говоря  интеллигентно,
творческое  содружество  смелых  и  энергичных  людей, готовящихся  покорить
Чукотку. По-моему, у нас есть для этого данные...
     Уступая  настойчивой   просьбе  трех  молодых  специалистов,  комендант
поселил их  в небольшом деревянном домике, который тут  почему-то  назывался
"балком". Они наскоро заделали щели, насобирали в  поселке всякой  мебели, и
Олег, открывая на новоселье бутылку шампанского, произнес тост:
     - Мы будем с Павлом рыться в земле, ты, Венька, будешь парить в небе...
Я не очень вычурно говорю? Так вот, мы будем каждый заняты своей работой, но
мы  - вместе! А это  большая сила  -  геолог, геофизик и  пилот!  Соединение
стихий, образно  говоря...  Что,  меня  опять  занесло?  Это все  шампанское
виновато,  больше не буду.  Просто я  хочу всех нас. предупредить вот о чем.
Север коварен. И не лютыми морозами, при  которых,  как повествует фольклор,
замерзают на  лету  птицы,  не  цингой,  от которой  мы,  слава  богу, давно
избавлены заботами наших фармацевтов и  снабженцев, - Север  коварен  своими
экзотическими миражами. Да не  уподобимся мы тем мальчикам; которые, однажды
побывав в море на увеселительной прогулке, потом всю жизнь носят  мичманку с
крабом! Вы меня поняли, смелые, энергичные
     -  Ты,  должно  быть, хорошо  выступал на семинарах,  -  сказал  Павел,
который  хоть и  прочел всего Джека Лондона, еще не  научился так  вот  лихо
говорить о Севере и о  своем  к нему отношении.  -  Но тем не менее Мы  тебя
поняли. Какие могут быть миражи и прочее в наш-то рациональный век? Содвинем
бокалы - и за работу!..
     Давно это было. Очень давно. Восемь лет назад. Они  еще не знали тогда,
что,  какой  бы  рациональный  век ни  стоял  на дворе,  каждый, кто впервые
попадает на  Север,  - если он не вполне  законченный  сухарь, -  непременно
должен  переболеть  и романтикой, и  экзотикой,  и розовой чайкой, и многим,
многим другим.
     Еще бы... Чукотка. Острова Серых Гусей и остров Врангеля. Соленый запах
моря и пыльный запах прочитанных книг, со страниц которых вошли в твою жизнь
седые кресты над могилами тех, кто пришел сюда до тебя. А сегодня ты  можешь
потрогать эти  кресты руками.  И положить  на  стол кусок  изъеденного морем
шпангоута - обломок неизвестно чьей судьбы, выброшенной на берег океана.
     Никуда от  этого не  денешься. Не делись и  они. Сегодня можно лишь; со
снисходительной улыбкой  многоопытного человека вспомнить, во что превратили
они на первых  порах  свое многострадальное жилище! Как только' не  называли
его! Бунгало,  шалаш, гасиенда. На  нестроганых  досках  громоздились черепа
моржей  с  устрашающими  клыками,  вместо  табуреток стояли  позвонки  китов
величиной  с  хороший  полковой  барабан,  по углам  в  заранее  продуманном
беспорядке были свалены  весла, карабины,  спиннинги,  какие-то полусгнившие
доски, которые, по  словам знающих людей, то ли  были выломаны  когда-то  из
ограды казачьего острога, то ли имели еще более таинственное происхождение.
     А сами они даже дома ходили в штанах из лахтака, перекатывали во рту из
угла в угол короткие морские трубки и питались большей частью строганиной из
нельмы и оленины.
     Ну и, конечно, стены всего дома от потолка до пола были увешаны картами
с обозначением маршрутов, в которых они еще не бывали...
     Мальчишки,  мальчишки...  Как  им  хотелось  быть серьезными  и  как не
хотелось взрослеть!
     А пока проходили  годы. Облетела  мишура. Ребячье озорство и  позерство
превратились  у них в глубокую и нежную привязанность друг к  другу, к своей
работе, из  которой  они  уже "е делали сказку  и не фотографировались среди
ледяных  торосов.  Они не ходили в меховых унтах, если можно было  в них  Не
ходить, не вешали над кроватями карабины. Они хорошо жили там...
     В тридцать лет  у  Веньки  от глаз побежали  первые  морщинки, у  Олега
торжественно  выдернули седой  волос.  Он  отмахнулся и  сказал,  что  седым
никогда не будет, потому что раньше  полысеет.  Это у них семейное. Но  гены
подвели,  что-то не сработало в аппарате наследственности, и сейчас он сидит
перед Павлом с  широкой седой прядью через всю голову. И морщины  у глаз.  И
Сын у него, скоро три года будет.
     "И  у меня, тоже, - подумал Павел. - У меня тоже, наверное, скоро будет
сын. Или  дочка. Из  Татьяны должна получиться хорошая мать. Недаром  Венька
говорил, что у нее есть один бесспорный талант - быть женой и матерью".
     Он  представил ее сейчас в пушистом халате с распущенными волосами, всю
такую домашнюю, что ему тоже сделалось очень тепло и по домашнему уютно.
     Танька. Танюша... Откуда  ты взялась? Да ниоткуда.  Была и была все это
время рядом, потом оказалось, что так надо.
     - Ты любишь меня? - спрашивала она, и он ласково говорил:
     - Ну конечно, люблю, глупенькая ты моя. А как же иначе?
     - И я тебя тоже, - спокойно говорила она. - Я тебя тоже люблю.
     Таня  работала в их же экспедиции.  Они познакомились пять  лет  назад,
долгое время были хорошими приятелями, ходили в кино или сидели в библиотеке
-  Таня готовила  диссертацию.  Потом пили  у нее чай,  ужинали  иногда  все
вместе,  с Олегом и Венькой, потом  с  женой Олега и  Венькиной невестой,  и
Павел сейчас не помнит, когда она впервые  погладила его  по  волосам, а  он
поцеловал  ее,  просто так, в ответ на  милую ее ласку. И после  этого  тоже
ничего не изменилось. Им было хорошо вместе. Спокойно и хорошо. Они не очень
скучали  друг без  друга,  но  радовались  встрече,  и  со  временем  как-то
получилось  так,  что Павел  привык  постоянно  чувствовать  рядом  с  собой
хорошего, доброго и нужного ему человека.
     Он знал о ней все, и она тоже знала все про него; у них были одинаковые
вкусы - оба  терпеть  не могли балет и любили  живопись, катались на лыжах и
читали фантастику.
     Он знал, что всего лишь привязан к ней, но это его не смущало.
     - Ты любишь меня? - привычно спрашивала она.
     - Люблю, конечно...
     А что, по-своему он прав.  В конце концов,  как он  успел заметить, все
то, что мы называем любовью, длится шесть месяцев до свадьбы и шесть месяцев
после, а потом начинается Нормальная  жизнь. Почему  бы не перейти  прямо  к
ней,  опустив этот  год  за ненадобностью? Никто не  спорит, приятно таскать
цветочки и  лепетать что-нибудь  такое, и носить  на  руках, но  одним годом
можно пожертвовать. Для себя пожертвовать...
     - Может, тебе такая и нужна, - говорил Олег. - Может и нет...

     Кто ему нужен, показали годы пять лет вместе, а это лучшая страховка от
всяких неожиданностей, не  придется через  год собирать на  развод деньги  и
сетовать, что не сошлись характерами и нет общих интересов.
     - Давай поженимся, - сказал однажды Павел. - Чего тянуть?
     -  Ну вот еще...  Зачем нам сейчас  это?  Для порядка, чтобы соседи  не
косились? Так я не боюсь... Поженимся,  конечно, что  нам еще делать? Только
сначала я диссертацию защищу.
     - Ты очень умная, - согласился он, - И очень все хорошо понимаешь. Будь
по-твоему,
     Куда  действительно  спешить?  Потом  она  уехала  в  Ленинград,  стала
кандидатом наук, выменяла однокомнатную квартиру на двухкомнатную - это тоже
надо   уметь  -   и,  между   прочим,  договорилась   о   его   переводе   в
научно-исследовательский институт редких металлов и золота.
     "На все и про все даю тебе полгода, - писала она. - Хватит, чтобы  и на
работе все устроить, и с Чукоткой попрощаться, на рыбалку съездить, побывать
на мысе  Кюэль,  у колокола, в последний раз дернуть за истлевшую веревку  и
послушать его медный бас. Ты ведь, я знаю, обязательно будешь там.
     Хватит   времени  привыкнуть  к  мысли,   что  подавляющее  большинство
советских граждан живут много южнее Полярного круга и им от этого не хуже...
А детям, особенно новорожденным, на Севере не хватает кислорода. Я правильно
говорю? Ты ведь захочешь быть любящим отцом?"
     Все  правильно, Танюша. Кислорода,  должно  быть,  действительно  мало.
Правда, у Олега пацан вымахал здоровенный, со спины щеки видать, ни разу  не
чихнул, но это ни о чем не говорит. Олегу во всем везет.
     А про колокол ты могла бы и  не писать... Павел вспомнил, как это было.
Старые лоции говорили, что на песчаной  косе у  мыса Кюэль  с конца прошлого
века висит загадочный  колокол  братьев  Сиверцевых. Он  обладал удивительно
густым басом, а тайна его  заключалась  в  том,  что появился  он  на  маяке
неизвестно   как,  в  одну  ночь.  Утром  служитель  вышел  и  обомлел:  под
свежесрубленной треногой висел медный колокол...
     Лоций  ребята  не  .читали,  но   капитан   Варг   вспомнил,   что  да;
действительно колокол был, имел изрядный голос, потом куда-то сгинул: может,
треснул, а может, его переплавили на дверные ручки.
     Однажды,  когда  они  еще спали, пришла Надя, дочь капитана,  и прямо с
порога, не раздевшись и не поздоровавшись, сказала:
     - Ребята, я нашла его! Он совсем рядом. За мигалкой, у старого маяка.
     Они  шли туда  целый час,  по  колено  провались  в  рыхлый, только что
выпавший  снег,  поднялись на гряду  мыса  Кюэль, серое закрывавшее с вечера
небо, исчезло, стала зеленой, как  трава, и по  ней, как по траве, побежали,
обгоняя друг  друга,  темные полосы. Скала у выхода из бухты с одной стороны
заалела, а с другой покрылась белыми, изморозь, пятнами. Хлынуло солнце.
     - Милое дело быть здесь художником, -  сказал Олег. - Пиши как  хочешь,
все равно не поверит...
     Колокол висел на  деревянной треноге и был таким же  древним,  как  все
вокруг,  как  эти целые сопки, от которых начиналась тундра. Олег дернул  за
истлевшую веревку, и колокол отозвался густым медным ревом.
     - Жив курилка, - сказал Павел. - Ну-ка... Тут что-то написано.
     Они  протерли  зеленую  медь и прочли:  "Отлит в  1860  году  на заводе
братьев  Сиверцевых из меди,  прилежно  собранной женами и вдовами  моряков.
Пусть сей колокол вселяет уверенность  в  благополучном исходе дела, будит в
сердцах надежду, поминает -почивших без времени".
     Олег, как всегда в минуты раздумий, долго шмыгал носом.
     - Занятная штука. Сентиментальная, я бы сказал...
     Потом  они пошли к  Татьяне.  Она  приготовила  обед  и  несколько  раз
принималась  подогревать его, каша пригорела,  кофе по недосмотру вскипел, и
теперь  надо было  варить  новый,  не  пить  же  всякую  бурду.  Все это  ее
расстроило.  Таня  была  человеком  воспитанным и  поэтому встретила  гостей
приветливо.  Она заставила их отряхнуться, вывернуть носки,  полные  снега и
смотрела на ребят с понимающей мудростью взрослого человека.
     - Я куплю вам  оловянных  солдатиков, - сказала  она, подтирая за  ними
пол.  - Или волшебную лампу Аладдина.  Будете пить кофе  и  придумывать себе
чудеса, В  тепле,  по крайней  мере.  Насморка  не  схватите.  Потом, уже за
обедом, сказала, с улыбкой:
     - Чего же вы раньше молчали? Я про этот колокол вот уже год знаю. Между
прочим, цветной металл. Можно сдать в утильсырье. Спасибо скажут.
     Надя отложила ложку.
     - Замолчи!  -  сказала  она. - Ты...  думаешь  что  говоришь? Эту  медь
собирали жены  моряков, чтобы их мужья не падали духом. Я не  позволю  тебе,
трогать его...
     И посмотрела на Татьяну так, что Веня ткнул ее под столом ногой.
     - Мальчики, -  сказал  он, -  я  понимаю, медь  нужна  для  процветания
металлургии. Цветной металлургии. Можно, кроме того, сдать в музей. Но пусть
этот  колокол,  этот  медный  страж,  предупреждавший  когда-то  моряков  об
опасности, пусть он и сегодня послужит нам...
     Веня  налил себе рюмку  водки, поднял ее,  посмотрел на свет и серьезно
добавил:
     - Пусть и сегодня гремит иногда над побережьем его голос. Но не бейте в
священную медь по пустякам. Если у кого-нибудь сдадут нервы, если кто-нибудь
заскорбит душой, изверится, устанет,  если кому-нибудь просто станет плохо и
он  готов  будет  поверить, что это  навсегда, -  пусть он  придет  к нашему
колоколу,  на  этот  обрыв, где начинается  тундра;  пусть  послушает, один,
только раз, его мудрый голос и  пусть знает, что в эту минуту мы все вместе.
Только не бейте в его медную грудь без толку...
     -  Да будет так, как ты сказал, - торжественно проговорил Олег. - Потом
он обернулся к Наде: - А ты отныне нарекаешься хранительницей маяка, Главным
инспектором колокола.
     Надя серьезная девочка. Она сказала:
     - Я согласна...

     - ...Рейс триста восемнадцатый, просят пройти на посадку.
     Олег проводил его до турникета.
     - Ну, вот и все. Лети, старина.
     - Лечу... Ты адрес помнишь?
     - Записан, как же...
     Они постояли еще минуту. Потом неумело, впервые обнялись, и Павел пошел
по бетонным плитам. Он шел не оглядываясь, зная, что  Олег  все еще смотрит)
ему вслед.
     "Плохо тебе будет без нас..."
     ...Земля  уходила вниз. Через пятнадцать  часов он  прилетит в  Москву.
Видишь, как все просто.
     Он поудобней уселся и  стал  думать  о том, что  Татьяна, наверное, уже
закончила ремонт, что-нибудь намудрила у него в кабинете, мебели понатолкала
столько, что не повернешься - он половину выкинет. Но все равно приятно  - в
хлопотах Татьяна, в ожидании. Это ей идет...
     Его разбудил телефонный звонок.

        "3"

     - Да, - сказал Павел.- Доброе утро.., Ах, это  ты.  Извини, Алексей, не
узнал. Здравствуй. Еду. Прямо  сейчас,  надеваю  штаны  и  еду.  Задержался,
говоришь? Ну бывает. Я  только  вернулся из деревни, вчера  ночью... Жди,  в
общем.
     Павел положил трубку, подумал о том, что сегодня впервые за восемь  лет
он говорит по телефону, не вылезая из-под  одеяла, еще раз потянулся и хотел
было идти на кухню делать зарядку, но засмеялся и снова подумал, что раз ему
звонят прямо в постель, то уже, конечно, не утро и можно один раз плюнуть на
зарядку и душ.
     Комната была залита солнцем:  оно струилось в распахнутые настежь  окна
вместе с ветром и  звуками московских улиц. Кончался август. Кончалось лето,
и телефонный звонок напомнил ему, что пора наконец приниматься за дело.
     Вчера звонила  Татьяна, ругалась,  даже  всплакнула, кажется, в трубку.
Она права, нельзя же целый месяц торчать в Москве и не выбраться хотя  бы на
пару дней в Ленинград, Это эгоизм. И потом, ей просто нужна помощь - она,  в
конце  концов,  женщина,  ей  трудно  уговорить  слесаря поставить  раковину
по-человечески, они все пьяницы, эти слесари.
     Вот так  она ему сказала. И еще добавила, что если  уж очень соскучился
по своим московским друзьям, если  ему необходимо торчать в глухой деревне и
ловить там раков, то пусть ловит, бог с ним, но мог бы выбрать время и зайти
к   Рогозину  в  министерство.  Можно  подумать,   что  это  Рогозину  нужно
назначение, а не ему...
     "В  мире  есть один  человек,  который всегда прав,  - с  удовольствием
подумал Павел. -  Это Танька.  Завтра же поеду. Возьму сейчас в министерстве
бумагу  -  и  с  приветом! Буду гулять по  Невскому.  Ох-ох-ох!  Не  верится
даже..."
     - Ты уже  проснулся, голубчик? -  спросил, во входя в  комнату, отец. -
Поздравляю тебя... И возьми, пожалуйста,  это  мой тебе подарок. Ко времени,
думаю. - Он нагнулся, поцеловал сына в лоб и положил на одеяло кожаную папку
с монограммой.
     - Вот ведь оно как, - растерянно сказал Павел. - Я совсем забыл, просто
вылетело из головы... Спасибо. Это,  что же,  выходит, мне  уже тридцать три
года? А ты не напутал, папа?
     -  Ты  родился ночью, -  сказал отец. -  Почему-то все  дети  рождаются
ночью.  Да. Ну что  тебе  пожелать? - Он посмотрел  на сына, слегка наклонил
голову и спросил: - Может быть, мы это намного отметим, а?
     - Неси, - согласился Павел. - Я сейчас...
     Пока он одевался, отец принес  из  холодильника бутылку коньяку, лимон,
кусок сыра и две крошечные серебряные стопки. Они чокнулись, выпили, и отец,
убрав поднос, сказал:
     -  Когда ты  родился,  мне тоже  было тридцать три года. Я  считаю, что
треть века - чем-то знаменательный возраст.
     - Точно, - сказал Павел. -  Знаменательный. И удачливый. Мне только что
звонил  Алексей Рогозин,  мой школьный  товарищ. Он  теперь в  министерстве.
Приказ о  назначении подписан. Ты улавливаешь суть?  Тридцать три года. Отец
преподносит  папку  для бумаг,  а товарищ  из  министерства  -  назначение в
Ленинград. Буду я теперь специалистом по  Северо-Востоку и буду рай в  месяц
приезжать к тебе на коньяк. А? Ты доволен?
     - Я доволен сынок. Очень доволен. А теперь давай пить кофе.
     Они позавтракали молча. Потом кто-то позвонил, отец  вышел и вернулся с
письмом, - - Тебе, - сказал он.
     Павел вскрыл конверт.
     "..Я получила вашу открытку, дорогой  Павел  Петрович, и очень сожалею,
что вы нас не  застали. Мы  с дочерью отдыхали в санатории. Приезжайте. Надо
ли говорить, с каким нетерпением я буду  вас ждать. Всякая весть о моем сыне
мне очень дорога. Ваша Лидия Алексеевна".
     - Кто это? - спросил отец,
     - Это  мать моего  друга,  я рассказывал тебе...  Ну, что  ж, папа,  я,
пожалуй, поеду. Мне надо побывать за городом. Ты разрешишь взять машину?
     - Конечно, бери. Она заправлена.
     В министерстве было прохладно и гулко. Павел шел по коридорам, встречал
старых приятелей,  кивал  головой,  и  ему  уже  не  хотелось,  как  прежде,
отыскивать среди  них северян и долго выспрашивать, что  и  как.  Теперь это
вроде бы ни к чему.
     Алексей Николаевич Рогозин, полярник, так сказать,  де-юре,  мудрый,  и
респектабельный,  сразу же  ухватил  суть вопроса и,  как всегда, сразу  его
сформулировал.
     - Хватит,  - сказал  он.  -  Я  понимаю, поездил, поколобродил,  надо и
кирпичи укладывать, - и подмигнул, хорошо подмигнул, понимающе. - Семью надо
устраивать,  Детишек  заводить,  костюм пора на  плечики решать,  а не  так,
шаляй-валяй...   К  тридцати  годам,  мой  друг,  окислительные  процессы  в
организме затухают, человек  достигает состояния  динамического  равновесия;
отдача должна быть равна поступлению... Словом, Питер?
     - Питер, старина.
     - Заметано.
     - И свадьба через неделю.
     - Скажи пожалуйста! И у меня завтра свадьба. Слушай, по старой дружбе -
давай ко мне! Гульнем, а? С размахом, по-северному...
     -  Это  мы  умеем;  -  перебил Павел.  - Гулять по-северному,  работать
по-материковски... - И тут же  осек себя: - Спасибо, Леша, не выйдет. Завтра
уезжаю. Но мысленно с вами.
     - Жаль, старина. Ну, ничего.  Поезжай. А  к концу года вызовем тебя  на
коллегию.
     ...Выехав на  Белорусское шоссе,  Павел облегченно вздохнул: он уставал
от трамваев  светофоров,  от лезущих  под колеса старушек. Сидеть за рулем в
Москве давно стало не отдыхом,  а потной работой,  Москва утомляла его, зато
вырвавшись за город, Павел вел машину так, что стрелка его спидометра всегда
качалась у ста километров.  Он любил пригород.  Но не  сегодня,  потому  что
сегодня он ехал прогулку, и ехать ему было трудно.
     Он  не умел  утешать, не  умел говорить слова, которые надо  говорить,:
потому что так принято, и, понимая, что ехать он должен, заранее боялся этой
встречи...  Веня погиб год  назад. За время  боль в сердце матери не утихла.
Она, конечно, будет  просить его снова рассказать  о сыне,  о последних  его
днях и минутах, но это не  так страшно, как  если бы ему пришлось идти к ней
сразу...
     Все это  верно,  но говорить о Веньке, рассказывать о  нем  можно  было
только так, чтобы Венька как  бы присутствовал рядом, иначе получится не то.
Получится рассказ о подвиге герое, о человеке, одержимом своей  работой. Все
это  было. Но есть и другой Венька, живший с размахом, шумно и  торопливо. И
вот и-то и должен он рассказать матери...
     В университетском дворе  опадали листья.  Было тепло и ясно, а все-таки
не лето, и никуда от этого не денешься.  И  тени блеклые, и воздух словно бы
разбавлен, и выражения  лиц у подруг, хотя они и смеются, осенние: все очень
хорошо,  но  все это  скоро  кон