По иронии судьбы, он тоже был господином, то есть я обращалась к нему Herr
Peters (господин Петерс), отдавая дань абсолютно нормальной в Германии
форме вежливости между студентами и преподавателями.

Петерс оказался, как и dominus из учебника по латыни, очень добрым
господином. Если кто-то не успевал по каким-то причинам подготовить вовремя
доклад, он всегда мог войти в положение, на опоздания и пропуски вообще
смотрел сквозь пальцы, а главное - не досаждал студентам усыпляющим
бормотанием, подобно иным своим коллегам, а старался построить занятия как
можно интереснее. Вернее, нет - он совсем не старался, у него это как-то
само собой получалось. Господин Петерс даже бумажек с тезисами с собой
никогда не носил - какое уж тут старание? Впрочем, немного постараться ему
все-таки приходилось. Дело в том, что дверь, ведущая в аудиторию, где он
проводил свой семинар, открывалась по причине какого-то технического
дефекта только одной створкой, в результате чего в распоряжении входящего
был довольно узкий проход, который, впрочем, любой человек средней
комплекции преодолевал без особых затруднений. Но живот господина Петерса
не хотел укладываться в эти тесные рамки, поэтому профессору приходилось
несколько попотеть, прежде чем он в конце концов протискивался внутрь.
Зато, как только это препятствие оставалось позади, все текло уже как по
маслу: Петерс непринужденно становился у доски и, покручивая в руке мел,
которым, кстати, почти никогда не пользовался, рассказывал прямо из головы
вещи, заставляющие студентов вытягивать вперед шеи, чтобы, не дай Бог, не
пропустить ни слова.

В отличии от римлянина из учебника, Петерс, скорей всего, сам не был
поэтом. Да и зачем? Ведь практически все значительные европейские поэты
девятнадцатого-первой половины двадцатого века находились в его
распоряжении, как старательные рабы у доброго господина. Dominus bonus,
наверняка, и не подумал бы собственной персоной выходить в поле, чтобы
помочь потеющим там за плугом рабам обрабатывать землю, так и господину
Петерсу не было, совершенно очевидно, никакой надобности вступать самому на
зыбкую почву литературного творчества, когда самые отборные служители музы
и без того вращались вокруг него, как планеты вокруг солнца. Он глядел на
них сверху вниз, подобно восседающему на Олимпе Зевсу, окидывающему зорким
оком свои владения. Все эти молодые поэты с горячими сердцами и сверкающими
от вдохновения глазами жили, творили, мучались, страдали, искали,
испещряли  страницы своих писем и дневников бесконечными вопросительными
знаками и не могли, не могли дать ни одного однозначного ответа. Но вот,
много лет спустя, пришел добрый господин Петерс и навел порядок в
казавшемся неуправляемом и лишенным всякой логики царстве поэзии. Для
начала он разделил творческую продукцию каждого отдельного поэта на стадии
и периоды, затем установил, каким событиям в частной жизни писателя мы
обязаны разнообразием его поэтических импульсов, и в конце концов определил
прямое и косвенное влияние литературных гигантов друг на друга,
окончательно дав таким образом рациональное объяснение всему, что
заставляло в свое время учащенно биться их мятежные сердца.

А может, ниоткуда господин Петерс не появлялся и не раскладывал по полочкам
ничьи непослушные строки. Может, он всегда существовал где-нибудь за
кулисами литературной сцены и просто дергал за невидимые веревочки
марионеток-поэтов, заставляя их двигаться, жить и писать согласно заранее
продуманному им сценарию. Несчастный Рильке - он-то воображал, что пестует
и лелеет новый стиль, открывшийся каким-то чудесным образом лишь его чуткой
душе, мучительно переживал удары равнодушия и высокомерия, которыми
награждала его публика и обосновавшиеся в журналах коллеги, неспособные еще
понять... Но на самом-то деле волноваться было абсолютно нечего: ведь
ниточка, двигавшая его пером, и та, что раскрывала рты воинственным
невежам-оппонентам, находилась все равно в одних и тех же надежных руках, в
руках господина Петерса, еще тогда, вероятно, предусмотревшего каждую
деталь в судьбе своего подопечного. Ведь если хорошенько вслушаться в то, с
какой легкостью Петерс ориентируется в подробностях творческой биографии
анализируемого им поэта, как грациозно лавирует он среди хрупких
конструкций витиеватых строк, сотканных прихотливой лирой, как четко
проводит границу между "состоявшимися" и "несостоявшимися" стихотворениями,
то невозможно удержаться от мысли, что перед вами стоит не автор
многочисленных литературоведческих монографий, а человек, принимавший
активное участие в составлении той самой книги за семью печатями, в которой
все, чему суждено когда-либо разыграться в этом мире, заранее
предопределено и снабжено соответствующей оценкой по пятибалльной системе.

Казалось, Петерс проглотил непокорных некогда поэтов и все они томились
теперь в его тучном теле, как бабушка с Красной Шапочкой в животе у волка.
Освободить их не было никакой возможности, и потому мы, студенты, раскрыв
рты, наблюдали за тем, как он, словно завхоз, в чьем распоряжении находятся
ключи от алмазного фонда, достает время от времени наружу то или иное
сокровище, благосклонно позволяя нам любоваться частичкой своего богатства.
И сколько ни старалась я уговорить себя, что литература принадлежит всем
без исключения, все равно каждый раз, раскрывая теперь стихотворение Рильке
или кого-либо из его современников, не заглянув предварительно в
составленный Петерсом комментарий, я не могла отделаться от мысли, что
держу в руке яблоко, сорванное тайком в чужом огороде. Вот-вот, думалось
мне, господин Петерс как законный хозяин подоспеет к месту преступления и,
плотно прикрыв калитку, откажет мне в качестве наказания в праве посещать
организованные экскурсии по возделываемому им участку. Так и останусь я
одна со своими украденным яблоком, без всякой надежды насладиться
когда-либо цельной панорамой этого райского поэтического сада с той
единственной платформы обозрения, путь к которой знает только профессор
Петерс.

Разумеется, я не хотела навлечь на себя подобное проклятие и потому на
всякий случай садилась каждое занятие в самый первый ряд, чтобы как можно
подробнее законспектировать все сказанное профессором. Вскоре мне
представилась и замечательная возможность пообщаться с ним лично. Дело в
том, что при распределении тем для письменных зачетных работ в нашем
семинаре мне достался "Образ ангела в лирике Рильке". С тех пор я почти
каждую неделю заходила в кабинет господина Петерса, чтобы поговорить с ним
про ангелов и про то, как найти к ним научно-аналитический подход. Сам
Петерс прекрасно разбирался в этой теме, он даже когда-то, лет десять
назад, написал целую книгу про значение ангелов в одном из поздних
сборников Рильке. В своей книге профессор противопоставлял образ ангела,
исполняющего в глазах лирического героя роль посредника между земной и
божественно-небесной сферой, образу возлюбленной, затягивающей преданного
ей героя в какие-то головокружительные пропасти, прочь от той лестницы к
небесам, вверх по ступенькам которой его манит невинный ангел. Всякий раз,
когда мы с ним встречались, чтобы поговорить о моей работе, господин Петерс
повторял мне этот тезис на разные лады, подкрепляя его любопытными
примерами из текстов. Мне оставалось лишь согласно кивать головой.

Да, я соглашалась с ним, но только потому, что я в то время ничего толком
не знала об ангелах, так как мне еще не приходилось общаться с ними на
практике. Вообще, в тот первый месяц в Германии, как я уже говорила, мне
почти ни с кем не приходилось общаться и мои дни протекали довольно
однообразно. Утром я просыпалась в малюсенькой комнатке студенческого
общежития и прямо в пижаме отправлялась на кухню, чтобы приготовить себе
кофе со сливками. Или без сливок. Это уж как получится: все зависело от
того, удастся ли мне отыскать в холодильнике, забитом продуктами соседей по
коридору, мой собственный пакет сливок. Вероятность составляла примерно
пятьдесят процентов. Но даже в случае успеха надо было еще разыскивать
принадлежащую мне посуду, которая за прошедшие сутки почему-то успевала
переместиться на чужие полки. Я завидовала героине одной из русских
народных сказок, нашедшей способ следить на расстоянии за сохранностью
испеченных ею пирожков и потому с полным правом утверждавшей: "Высоко сижу
- далеко гляжу". Мне тоже хотелось знать, куда делась моя посуда и в какой
угол холодильника переместились мои сливки. Но как простая смертная я была
абсолютно бессильна перед хаосом, постоянно царившем на нашей кухне. Вот и
сейчас я могу лишь описать ту картину, которая каждое утро открывалась
моему удивленному взору, вынужденно оставляя без ответа вопрос о том, что
конкретно разыгрывалось здесь во время моего отсутствия. Так уж устроен
мир: причины намного труднее находить, чем их следствия.

Кроме переместившихся в пространстве чашек, ложек и продуктов питания меня
встречали на кухне столпившиеся на столе полупустые бутылки из-под пива,
холодные сосиски в бумажных тарелках и какие-то грязные лужи на полу.
Впрочем, больших проблем с этими молчаливыми свидетелями того, что накануне
здесь имело место нечто хоть и не совсем понятное, но весьма грандиозное, у
меня не было: я довольно быстро научилась весьма ловко перепрыгивать через
лужи, а на стоявшие на столе объедки вообще выработала совершенно особый
взгляд, позволявший мне созерцать их с определенной мысленной дистанции,
будто они были всего лишь частью некоего экстравагантного
трехдимензионального натюрморта. Все равно, пока я готовила свой кофе, а
затем пила его, пристроившись к свободному краешку стола, в моей голове
беспрерывно скакали ангелы из книги господина Петерса, иногда подгоняемые
ударами кнута, которым так прекрасно владел dominus bonus из учебника
латыни, и каким-либо посторонним мыслям вряд ли нашлось бы там место.

После завтрака я одевалась, шла в университет, в промежутке между лекциями
обедала в студенческой столовой, вечером, если было желание, гуляла немного
по городу, а потом возвращалась в общежитие, чтобы приготовить уроки
назавтра. Залезая перед сном в кровать, я ловила себя на том, что думаю об
ангелах и о добром господине с кнутом, вернее, я за весь день и не
переставала о них думать. Получается, куда бы я ни ходила, что бы ни
делала, мои мысли постоянно оставались на одном месте.

Я чувствовала, что лишь что-то абсолютно сверхъестественное могло нарушить
привычное течение моей жизни, как внешней, так и внутренней. И вот в один
прекрасный день я оказалась на этой вечеринке. Каким образом меня туда
занесло? Это почему-то стерлось из памяти. Скорей всего, тут уже было некое
предопределение, так что не все ли равно, какое именно обстоятельство
избрал строгий перст судьбы, чтобы указать мне мое место?

Поначалу, правда, я едва ли ощущала себя там на своем месте. Да, даже
места, куда можно было бы присесть, мне на этой party не нашлось: вот я и
перемещалась бесцельно, как сомнабула, из одной полутемной комнаты в
другую, не решаясь опуститься на пол, как это сделали прочие гости, которым
тоже не хватило стульев, кресел и диванов. Музыку, рычавшую из
расставленных по всей квартире динамиков, я уже перестала воспринимать -
только оглушительный бас время от времени ударял меня в спину или в грудь
мощной звуковой волной, и тогда я инстинктивно протягивала руку к ближайшей
стенке, чтобы не упасть. Кто-то прополз мимо и, подобрав валявшуюся под
столом пачку картофельных чипсов, уполз назад в свой угол. Кто-то зажег
сигарету об одну из полурастаявших свечек, покоившихся в высоком,
по-антикварному изящном подсвечнике и, закурив, стряхнул пепел в фарфоровое
блюдце, расписанное голубовато-розовыми балеринами. Кто-то громко
взвизгнул, подпрыгнул вверх, сверкнув глазами, но тут же снова замолк, осел
и слился с многозначительной темнотой.

Больше на этой вечеринке ничего не происходило. Тем эффектнее было
появление среди гостей парня в переливающейся разноцветными блестками
футболке и с выкрашенными в ядовито-белый цвет, взъерошенными ежиком
волосами, который, словно ветер, пронесся по всей квартире, дергаясь при
этом так, будто находился под действием электрического тока. Этот странный
тип показался мне настолько забавным, что я, ориентируясь на его сверкающую
футболку, переместилась в ту комнату, где он в конце концов соизволил
сделать остановку. Впрочем, остановка эта тоже была весьма относительной -
отчаянно дергаясь на одном месте, он продолжал изображать какой-то дикий
танец. Прочие гости лениво поднимали головы, чтобы посмотреть, что за смерч
ворвался в их ряды.

- Вот! - воскликнул наконец вновьприбывший, все еще раскачиваясь корпусом
взад и вперед и доставая из кармана компакт-диск в обложке, выдержанной в
настолько резкой цветовой гамме, что, казалось, она способна расцарапать
устремленный на нее глаз. - Полюбуйтесь! Только вчера сошел с конвейера!

- А ну-ка, - стоявшая возле меня девушка приняла диск у него из рук и,
прищурившись, прочитала надпись на обложке. - "МС Герхард". Хм. Ты что,
псевдоним себе что ли придумать не мог?

- Как же не мог? - обиделся подвижный парень. - А это, по-твоему, что? Я же
не "Герхард Мюллер" написал, а "МС Герхард". По-моему, очень оригинально!

- "МС Герхард Мюллер" было бы еще оригинальнее, - заметил кто-то.

Но МС уже снова завладел своим диском и, несмотря на вялые протесты с
разных сторон, запихнул его в проигрыватель, выкинув оттуда сборник
каких-то рок-баллад, успевших за время своего звучания усыпить половину
присутствующих в комнате. Новый музыкальный номер подействовал как
контрастный душ - сначала всем показалось, что с потолка начали сыпаться
камни, но едва слушатели устремили удивленные взгляды вверх, как им
пришлось повернуться к двери, так как создалось впечатление, будто в
комнату въезжает грузовик. В конце концов, из колонок послышалось что-то
вроде взрыва, и публика инстинктивно пригнула головы, чтобы спастись от
возможных последствий. МС Герхард торжествовал, наблюдая произведенный его
диском эффект. Оставаясь на середине комнаты, он подкреплял музыкальные,
вернее, шумовые пассажи многозначительными движениями, вытягивая вперед то
одну, то другую руку с развернутой к аудитории ладонью. Опомнившиеся от
первого испуга гости сдержанно посмеивались.

Инструментальная композиция закончилась, и с диска наконец зазвучал голос
самого МС Герхарда, "с чувством и расстановкой" произносившего какой-то
речитатив, немного похожий на заклинания сказочной ведьмы над клокочущим в
котле волшебным зельем. Стоявший перед нами реальный Герхард, придав лицу
крайне патетическое выражение, вторил своему размноженному на дисках
двойнику, скандируя вместе с ним следующий текст:

                        Are you ready for my force?
                               I'm MC Gerhard
                       But you can call me your Lord
                          Baby, do you understand?
                       I wanna fuck, I wanna fuck...
                          Fuck the new generation
                                 Vibration!
                   You're my crowd and I want you tonite!
                          Get hype to the rhythm!
                          MC Ger-hard! It's hard!

- Чего ты там бормочешь такое? - послышались недовольные голоса. - Это же
бред сумасшедшего! Обкурился чем-нибудь, да?

- Да нет, - догадался кто-то, - он просто английский словарь открыл и
наугад слова выписал...

Герхард обиделся и сделал потише, чтобы ответить на критику.

- Из словаря, конечно, выписал, - признался он откровенно, - но не наугад,
а со смыслом.

Вокруг скептически захихикали.

- Ну хорошо, без смысла, - МС снова согласился с мнением большинства, - но
с целью. Ведь публику, особенно на концертах прежде всего заворожить надо,
а не какие-нибудь там умные вещи со сцены провозглашать. Главное -
показать, что ты в зале господин, хозяин положения, а они просто мелкие
букашки, прыгающие где-то внизу. Вот я и пою: "I'm your Lord, you're my
crowd". Зрители от такого просто в восторг приходят!

- Кому же приятно себя букашкой чувствовать? - засомневался кто-то.

- Да каждому, каждому, - заверил МС. - Люди для того и приходят на концерт,
чтобы расслабиться и ответственность за себя кому-нибудь другому передать.
Они мне только благодарны будут, если я им сначала свое превосходство и
авторитет продемонстрирую, а потом прикажу: "Get hype to rhythm!" Так уж
устроен человек - ему и оттягиваться легче по приказу!

- Ну а что там про "baby" было? К кому это ты обращаешься?

- Да к ней же, конечно, к публике!

- Странно немного: там ведь и мужчины могут быть...

- Не все ли равно! - возмутился Герхард такой непонятливостью. - Если я
хочу показать себя настоящим господином, то без некоторых сексуальных
аллюзий, так сказать, тут не обойтись: я просто обязан обращаться с толпой,
как с готовой отдаться мне женщиной, то есть по возможности самоуверенно и
развязно: "Baby, I want you tonite..." и все такое.

Все немного притихли под впечатлением от его откровений. А Герхард, тряхнув
белобрысым ежиком, продолжал:

- Строчка "I wanna fuck the new generation" сама по себе, конечно, просто
набор слов, но, во-первых, звучит загадочно, а, во-вторых, поражает публику
картиной невероятной потенции, перед которой и женщины, и мужчины могут
только с уважением склонить головы... Ну ладно, послушайте теперь еще одну
композицию.

Герхард настроил проигрыватель на номер, который собирался нам представить,
и снова сделал погромче. Песня, которая зазвучала теперь из динамиков,
состояла всего из нескольких строк:

                                  Yeah man
                          You need a great master
                                 Come to me
                   Are you ready for a learning process?
                                 Come learn
                        Learn and learn and learn...

Последняя фраза повторялась бесчисленное количество раз в сопровождении
жестких ритмов, обжигающих уши, как удары кнута. Когда песня закончилась и
МС снова убавил звук, скептические замечания не заставили себя долго ждать:

- Ну и где же тут секс и власть? Это вроде бы про учителя и учебу. Ты
слушателей научить что ли чему-то хочешь?

- Конечно, про учебу, - подхватил Герхард, - но ничему я их научить не
хочу. Тут важно образ создать, образ человека, в чьих руках находится
знание или, по крайней мере, уверенность в обладании каким-то абстрактным,
абсолютным знанием, которого нет у других. Такой человек излучает
авторитет, а значит и власть. Ну и секс, естественно, тоже. Ведь, в конце
концов, что может быть сексуальнее власти? Так что "learning process", про
который я пою, это не обучение чему-то конкретному, а просто-напросто урок
подчинения тому, кто умеет убеждать, что он больше знает.

В комнате стало совсем тихо: вероятно, все обдумывали слова Герхарда.
Только один гость, хранивший до сих пор молчание и сидевший на полу спиной
ко мне, вдруг рассмеялся. Остальные в некотором недоумении посмотрели на
него, но он, не обращая на них никакого внимания, развернулся так, что я
могла видеть его лицо и, продолжая посмеиваться, преспокойно начал
поправлять развязавшиеся шнурки ботинок.

Я взглянула на него, но мои глаза тут же инстинктивно метнулись в сторону:
он был так прекрасен, что, казалось, обращенным к нему зрачкам суждено
ослепнуть от ожогов, вздумайся им чуть дольше погреться в лучах исходящего
от него сияния. Да, в этом не могло быть сомнений - передо мной сидел самый
настоящий ангел, из тех, о которых господин Петерс написал свою книгу.

Но все же теория Петерса не совсем подходила к явившемуся мне ангелу: он -
я чувствовала это - не только нес ответственность за связь с возвышенными
небесными сферами, но и, вопреки всем научным тезисам, был способен одарить
меня земной любовью. Я почувствовала острое желание опуститься перед ним на
колени и поцеловать