рос: забывал просто, что собаки
тоже есть каждый день хотят. Забывал, а глаза собачьи ничего напомнить ему
не могли, потому что в глазах читать- это тоже уметь надо. Тут одной грамоты
мало, чтобы в глазах тоску собачью прочитать. Тут что-то еще требовалось, но
ни Вовку, ни тем более Федора Ипатовича эти "что-то" никогда не
интересовали, а потому и не беспокоили.
Ну, а Оля Кузина, чьи косички сердца Колькиного однажды коснулись да
так и присохли к нему,-- так Оля эта Кузина только с Вовкиного голоса
говорить могла. И слова у нее Вовкины были и мысли. А вот почему так
получилось, Колька никак понять не мог: гонял ведь Вовка девчонку эту, за
косы дергал, хватал за что ни попадя, раз прибил даже, а она все равно за
ним бегала и ни на кого другого смотреть не желала. Все ей были уроды.
А еще Вовка сказал однажды:
-- Может, я его, Цуцика этого, все-таки утоплю. Надоест компас твой, и
утоплю. Пользы от него никакой не получишь.
Колька как раз щенка кормил, язычок его на руке своей чувствовал. Но
смолчал.
-- Если он ценный, так ты мне цену давай.
-- Какую цену? -- не понял Колька.
-- Настоящую.-- Вовка солидно вздохнул.
-- Так денег нету.-- Колько подумал немного.--Может, я какую книжку в
библиотеке стащу?
-- Зачем мне книжка? Ты вещь давай.
Вещей у Кольки не было, и разговор тот так ничем и не кончился. Но
Колька о нем каждый день думал, каждый день страхом за Цуцика этого
горемычного окутывался, а придумать ничего не мог. Мрачнел только. А тут еще
Оля Кузина...
Вот почему в этот день он самого главного-то и не услышал. О щенке
думал, о Вовке, о ценной вещи, которой у него не было; и об Оле Кузиной, у
которой были глазки, смех и косички. Ничего не слышал, хоть и сидел за
столом рядом с Нонной Юрьевной напротив нового лесничего. А разговор за
столом вот как складывался.
-- Больно уж легко теперь человек с места вспархивает,-- говорил тятька
его Егор Полушкин.-- Враз куда-то устремляется, прибегает в задыхе, вершит,
чего попалось, и обратно устремляется. И все кругом ему -- случай... А из
отрезанных кусков каравая не сложишь, Юрий Петрович.
-- Люди интересную работу ищут. Это естественно.
-- Значит, коль естественно, то и ладно, так выходит? Не согласный я с
вами. Всякое место, оно все равно наше, общее то есть. А что выходит, если
по жизни смотреть? А то выходит, что от поспешаловки мы про все это
забываем. Вот приехал я, скажем, сюда, в поселок. Ладно-хорошо. Но и здесь,
однако, лес да река, поля да облака. Чьи они? Старые люди толкуют: божьи. А
я так мыслю, что если бога нет, то они мои. А мои, стало быть, береги
свое-то. Не допускай разору: твоя земля. Уважай. Вот.
-- Согласен с вами полностью, Егор Савельич.
Слушали здесь Егора -- вот что удивительно было! Слушали,
именем-отчеством величали, собственные ответы взвешивали. Егору это не то
чтобы нравилось -- он ведь не понравиъся стремился! -- а ворошило все в нем.
Он уж и чай не пил, а только ложечкой в стакане помешивал и говорил то, что
казалось ему и нужным и важным:
-- Человек отдыхает, зверь отдыхает, пашня отдыхает. Всем отдыхать
положено не для удовольствия, а для скопления сил. Чтоб, значит, обратно
работать, так? А раз так, то и лес -- он тоже подремать хочет. От людей
забыться, от топоров залечиться, раны смолой затянуть. А мы обратно -- лыко с
него. Порядок это? Непорядок. Беспокойство это и липнякам полная смерть.
Зачем?
-- С липняками полностью моя вина,-- сказал Юрий Петрович.-- На охранные
леса это разрешение не распространяется.
-- Не в том дело, чья вина, а в том, чья беда...
Нонна Юрьевна тихо по хозяйству шебаршилась: чайку налить да хлебца
подрезать. Слушала и Егора и лесничего, а сама примолкла. Как Колька.
-- Много липняка погибло?
-- Это есть.-- Егор вздохнул, вспомнив свой незадачливый поход.-- Деньги
сулили, так что уж... Топор не остановишь, коль полтина за килограмм.
-- Да,-- вздохнул Чувалов.-- Жаль. В старых книгах указано, что в лесах
наших было когда-то множество диких пчел.
-- Мы ведь это...-- Егор покосился на упорно молчавшего Кольку и опять
вздохнул.-- Мы тоже за лыком-то навострились. Да. А как глянули, что в лесу
от стволов бело, так и назад. И жалко и совестно.
До чего же хорошо и покойно было ему в этот день! И разговор тек
неспешно, и новый лесничий казался приветливым, и сам Егор Полушкин -- умным
и вполне даже самостоятельным мужиком. Колька, правда, пыхтел да хмурился,
но на его хмурое сопенье Егору не хотелось обращать внимания: он берег
впечатления от встречи с лесничим и нес их домой неторопливо и бережно,
точно боялся расплескать.
-- Уважительный человек лесничий новый,-- сказал он Харитине, как спать
улеглись.-- Простая, видать, душа и к сердцу отзывчивая.
-- Вот бы на работу ему тебя взять -- это отзывчиво.
-- Ну, зачем так-то, Тина, зачем?
О том, чтоб работать у Юрия Петровича, Егор даже думать боялся. То
есть, конечно, думал, поскольку мечта эта заветная в нем уже поселилась, по
вслух выражать ее не хотел. Не верил он больше в свое счастье и даже самые
несбыточные мечты опасался до времени спугнуть или сглазить. И поэтому
добавил политично:
-- Он сюда не для работы приехал, а для туризма.
-- А коль для туризма, так людям голову не морочь, А то обратно на три
ста нагорим с туризмом с ихним.
Очень хотелось Егору защитить хорошего человека, но он только вздохнул
и на другой бок повернулся. С женой спорить -- бестолочь одна. Все равно
последнее слово за ней останется.
А новый лесничий Юрий Петрович Чувалов, до вечера просидев у Нонны
Юрьевны, в тот день, естественно, ни в какой поход не пошел. И не только
потому, что время уже было позднее, а и по соображениям, не очень пока ясным
для него самого.
Все началось с проводов. Поскольку лесничий нагрянул в поселок внезапно
и от огласки воздерживался, то и ночевать пошел не к подчиненному Федору
Ипатовичу Бурьянову, а к директору школы по рекомендации Нонны Юрьевны. И
Нонна Юрьевна к директору этому в тот вечер его и провожала.
С директором у Нонны Юрьевны отношения были добрые. С директором
добрые, а с товарищами по школе, с преподавательским, как говорится,
коллективом, никаких отношении не сложилось. То есть, конечно, кое-что
сложилось, но и не то и не так, как хотелось бы Нонне Юрьевне.
Надо сказать, что встретили молодую учительницу, прибывшую в поселок из
города Ленинграда, и по-доброму и по-семейному. Всяк помочь рвался и помогал
-- и делом и советом. И все было отрадно аж до торжественного вечера накануне
8 Марта. Праздник этот отмечался особо, поскольку, кроме директора, мужчин в
школе не имелось, и Международный женский день был воистину женским. Все к
этому вечеру загодя и в глубокой тайне шили себе наряды.
А Нонна Юрьевна явилась в брючном костюме. Нет, не ради демонстрации, а
потому что искренне считала этот костюм вершиной собственного гардероба,
надевала его до сей поры один раз, на выпускной институтский вечер, и все
девчонки тогда ей завидовали. А тут получился конфуз и поджатые губы.
-- Не воскресник у нас, милочка, а праздник. Наш, женский.
Международный, между прочим.
-- А по-моему, это нарядно,--пролепетала Нонна Юрьевна.-- И современно.
-- Насчет современности вам, конечно, виднее, только если им и этой
современности позволяете себе на торжественном вечере появляться, то
извините. Мы тут, значит, не доросли.
Нонна Юрьевна к двери подалась, директор -- за ней. Догнал на третьем
повороте.
-- Вы напрасно, Нонна Юрьевна.
-- Что напрасно? -- всхлипнув, спросила Нонна Юрьевна.
-- Напрасно так реагируете.
-- А они не напрасно реагируют?
Директор промолчал. Шел рядом с разгневанно шагавшей девушкой, думал,
что следует сказать. Сказать следовало насчет примера, который обязан являть
собою педагог, насчет буржуазных веяний, чуждой нам моды и тому подобное.
Следовало все это сказать, но сказал он это про себя, а вслух поведал совсем
иное:
-- Да завидуют они вам, Нонна Юрьевна! Так, знаете, чисто по-женски. Вы
молодая, фигура у вас, извините, конечно. А у них заботы, семьи, мужья,
хозяйство, а вы -- завтрашнее утро. Так что пощадите вы их великодушно.
Нонна Юрьевна глянула сквозь слезки и улыбнулась:
-- А вы хитрый!
-- Ужасно,-- сказал директор.
На вечер Нонна Юрьевна не вернулась, но с директором подружилась. Даже
иногда на чаи захаживала. И поэтому вела сейчас к нему лесничего без
предупреждения.
А вечер теплый выдался и застенчивый. Вдалеке, возле клуба, музыку
наяривали, в небе облака розовели. А ветра не было, и каблучки Нонны Юрьевны
с особенной четкостью постукивали по деревянным тротуарам.
-- Тихо-то как у вас,-- сказал Чувалов.
-- Тихо,-- согласилась Нонна Юрьевна.
Не ладился у них разговор. То ли лесничий с дороги притомился, то ли
Нонна Юрьевна от разговоров отвыкла, то ли еще какая причина, а только
шагали они молча, страдали от собственной немоты, а побороть ее и не
пытались. Выдавливали из себя слова, как пасту из тюбика: ровнехонько зубки
почистить.
-- Скучно здесь, наверно?
-- Нет, что вы. Работы много.
-- Сейчас же каникулы.
-- Я с отстающими занимаюсь: знаете, пишут плохо, с ошибками.
-- В Ленинград не собираетесь?
-- Может быть, еще съезжу. Маму навестить И опять -- полста шагов молча.
Будто зажженные свечи перед собой несли.
-- Вы сами эту глухомань выбрали?
-- Н-нет. Назначили.
-- Но ведь, наверно, могли бы и в другое место назначить?
-- Дети -- везде дети.
-- Интересно, а кем вы мечтали стать? Неужели учительницей?
-- У меня мама --учительница.
-- Значит, фамильная профессия?
Разговор становился высокопарным, и Нонна Юрьевна предпочла не
отвечать. Юрий Петрович почувствовал это, в душе назвал себя индюком, но
молчать ему уже не хотелось. Правда, он не очень-то умел болтать с
малознакомыми девушками, но идти молчком было бы совсем глупо.
-- Литературу преподаете?
-- Да. А еще веду младшие классы: учителей не хватает.
-- Читают ваши питомцы?
-- Не все. Коля, например, много читает.
-- Коля -- серьезный парнишка.
-- Им трудно живется.
-- Большая семья?
-- Нормальная. Отец у него странный немного. Нигде ужиться не может,
мучается, страдает. Плотник хороший и человек хороший, а с работой ничего у
него не получается.
-- Что же так?
-- Когда человек непонятен, то проще всего объявить его чудаком. Вот и
Егора Савельевича бедоносцем прямо в глаза зовут, ну, а Коля очень больно
переживает это. Простите.
Нонна Юрьевна остановилась. Опершись о забор, долго и старательно
вытряхивала из туфель песок. Песку-то, правда, немного совсем набилось, но
мысль, которая пришла ей в голову, требовала смелости, и вот ее-то и копила
в себе Нонна Юрьевна. И фразы сочиняла, как бы изложить эту мысль половчее.
-- Вы одни на Черное озеро собираетесь? -- Сказала и испугалась: подумает
еще, что навязывается. И добавила совсем уж невпопад: -- Страшно одному. И
скучно. И...
И замолчала, потому что объяснения завели ее совсем не в ту сторону. И
с отчаяния брякнула без всякой дипломатии:
-- Возьмите Полушкина в помощь. Его отпустят: он разнорабочим тут
числится.
-- Знаете, я и сам об этом думал.
-- Правда? -- Нонна Юрьевна улыбнулась с явным облегчением.
-- Честное слово.-- Юрий Петрович тоже улыбнулся. И тоже почему-то с
облегчением на душе.
А на самом-то деле до ее неловких намеков ни о каком Егоре Полушкине
лесничий и не помышлял. Он много и часто бродил по лесам один, ценил
одиночество, и никакие помощники ему были не нужны. По захотелось вдруг
сделать что-то приятное этой застенчивой и нескладной маминой дочке,
безропотно и честно исполнявшей свой долг в далеком поселке. И, увидев, как
вспыхнуло ее лицо, добавил:
-- И парнишку с собой захватим, если захочет.
-- Спасибо,-- сказала Нонна Юрьевна.-- Знаете, мне иногда кажется, что
Коля станет поэтом. Или художником.
Тут они наконец добрались до крытого железом директорского дома, и
разговор сам собой прекратился. Возник он случайно, развивался мучительно,
но Юрий Петрович его запомнил. Может быть, как раз поэтому.
Передав нового лесничего с рук на руки директору, Нонна Юрьевна тут же
убежала домой, потому что ей очень хотелось о чем-то подумать, только она
никак не могла понять, о чем же именно. А директор расшуровал самовар и
полночи развлекал Чувалова разговорами, особо упирая на то, что без помощи
лесничества школе и учителям будет очень сложно с дровами. Юрий Петрович
соглашался, гонял чаи и все время видел худенькую девушку в больших важных
очках. И улыбался не к месту, вспоминая ее странную фразу: "Вы один на
Черное озеро собираетесь?"
Утром он зашел в контору и договорился, что для ознакомления с
водоохранным массивом ему, лесничему Чувалову, отрядят разнорабочего
Полушкина в качестве подсобной силы сроком на одну неделю.
Заулыбались в конторе новом