Электронная библиотека
Библиотека .орг.уа
Поиск по сайту
Художественная литература
   Драма
      Васильев Борис. Не стреляйте в белых лебедей -
Страницы: - 1  - 2  - 3  - 4  - 5  - 6  - 7  - 8  - 9  - 10  - 11  - 12  - 13  - 14  - 15  - 16  -
17  -
ет? Тогда, сынок, слезы горючие текут, когда ничего больше уж и не хочется, а велят. И не по лицу текут-то слезы эти, а внутри. И жгут. Потому жгут, что душа плачет. Стало быть, она все-таки есть, но, видать, у каждого своя. И потому каждый должен уметь ее слушать. Чего она, значит, ему подсказывает. Говорили они неспешно, и слова обдумывая и дела, поскольку беседы вели за работой. Колька держал, где требовалось, пилил, что отмерено, и гвозди приловчился с двух ударов вгонять по самую шляпку. Первый удар -- аккуратно, чтоб направить только, а второй -- с маху, так, чтоб шляпка утопла. Споро работали: крышу перекрыли, крыльцо поставили, пол перебрали. А из остатков Егор начал сооружать полки, чтобы книжки на полу не валялись. Особо когда ту обнаружил, про индейцев. Колька под рукой у него ходил. Помогал, чем мог, сам учился и очень старался. Но раз в день непременно исчезал куда-то часа на два, а возвращался обязательно хмурый. Егор все приглядывался, хмурость эту замечая, но не расспрашивал: парень был самостоятельный и сам решал, что ему рассказывать, а о чем молчать. И потому старался о другом говорить: -- Главное дело, сынок, чтоб у тебя к работе всегда приятность была. Чтоб петь тебе хотелось, когда ты труд свой совершаешь. Потому тут хитрость такая: сколько радости пропето, столько обратно и вернется. И тогда все, кто работу твою увидит, тоже петь захотят. -- Если бы так было, все бы только и голосили. Сердитым Колька в то утро с исчезновения-то своего вернулся. И говорил сердито. -- Нет, сынок, не скажи. Радостной ложкой и пустые щи хлебать весело. -- Если с мясом щи-то, так я и без ложки не заплачу. -- Есть, Коля, для живота веселье, а есть -- для души. -- Обратно для души! -- рассердился вдруг Колька.--Какой тут может быть серьезный разговор, когда ты все про дух какой-то говоришь, про религию! Нонна Юрьевна --а они в ее комнате доски-то для полок строгали -- в разговор не встревала. Но слушала с вниманием, и внимание это Егор ценил больше разговора. Потому при этих словах он на нее глянул и, рубанок отложив, за махоркой полез. А Нонна Юрьевна, взгляд его растерянный поймав, спросила вдруг: -- А может, не про религию, Коля, а про веру? -- Про какую еще веру? -- Верно-правильно, Нонна Юрьевна, -- сказал Егор.-- Очень даже человек верить должен, что труд его на радость людям производится. А если так он, за ради хлебушка, если сегодня, скажем, рой, а завтра -- зарывай, то и тебе без веселья, и людям без радости. И ты уж не на то смотришь, чтоб сделать, как оно получше-то, как посовестливее, а на солнышко. Где висит, да скоро ли спрячется. Скоро ль каторге этой да стыду твоему смертному отпущение настанет. Вот тут-то о душе-то и вспомнишь. Обязательно даже вспомнишь, если не бессовестный ты шабашник, если жив в тебе еще настоящий рабочий человек. Мастер жив уважаемый. Мастер!.. Голос его вдруг задрожал, Егор поперхнулся, в махорку свою уставился. А когда цигарку сворачивать стал, то пальцы у него сразу не послушались: махорка с листика ссыпалась, и листик тот никак сворачиваться не хотел. -- Вы здесь курите, Егор Савельич,-- сказала Нонна Юрьевна. -- Курите здесь, пожалуйста. Улыбнулся Егор ей. Аж губы подпрыгнули. -- Да уж, стало быть, так, Нонна Юрьевна. Стало быть, так, раз оно не этак. А Колька молчал все время. Молчал, смотрел сердито, а потом спросил неожиданно: -- А сколько раз в день щенков кормить надо, Нонна Юрьевна? -- Щенков? -- растерялась Нонна Юрьевна от этого вопроса.-- Каких щенков? -- Собачьих,-- пояснил Колька. -- Н-не знаю,-- призналась она.-- Наверно... И тут в дверь постучали. Не кулаком: костяшками, по-городскому. И Нонне Юрьевне от этого стука еще раз растеряться пришлось: -- Да, да! Кто там? Войдите! И вошел Юрий Петрович Чувалов. Новый лесничий. О т а в т о р а Вот тут бы и точку поставить, читатель досочинит. Непременно досочинит счастливый конец и навсегда отложит эту книжку. Может, зевнет даже. Но простит, наверно: счастливые концы умилительны, а от умиления до прощения -- рукой подать. Только Егор не просит. Молча смотрит он на меня светлыми, как родное небо, глазами, и нет во взгляде его ни осуждения, ни порицания, ни гнева: несогласие есть. И поэтому я продолжаю. Песню, которую начал, надо допеть до конца. 14 Никогда в жизни не было у Кольки своей собаки. Знакомых -- весь поселок, а вот своей собственной, от щенка вскормленной, такой не было. И учить ее не приходилось, а дрессировать -- тем более. Обидно, конечно. А вот у Вовки собаки не переводились. Не успеет Федор Ипатыч одну пристрелить, как тут же другую заводит. Прямо в тот же день, а может, даже и раньше. Федор Ипатыч собак собственных уничтожал не по жестокости сердца и не по пьянке, а совсем на трезвую голову. Собака -- это ведь не игрушка, собака расходов требует и, значит, должна себя оправдывать. Ну, а коли состарилась, нюх потеряла или злобу порастратила, тогда не обессудь: за что кормить-то тебя? Кормить, конечно, не за что, но чтобы она, собака эта, с голоду во дворе не подохла, Федор Ипатыч ее самолично на собственном огороде из ружья пристреливал. Из гуманных, так сказать, соображений. Пристреливал, шкуру собачникам сдавал (шестьдесят копеек платили!), а тушу под яблоней закапывал. Урожаистые были яблоньки, ничего не скажешь. И нынче у них но дворе здоровенная псина на цепи билась. Небо черное, глаза красные, рык с надрывом и клыки что два ножа. Даже Вовка Пальмы этой остервенелой побаивался, даром что выросли рядышком. Не то чтобы совсем боялся, но остерегался. Береженого бог бережет -- эту пословицу Вовка еще в зыбке выучил: часто повторяли. На цепи, значит, перед входом Пальма металась, а на задах, за банькой, в старой железной бочке Цуцик жил. Тот самый, чью жизнь не часы, а компас отмеривал: пока нравился компас этот Вовке, жив был Цуцик. Мог и хвостом помахать, и косточке порадоваться. Правда, хвостом махать куда чаще приходилось, чем косточкам радоваться. И не потому, что Вовка извергом каким-то там рос: забывал просто, что собаки тоже есть каждый день хотят. Забывал, а глаза собачьи ничего напомнить ему не могли, потому что в глазах читать- это тоже уметь надо. Тут одной грамоты мало, чтобы в глазах тоску собачью прочитать. Тут что-то еще требовалось, но ни Вовку, ни тем более Федора Ипатовича эти "что-то" никогда не интересовали, а потому и не беспокоили. Ну, а Оля Кузина, чьи косички сердца Колькиного однажды коснулись да так и присохли к нему,-- так Оля эта Кузина только с Вовкиного голоса говорить могла. И слова у нее Вовкины были и мысли. А вот почему так получилось, Колька никак понять не мог: гонял ведь Вовка девчонку эту, за косы дергал, хватал за что ни попадя, раз прибил даже, а она все равно за ним бегала и ни на кого другого смотреть не желала. Все ей были уроды. А еще Вовка сказал однажды: -- Может, я его, Цуцика этого, все-таки утоплю. Надоест компас твой, и утоплю. Пользы от него никакой не получишь. Колька как раз щенка кормил, язычок его на руке своей чувствовал. Но смолчал. -- Если он ценный, так ты мне цену давай. -- Какую цену? -- не понял Колька. -- Настоящую.-- Вовка солидно вздохнул. -- Так денег нету.-- Колько подумал немного.--Может, я какую книжку в библиотеке стащу? -- Зачем мне книжка? Ты вещь давай. Вещей у Кольки не было, и разговор тот так ничем и не кончился. Но Колька о нем каждый день думал, каждый день страхом за Цуцика этого горемычного окутывался, а придумать ничего не мог. Мрачнел только. А тут еще Оля Кузина... Вот почему в этот день он самого главного-то и не услышал. О щенке думал, о Вовке, о ценной вещи, которой у него не было; и об Оле Кузиной, у которой были глазки, смех и косички. Ничего не слышал, хоть и сидел за столом рядом с Нонной Юрьевной напротив нового лесничего. А разговор за столом вот как складывался. -- Больно уж легко теперь человек с места вспархивает,-- говорил тятька его Егор Полушкин.-- Враз куда-то устремляется, прибегает в задыхе, вершит, чего попалось, и обратно устремляется. И все кругом ему -- случай... А из отрезанных кусков каравая не сложишь, Юрий Петрович. -- Люди интересную работу ищут. Это естественно. -- Значит, коль естественно, то и ладно, так выходит? Не согласный я с вами. Всякое место, оно все равно наше, общее то есть. А что выходит, если по жизни смотреть? А то выходит, что от поспешаловки мы про все это забываем. Вот приехал я, скажем, сюда, в поселок. Ладно-хорошо. Но и здесь, однако, лес да река, поля да облака. Чьи они? Старые люди толкуют: божьи. А я так мыслю, что если бога нет, то они мои. А мои, стало быть, береги свое-то. Не допускай разору: твоя земля. Уважай. Вот. -- Согласен с вами полностью, Егор Савельич. Слушали здесь Егора -- вот что удивительно было! Слушали, именем-отчеством величали, собственные ответы взвешивали. Егору это не то чтобы нравилось -- он ведь не понравиъся стремился! -- а ворошило все в нем. Он уж и чай не пил, а только ложечкой в стакане помешивал и говорил то, что казалось ему и нужным и важным: -- Человек отдыхает, зверь отдыхает, пашня отдыхает. Всем отдыхать положено не для удовольствия, а для скопления сил. Чтоб, значит, обратно работать, так? А раз так, то и лес -- он тоже подремать хочет. От людей забыться, от топоров залечиться, раны смолой затянуть. А мы обратно -- лыко с него. Порядок это? Непорядок. Беспокойство это и липнякам полная смерть. Зачем? -- С липняками полностью моя вина,-- сказал Юрий Петрович.-- На охранные леса это разрешение не распространяется. -- Не в том дело, чья вина, а в том, чья беда... Нонна Юрьевна тихо по хозяйству шебаршилась: чайку налить да хлебца подрезать. Слушала и Егора и лесничего, а сама примолкла. Как Колька. -- Много липняка погибло? -- Это есть.-- Егор вздохнул, вспомнив свой незадачливый поход.-- Деньги сулили, так что уж... Топор не остановишь, коль полтина за килограмм. -- Да,-- вздохнул Чувалов.-- Жаль. В старых книгах указано, что в лесах наших было когда-то множество диких пчел. -- Мы ведь это...-- Егор покосился на упорно молчавшего Кольку и опять вздохнул.-- Мы тоже за лыком-то навострились. Да. А как глянули, что в лесу от стволов бело, так и назад. И жалко и совестно. До чего же хорошо и покойно было ему в этот день! И разговор тек неспешно, и новый лесничий казался приветливым, и сам Егор Полушкин -- умным и вполне даже самостоятельным мужиком. Колька, правда, пыхтел да хмурился, но на его хмурое сопенье Егору не хотелось обращать внимания: он берег впечатления от встречи с лесничим и нес их домой неторопливо и бережно, точно боялся расплескать. -- Уважительный человек лесничий новый,-- сказал он Харитине, как спать улеглись.-- Простая, видать, душа и к сердцу отзывчивая. -- Вот бы на работу ему тебя взять -- это отзывчиво. -- Ну, зачем так-то, Тина, зачем? О том, чтоб работать у Юрия Петровича, Егор даже думать боялся. То есть, конечно, думал, поскольку мечта эта заветная в нем уже поселилась, по вслух выражать ее не хотел. Не верил он больше в свое счастье и даже самые несбыточные мечты опасался до времени спугнуть или сглазить. И поэтому добавил политично: -- Он сюда не для работы приехал, а для туризма. -- А коль для туризма, так людям голову не морочь, А то обратно на три ста нагорим с туризмом с ихним. Очень хотелось Егору защитить хорошего человека, но он только вздохнул и на другой бок повернулся. С женой спорить -- бестолочь одна. Все равно последнее слово за ней останется. А новый лесничий Юрий Петрович Чувалов, до вечера просидев у Нонны Юрьевны, в тот день, естественно, ни в какой поход не пошел. И не только потому, что время уже было позднее, а и по соображениям, не очень пока ясным для него самого. Все началось с проводов. Поскольку лесничий нагрянул в поселок внезапно и от огласки воздерживался, то и ночевать пошел не к подчиненному Федору Ипатовичу Бурьянову, а к директору школы по рекомендации Нонны Юрьевны. И Нонна Юрьевна к директору этому в тот вечер его и провожала. С директором у Нонны Юрьевны отношения были добрые. С директором добрые, а с товарищами по школе, с преподавательским, как говорится, коллективом, никаких отношении не сложилось. То есть, конечно, кое-что сложилось, но и не то и не так, как хотелось бы Нонне Юрьевне. Надо сказать, что встретили молодую учительницу, прибывшую в поселок из города Ленинграда, и по-доброму и по-семейному. Всяк помочь рвался и помогал -- и делом и советом. И все было отрадно аж до торжественного вечера накануне 8 Марта. Праздник этот отмечался особо, поскольку, кроме директора, мужчин в школе не имелось, и Международный женский день был воистину женским. Все к этому вечеру загодя и в глубокой тайне шили себе наряды. А Нонна Юрьевна явилась в брючном костюме. Нет, не ради демонстрации, а потому что искренне считала этот костюм вершиной собственного гардероба, надевала его до сей поры один раз, на выпускной институтский вечер, и все девчонки тогда ей завидовали. А тут получился конфуз и поджатые губы. -- Не воскресник у нас, милочка, а праздник. Наш, женский. Международный, между прочим. -- А по-моему, это нарядно,--пролепетала Нонна Юрьевна.-- И современно. -- Насчет современности вам, конечно, виднее, только если им и этой современности позволяете себе на торжественном вечере появляться, то извините. Мы тут, значит, не доросли. Нонна Юрьевна к двери подалась, директор -- за ней. Догнал на третьем повороте. -- Вы напрасно, Нонна Юрьевна. -- Что напрасно? -- всхлипнув, спросила Нонна Юрьевна. -- Напрасно так реагируете. -- А они не напрасно реагируют? Директор промолчал. Шел рядом с разгневанно шагавшей девушкой, думал, что следует сказать. Сказать следовало насчет примера, который обязан являть собою педагог, насчет буржуазных веяний, чуждой нам моды и тому подобное. Следовало все это сказать, но сказал он это про себя, а вслух поведал совсем иное: -- Да завидуют они вам, Нонна Юрьевна! Так, знаете, чисто по-женски. Вы молодая, фигура у вас, извините, конечно. А у них заботы, семьи, мужья, хозяйство, а вы -- завтрашнее утро. Так что пощадите вы их великодушно. Нонна Юрьевна глянула сквозь слезки и улыбнулась: -- А вы хитрый! -- Ужасно,-- сказал директор. На вечер Нонна Юрьевна не вернулась, но с директором подружилась. Даже иногда на чаи захаживала. И поэтому вела сейчас к нему лесничего без предупреждения. А вечер теплый выдался и застенчивый. Вдалеке, возле клуба, музыку наяривали, в небе облака розовели. А ветра не было, и каблучки Нонны Юрьевны с особенной четкостью постукивали по деревянным тротуарам. -- Тихо-то как у вас,-- сказал Чувалов. -- Тихо,-- согласилась Нонна Юрьевна. Не ладился у них разговор. То ли лесничий с дороги притомился, то ли Нонна Юрьевна от разговоров отвыкла, то ли еще какая причина, а только шагали они молча, страдали от собственной немоты, а побороть ее и не пытались. Выдавливали из себя слова, как пасту из тюбика: ровнехонько зубки почистить. -- Скучно здесь, наверно? -- Нет, что вы. Работы много. -- Сейчас же каникулы. -- Я с отстающими занимаюсь: знаете, пишут плохо, с ошибками. -- В Ленинград не собираетесь? -- Может быть, еще съезжу. Маму навестить И опять -- полста шагов молча. Будто зажженные свечи перед собой несли. -- Вы сами эту глухомань выбрали? -- Н-нет. Назначили. -- Но ведь, наверно, могли бы и в другое место назначить? -- Дети -- везде дети. -- Интересно, а кем вы мечтали стать? Неужели учительницей? -- У меня мама --учительница. -- Значит, фамильная профессия? Разговор становился высокопарным, и Нонна Юрьевна предпочла не отвечать. Юрий Петрович почувствовал это, в душе назвал себя индюком, но молчать ему уже не хотелось. Правда, он не очень-то умел болтать с малознакомыми девушками, но идти молчком было бы совсем глупо. -- Литературу преподаете? -- Да. А еще веду младшие классы: учителей не хватает. -- Читают ваши питомцы? -- Не все. Коля, например, много читает. -- Коля -- серьезный парнишка. -- Им трудно живется. -- Большая семья? -- Нормальная. Отец у него странный немного. Нигде ужиться не может, мучается, страдает. Плотник хороший и человек хороший, а с работой ничего у него не получается. -- Что же так? -- Когда человек непонятен, то проще всего объявить его чудаком. Вот и Егора Савельевича бедоносцем прямо в глаза зовут, ну, а Коля очень больно переживает это. Простите. Нонна Юрьевна остановилась. Опершись о забор, долго и старательно вытряхивала из туфель песок. Песку-то, правда, немного совсем набилось, но мысль, которая пришла ей в голову, требовала смелости, и вот ее-то и копила в себе Нонна Юрьевна. И фразы сочиняла, как бы изложить эту мысль половчее. -- Вы одни на Черное озеро собираетесь? -- Сказала и испугалась: подумает еще, что навязывается. И добавила совсем уж невпопад: -- Страшно одному. И скучно. И... И замолчала, потому что объяснения завели ее совсем не в ту сторону. И с отчаяния брякнула без всякой дипломатии: -- Возьмите Полушкина в помощь. Его отпустят: он разнорабочим тут числится. -- Знаете, я и сам об этом думал. -- Правда? -- Нонна Юрьевна улыбнулась с явным облегчением. -- Честное слово.-- Юрий Петрович тоже улыбнулся. И тоже почему-то с облегчением на душе. А на самом-то деле до ее неловких намеков ни о каком Егоре Полушкине лесничий и не помышлял. Он много и часто бродил по лесам один, ценил одиночество, и никакие помощники ему были не нужны. По захотелось вдруг сделать что-то приятное этой застенчивой и нескладной маминой дочке, безропотно и честно исполнявшей свой долг в далеком поселке. И, увидев, как вспыхнуло ее лицо, добавил: -- И парнишку с собой захватим, если захочет. -- Спасибо,-- сказала Нонна Юрьевна.-- Знаете, мне иногда кажется, что Коля станет поэтом. Или художником. Тут они наконец добрались до крытого железом директорского дома, и разговор сам собой прекратился. Возник он случайно, развивался мучительно, но Юрий Петрович его запомнил. Может быть, как раз поэтому. Передав нового лесничего с рук на руки директору, Нонна Юрьевна тут же убежала домой, потому что ей очень хотелось о чем-то подумать, только она никак не могла понять, о чем же именно. А директор расшуровал самовар и полночи развлекал Чувалова разговорами, особо упирая на то, что без помощи лесничества школе и учителям будет очень сложно с дровами. Юрий Петрович соглашался, гонял чаи и все время видел худенькую девушку в больших важных очках. И улыбался не к месту, вспоминая ее странную фразу: "Вы один на Черное озеро собираетесь?" Утром он зашел в контору и договорился, что для ознакомления с водоохранным массивом ему, лесничему Чувалову, отрядят разнорабочего Полушкина в качестве подсобной силы сроком на одну неделю. Заулыбались в конторе новом

Страницы: 1  - 2  - 3  - 4  - 5  - 6  - 7  - 8  - 9  - 10  - 11  - 12  - 13  - 14  - 15  - 16  -
17  -


Все книги на данном сайте, являются собственностью его уважаемых авторов и предназначены исключительно для ознакомительных целей. Просматривая или скачивая книгу, Вы обязуетесь в течении суток удалить ее. Если вы желаете чтоб произведение было удалено пишите админитратору