имаю, конечно, понимаю, - сказал он серьезно, хотя мне так и не
удалось закончить мою фразу.

Но ведь ангелы умеют читать мысли - это известно.

Мы покинули трамвай в какой-то незнакомой мне части города. Вокруг было
удивительно тихо, лишь в редких окнах до сих пор горел свет. Андреас подвел
меня к подъезду одного из домов, который я сначала приняла просто за серую
стену, еле-еле обозначавшуюся своими бледными очертаниями на фоне черного
неба. Он открыл ключом дверь, ведущую в парадное и впустил меня внутрь,
шепотом попросив идти по лестнице как можно тише, чтобы не разбудить
соседей. Мы поднялись наверх и зашли наконец в его квартиру. Она оказалась
совсем небольшой: крошечный квадратный коридорчик вел в единственную
комнату, хоть и довольно просторную, но вмещавшую в себя еще и уголок с
кухней, отгороженный длинной деревянной стойкой. Впрочем, комната казалась
просторной, вероятно, только оттого, что в ней не было почти никакой мебели
- кровать и массивная стереосистема занимали большую часть площади, не
относившейся к кухне. В углу возвышалось несколько стопок компакт-дисков.

Андреас усадил меня на кровать, так как больше присесть здесь было некуда.
Сам он пошел к плите готовить мне горячий какао. Я осмотрелась вокруг: на
стене у изголовья кровати висел цветной плакат, извещавший об одном из
выступлений хора, в котором пел Андреас. Для оформления плаката был
использован рисунок, взятый, по всей видимости, из какого-то старинного
нотного сборника и изображавший на удивление похожих друг на друга ангелов,
сложивших перед собой руки для молитвы и раскрывших рты, чтобы излить из
своих нежных уст прекрасную и набожную мелодию. Под картинкой стояла
красиво выписанная готическими буквами строка из мессы, видимо,
предусмотренной к исполнению на рекламируемом концерте: "Sanctus Dominus
Deus Sabaoth! Pleni sunt coeli et terrae majestatis gloriae tuae"(4)

Андреас вернулся из кухни с чашкой какао и, вложив ее мне в руки, устроился
на противоположном конце комнаты, облокотившись о широкий подоконник. Я
молча пила, стараясь сдержать снова нахлынувшее на меня желание заплакать.
Однако вскоре слезы, вырвавшиеся наружу против моей воли, начали капать
прямо в чашку, которую я держала перед собой.

- Ну что опять случилось? - спросил Андреас таким ангельски-мягким тоном,
что я заплакала еще больше.

- Пожалуйста, - проговорила я, умоляюще подняв на него глаза, - не
отказывай мне...

Андреас приблизился к кровати, забрал у меня чашку, поставил ее на пол и
сел рядом со мной.

- Кто же тебе отказывает? - сказал он тихо, погладив мои еще мокрые от
дождя волосы.

Он наклонился надо мной, и я не могу в точности сказать, что произошло в
следующую секунду, так как принятое в таких случаях слово "поцелуй"
подходит в применении к Андреасу не больше, чем термины традиционной физики
к описанию теории относительности. Смертельно опасен и в то же время слаще
всех сладостей мира был тот яд, который он вкладывал мне в рот на кончике
своего языка! Но эта первая процедура показалась ему недостаточной:
придерживая пальцами мои губы таким образом, что я при всем желании не
могла бы их сомкнуть, он снова - теперь уже почти с какой-то жестокостью -
завладел моим ртом. Оторвавшись от меня, мой ангел испустил стон нетерпения
и начал поспешно расстегивать на мне одежду. Я помогала ему из страха, что
он может усомниться в моей покорности. Когда я оказалась перед ним
совершенно голой, он, весь дрожа от предвкушения, развернул меня лицом к
поющим ангелам на плакате и тоже начал сбрасывать с себя одежду: пиджак,
брюки, рубашка - все пролетело над моей головой в отдаленный угол комнаты.
Я не решилась оглянуться и потому так и не увидела его перед тем, как он со
всей силы ворвался в меня. Ах, как это было больно! Я и не думала, что
ангелы могут причинять такую боль! Впрочем, нет - когда я в первый раз
увидела его лицо, было еще намного больнее: словно бритва проехалась тогда
по сердцу, слишком слабому, чтобы без потерь устоять перед этой безупречной
красотой. Так что если по моим щекам потекли теперь слезы, то не от боли, а
от счастья, что я могу так беспрекословно покоряться ему.

"Наконец-то, - думала я, - все в руках у моего ангела, а значит все будет
хорошо..."

Он почти рычал, время от времени притягивая меня к себе за волосы, будто я
и так уже не достаточно была в его власти.

- О! - воскликнул он, обжигая мой затылок своим горячим дыханием. - Это
просто Небо!

"Да, это Небо!" - повторила я про себя, так как действительно никогда еще
не чувствовала небесное блаженство так близко.

Когда мой ангел наконец снова повернул меня к себе, на его губах играла та
самая, довольная и не обращенная ни к кому конкретно улыбка, с которой он
подошел ко мне вчера после концерта. Все еще немного вздрагивая, Андреас
нежно обнял меня и проговорил, едва сдерживая готовый сорваться с губ стон:

- Какое наслаждение!.. Я люблю тебя!

- Я тоже, - прошептала я.

- Не говори "тоже", - осуждающе покачал он головой. - Что это за признание?
Скажи мне все полностью...

- Я люблю тебя, мой ангел...

- Вот так-то лучше, - и он начал закутывать мое тело в свои ласки, как в
сладкую и прочную паутину, из которой не было никакой возможности
спастись...

В ту ночь он еще раза два или три, развернув меня лицом к поющим ангелам на
плакате, доказывал мне безграничность своей власти.

- Ты не устала? - спросил Андреас под утро.

Я отрицательно покачала головой:

- Разве это трудно?.. Только немного больно...

Всю следующую за этой ночью неделю я провела у Андреаса в квартире, не
выходя даже в университет. Андреас спрятал мою одежду, чтобы я никуда не
сбежала. Впрочем, у меня и так не было подобных намерений: сопротивляться
ангелам - это ведь безумие и ни к чему хорошему привести не может! Другое
дело послушание! Послушанием можно много чего добиться. И то абсолютное
душевное спокойствие, которое я обрела, начиная с первой нашей с Андреасом
недели, служило тому доказательством и полностью вознаграждало меня за мою
безупречную покорность.

Те первые семь дней у него мало чем отличались друг от друга: когда Андреас
уходил на работу, будь то в дневную, в вечернюю или ночную смену, я
оставалась в постели, чтобы наконец поспать. Впрочем, проснувшись, я, как
правило, тоже не покидала постели, так как ходить абсолютно голой по
квартире было холодно и неуютно. Иногда, правда, завернувшись в одеяло, я
выбиралась на балкон и смотрела на то, что происходит во дворе. Но там, как
назло, ничего не происходило, даже дети почти никогда не играли, только
какой-то старичок время от времени подстригал кустики.

Книг у Андреаса никаких не было, только нотные тетради, и если мне
становилось скучно, я слушала один за другим принадлежавшие ему
компакт-диски с записями духовной хоровой музыки. Мой неискушенный слух
практически не мог отличить друг от друга все эти мессы и оратории, и мне
казалось - из колонок доносится все время одна и та же мелодия. Но это было
все-таки развлекательнее, чем ничего, и помогало мне как-то скоротать время
до возвращения Андреаса.

Когда мой ангел наконец приходил домой, мы первым делом принимались за еду,
уплетая еще неостывшие произведения кулинарного искусства, которые хозяин
ресторана разрешил ему захватить с собой после рабочей смены. Правда, он
приносил их не на фарфоровых тарелках и серебряном подносе, а в бумажных
пакетах, что, в принципе, было, конечно, намного практичнее для
транспортировки на дальние расстояния. Никогда прежде не пробовала я таких
вкусных и экзотических блюд. Один раз мы даже ели вареных раков и рагу из
страусиного мяса.

Когда с едой было покончено, Андреас залезал ко мне в постель, чтобы
утолить свой аппетит тем блюдом, которое всегда было в его распоряжении.
Трапеза длилась весь остаток дня или ночи, до тех пор, пока он в конце
концов не засыпал. Что касается меня, то мне никак не удавалось сомкнуть
глаз в то время, как Андреас лежал со мной рядом: ничуть не заботясь о
покое моего ангела, я беспрерывно теребила его мягкие волосы, гладила
постепенно покрывающиеся жесткой щетиной щеки, целовала нежную кожу за
ушами. Он довольно быстро понял, что отмахиваться от меня бесполезно, и
каким-то образом научился спать под натиском моих беспрерывных ласк.

Самое страшное начиналось для меня, когда Андреас должен был снова уходить
на работу. Каждый раз я со слезами умоляла его остаться и, изо всей силы
вцепившись пальцами ему в руку, пыталась удержать моего ангела в постели.
Уговорами Андреасу, как правило, ничего добиться не удавалось, и в конце
концов ему приходилось дать мне несколько пощечин, чтобы заставить меня
отказаться от отчаянных попыток удержать его возле себя.

Через неделю он отдал мне одежду и разрешил забрать мои вещи из общежития.
С того дня я снова начала ходить в университет. За время моего отсутствия
там ничего не изменилось. Господин Петерс, по-прежнему, продолжал водить
студентов по лабиринтам поэзии Рильке, а dominus bonus, как и раньше,
наказывал старательных рабов. Но теперь я намного увереннее глядела в глаза
и тому, и другому, ведь не одна стояла я теперь перед вечными загадками
мироздания и перед теми, кто обрел могущество, найдя в себе силы разгадать
их...

Однажды ночью, когда полная луна через щелку между занавесками заползла к
нам в комнату ярким, почти слепящим глаза лучом, я спросила лежавшего рядом
со мной в какой-то задумчивости Андреаса:

- Ты сам-то веришь в ангелов?

- С чего это вдруг? - сказал он, даже не взглянув на меня. - Конечно нет.
Как можно верить в такие глупости?

- Откуда же тогда берется добро?

- Ниоткуда, - Андреас отвернулся к стене. - Добра нет, и зла нет. Все одно
и то же.

- Да, - вздохнула я, - мне почему-то иногда тоже так кажется. Но в ангелов
я все-таки верю. Потому что ведь Бог так далеко, так высоко, он не может
говорить с нами напрямую, ему нужны посредники, которые могли бы донести до
нас его волю. Это-то и есть ангелы, без них никак нельзя, - я поцеловала
Андреаса в затылок.

- И чего дался тебе этот Боженька? - Андреас недовольно повел плечами. -
Неужели ты и вправду каждую секунду должна думать о том, что он над тобой в
воздухе болтается? Забудь его в конце концов и делай все, что тебе хочется.
Ему все равно наплевать - поверь мне.

- Ах, если бы я могла рассуждать так, как ты, моя жизнь, наверняка,
сложилась бы совсем по-другому, - задумчиво проговорила я.

- Ты говоришь так, будто все уже потеряно, - усмехнулся Андреас.

- Не все, конечно. Но много, очень много. И каждый день, думаю, еще
что-нибудь теряется. Безвозвратно... Знаешь, я об этом еще в детском садике
впервые задумалась, в средней группе. У нас там мальчик был. По-моему его
звали Миша... или Коля. Не помню уже. Мы спали с ним вместе.

- В детском саду? - Андреас снова не смог сдержать усмешки.

- Да нет, не в том смысле. У нас просто в садике в спальной комнате кровати
парами были составлены, одна к другой. Так экономнее в смысле места,
наверное. Ну вот, Мишина кровать стояла как раз рядом с моей. Но вообще мы
с ним в группе очень мало общались. Ведь как обычно в садике? Девочки все
больше с девочками играют, мальчики - с мальчиками. Так что я этого Мишу
вообще практически не замечала, ведь ничего в нем, в конце концов,
особенного не было. И не разговаривали мы с ним вроде бы ни разу. Помню
только, как он каждый раз в кровать рядом со мной ложился, когда тихий час
начинался, а потом, после подъема снова вставал и одевался. Во время тихого
часа как такового я не могла наблюдать за ним, так как мы обязаны были
спать. Не все, конечно, придерживались этого правила, то есть почти никто,
видимо, и не придерживался, потому что, как только воспитательница
отлучалась, - а она, кстати сказать, вообще очень редко в спальной комнате
сидела - вокруг сразу раздавался смех, визг, даже пение, то тут, то там
скрипели энергично приводимые в движение пружины кроватей. Но я-то твердо
верила в установленное правило об обязательном сне и, так как заснуть
по-настоящему мне никак не удавалось, лежала весь тихий час с плотно
закрытыми глазами, повернувшись на бок и положив обе руки под голову, как
нас учила воспитательница.

- Да зачем? - не понял Андреас. - Ты же говоришь, что за вами там почти
никогда никто не следил!

- А вдруг воспитательница зайдет? А вдруг она как-нибудь через щелку
наблюдает? Все может быть! Никогда нельзя знать наверняка... И вот один раз
я все-таки решилась открыть глаза. Нет, только приоткрыть их, самую
чуточку. Странная картина открылась тогда моему взору. То есть я
подозревала, что вокруг что-то происходит, но ведь не такое же! Были это те
самые девочки и мальчики, с которыми я во время прогулок качалась на
качелях, с которыми я кушала кашу за одним столом, с которыми я играла в
шашки и вырезала снежинки к новогоднему празднику? Нет, меня окружали
теперь совершенно другие, непонятные мне существа, чьи действия потрясали
своей бессмысленной дерзостью. Они подпрыгивали на кроватях, спустив при
этом зачем-то трусы до самых лодыжек, они накидывали на голову одеяла и
набрасывались друг на друга сверху, как привидения, они ползали в проходах,
облизывая языком скользкий линолеум. Но главное - их лица были искажены
непостижимой для меня счастливой гримасой людей, решившихся на что-то
запретное и наплевавших на все грозящие последствия. Я взглянула на Мишу, в
упоении совершающего небывалой высоты прыжки на своей кровати, и почти
залюбовалась им - так прекрасна была печать разнузданной свободы, лежавшая
в тот момент на его лице... Впрочем, мои наблюдения длились всего одно
мгновение: не желая рисковать гневом воспитательницы, который теоретически
могло навлечь на меня любое, даже мельчайшее непослушание, я поспешила
снова притвориться крепко спящей, плотно закрыв глаза. Больше я уже не
решалась открывать их во время тихого часа и своего соседа по кровати,
соответственно, ни разу потом в таком ударе не видела: в обычное-то время
он тихоней был из тихонь и ничем особенным не блистал. А примерно через
месяц Миша погиб, попал под машину и все. Детям в группе, конечно, прямо
ничего не сказали, он просто исчез - понимай, как хочешь. Но я как-то через
маму узнала - родители-то говорили об этом - и вот тогда-то в первый раз и
ужаснулась: никогда больше не увижу я этого мальчика прыгающим на кровати,
даже если очень этого захочу, никогда не узнаю, что он чувствовал в тот
момент, никогда не попрыгаю с ним рядом наконец. Таким вот образом я
поняла, что послушное лежание с закрытыми глазами нам может обойтись очень
дорого и не все потерянное удастся когда-либо наверстать...

- Это должно было послужить тебе хорошим уроком, - заметил Андреас,
поворачиваясь ко мне и нежно поглаживая меня по щеке. - Потом-то ты, я
надеюсь, уже не закрывала глаз и во время тихого часа стояла на голове
вместе со всеми?

- Конечно же закрывала! И если бы снова в садике оказалась, то и теперь ни
за что бы их не открыла!

- А как же со "свободой"? Не хотелось самой попробовать?

- Конечно хотелось! Но, видишь ли, никогда нельзя знать, во что это все
выльется... Наказание может прийти в любой момент, и оттуда, откуда его
совсем не ждешь... Ведь Миша лежит теперь в гробу, если от него, конечно,
вообще что-нибудь осталось, а я вот - здесь, в постели, рядом с тобой.
Согласись, это очень большая разница. Получается, по заслугам и награда...

Андреас задумчиво провел пальцами по моим губам.

- Посмотрим, - сказал он, - осталась ли ты до сих пор такой же послушной,
как тогда...

Меня охватило беспокойство: как он мог сомневаться?

- Закрой глаза, - приказал Андреас, - и не смей открывать их, пока я тебе
не разрешу.

Я тут же сомкнула ресницы. Мне не было видно, что делает Андреас: я только
слышала над собой его частое дыхание, то и дело переходящее в стоны, и
чувствовала, как что-то гладкое и нежное время от времени касается моих
губ, щек и подбородка. Что могло быть чудеснее этого скрытого моему взору,
а оттого еще более таинственного ритуала, который придумал для меня мой
ангел? Вдруг я вскрикнула, потому что теплая и в то же время несущая в себе
холод чего-то неведомого струйка обожгла мне лицо. Потом еще и еще одна
захлестали меня по щекам, словно удары кнута, и потекли вниз, оставляя на
своем пути липкий тягучий след. Я облизнула губы, ощутив на своем языке
небесный вкус этого чудесного меда. Через несколько секунд Андреас пришел в
себя и разрешил мне открыть глаза.

- По заслугам и награда, - сказал он, отвечая на мой взгляд, в котором,
вероятно, невольно проскользнули удивление и испуг.

На следующее утро, еще лежа в постели и наблюдая за тем, как Андреас, стоя
перед зеркалом, вдевает в брюки ремень, я не удержалась от вопроса, который
уже несколько раз приходил мне на ум, но который я до сих пор не решалась
ему задать:

- Скажи, мог бы ты ударить меня вот этим вот ремнем?

- Мог бы, конечно, - ответил Андреас, в некотором изумлении поворачиваясь
ко мне. - Но тебе будет больно... И мне тоже.

- Почему?

- Потому что я тебя люблю и мне больно причинять тебе боль.

- Ну пожалуйста, ну хоть один разок, - воскликнула я, откидывая одеяло.

- Нет, - отрезал он, отворачиваясь.

- Ты говоришь, что не хочешь делать мне больно, - проговорила я сквозь
навернувшиеся на глаза слезы. - Неужели ты не понимаешь, что для меня нет
ничего больнее твоего равнодушия?..

Он молча ушел на кухню готовить завтрак.

"Так вот она - любовь ангелов, - подумала я. - Такая недолговечная и такая
обманчивая. Они все еще говорят, что любят нас, но их взор уже холоден, они
все еще принимают наши дары, но уже отталкивают от себя самые ценные из
них".

Уткнувшись лицом в подушку, я заплакала от тоски и одиночества. Я и не
заметила, как Андреас снова приблизился к кровати и стоял теперь надо мной,
покручивая в руке ремень, который он все-таки вынул из брюк.

- Ну что ж, - сказал мой ангел. - Если ты так непременно хочешь... Но,
надеюсь, у тебя потом надолго пропадет желание...

Он ударил меня с размаху всего три или четыре раза, потом вдруг сам
отбросил ремень в сторону и, опустившись на корточки перед кроватью,
заключил меня в объятия. Только после этого я опомнилась от боли и испуга и
зарыдала, склонив голову ему на плечо.

- Как ты могла мне такое позволить, глупенькая? - упрекал он меня. - Такие
игры, как видишь, далеко небезобидны. Я уже не говорю о том, что они
унижают человеческое достоинство - не только твое, но и мое. Ведь я, если
честно, не имею ни малейшего желания превращаться в животное. Ладно, - он
попытался вытереть мне слезы, - пойдем завтракать и забудем все поскорее.

- Постой, - проговорила я, удерживая его за рукав, - сделай это,
пожалуйста, еще раз...

Но Андреас больше ничего не сделал и во все время завтрака молчал,
недовольно поглядывая на меня. Впервые я была разочарована моим ангелом.
Разве он не понимает, что "человеческое достоинство" не играет в любви
абсолютно никакой роли? "Достоинство" - какое страшное, суровое слово, от
него даже издали веет холодом. А человеку хочется заботы, света и тепла,
даже если это тепло исходит от огня, обжигающего его руку.

Однако прошло еще немного времени и тепло, которое дарил мне Андреас стало
все больше и больше ослабевать. Я не чувствовала в нем прежней страсти.
Раньше Андреас накидывался на меня с дикой жадностью золотоискателя,
наткнувшегося после долгих месяцев изнурительных работ на желанное
сокровище. Теперь он обходился со мной с осторожностью продавца ювелирного
магазина, который время от времени достает из-под стекла какую-нибудь
драгоценную брошь, чтобы, полюбовавшись на редкий объект, снова положить
его на место.

Вскоре я поняла, что мой ангел закончил свою миссию возле меня. Он должен
был лететь дальше, а мне предстояло справляться с жизнью без него. Но разве
я могла на что-либо роптать? На свете мало ангелов, намного меньше, чем
людей. Мне и так повезло, что один из них с