осом, в котором пело эхо горних высот:
     - Знаешь,  я  вдруг  подумала,  что тебе сейчас столько же лет, сколько
было Сереже Довлатову, когда он приехал сюда.
     Выздоровление произошло  сразу.  Взрыватель  щелкнул.  Я  взвился,  как
пружинная змея из банки.
     - Почему  Довлатов?!  -  вопил  я,  швыряя стаканы в унисон внутреннему
голосу, который норовил заглушить меня грохочущим водопадом матюгов.  -  При
чем  здесь Довлатов!! Что знал ваш Довлатов?! Он родился на семь лет раньше,
мог пройти еще в шестидесятые, было можно и легко - что он  делал?  груши  и
баклуши  бил?  А  мне  того просвета не было! Он Довлатов, а я Веллер, он не
проходил пятым пунктом  как  еврей,  ему  не  был  уже  этим  закрыт  ход  в
ленинградские  газеты,  и  никто  ему в редакциях не говорил: знаете, в этом
номере у нас уже есть Айсберг, Вайсберг и Эйнштейн, так что, сами понимаете,
не можем, подождем более удобного  случая;  ему  не  давали  добрых  советов
отказаться   от   фамилии  под  "приличным"  псевдонимом!  Мать  у  него  из
театраль-ных кругов, тетка старый редактор  Совписа.  литературные  связи  и
знакомства со всеми на свете, у классика Веры Пановой он литсекретарствовал,
друзья  сидят  в журналах! а у меня всех связей - узлы на шнурках! И всюду я
заходил чужаком с парадного входа, откуда и выходил, и нигде слова замолвить
было некому. Он пил как лошадь и нарывался на истории - я тихо сидел дома  и
занимал-ся своим. Он портил перо херней в газетах, а я писал только свое. Он
всю жизнь заботился о зарпла-те и получал ее - и жил на летние заработки, на
пятьдесят  копеек  в день. Он хотел быть писателем - а я хотел писать лучшую
короткую прозу на  русском  языке.  Что  и  делал!  -  торжествующе  завопил
внутренний  голос.  И  он  приехал сюда на чистое место - сохранив питерскую
прописку и жилье, взятый в штат республиканской газеты,  сразу  приняли  две
книги  в  издательстве,  -  а  я  отчалил с концами, влип в его след, годами
доказывал, что я не верблюд, - и он провалил все, а я в конце  концов  издал
эту  книгу!  Которая  в  принципе  - теперь уже можно не бояться сглазить! -
выйти не могла! Читай: "Свободу не подарят!" - "А вот те шиш!" Не  могла!  И
вышла!
     Павлина  ранили  стрелой. Дополнительным оскорблением воспринимался тот
тонкий штрих, что Довлатову она досталась на пять лет моложе: и здесь я  был
как  бы  опережен  и унижен. Жизнь - борьба, а не магазин уцененных товаров!
Мне подсунули биографию б/у.
     То есть наши заочные отношения с Довлатовым превратились  уже  в  некий
поединок  судей  и  заслуг;  и  к  моему  совершенному  бешенству публика из
таллиннской русской творческой интеллигенции (такой русской, хучь  в  рабины
отдавай:  Скульская,  Аграновская, Штейн, Тух, Рогинский, Малкиэль, Ольман и
еще пара-тройка столь же отпетых славян;  правы,  правы  были  в  ПК  -  ишь
свилось  тут  сионистское  гнездо  из  недодавленных в Киевах и Ташкентах) -
публика отдавала предпочтение в этом поединке ему. А вот был  он  им  ближе:
родственнее;   понятнее.   А  вот  он  более  импонировал,  стало  быть,  их
представлениям о настоящем писателе и литературе. Он пил,  загуливал,  язвил
окружающим  и  был своим. Будь проще, и люди к тебе потянутся. Я не пил, был
вежлив, замкнут, а окружающих мало замечал. И никому не давал  читать  своих
рукописей. Их мнение меня не интересовало: без надобности. Меня интересовало
мнение  истории.  И  то  лишь  в  той  мере,  в  какой  оно  совпадет с моим
собственным.
     По мере лет, как принято,  добрея  и  глупея,  я  поддался  успокоениям
внутреннего голоса, что победил все-таки я, просто читатель у нас, возможно,
разный.  И  еще  одно: он был в ореоле запрета. В венце побежденного Роком и
Режимом. В нимбе гонимого. За победителя боги, побежденный любезен Катону. Я
бы этому Катону прищемил дверью. И еще одно. Его тут не было. Была легенда о
нем. А кто же живой может соревноваться с легендой. И еще одно. Ах, ты много
о себе мнишь? Так не мни много: вот Довлатов, он-то, понимаешь...
     - Сергуня Довлатов,  он-то,  понимаешь,  никаким  диссидентом,  никаким
антисоветчиком  не был, - объяснял наш опять же общий приятель Ося Малкиэль,
еще не  съехавший  на  социал  в  Германию,  еще  макетчик  и  замответсекра
"Молодежки",  еще терроризировавший коллег любовной готовностью при малейшем
несогласии провести хук правой в печень и прямой левой в челюсть.  Ося  знал
все  и  затыкал  всех, этих всех этому всему уча. Он не принадлежал к породе
слушателей, зачисляя в нее всех видимых  в  зоне  досягаемости,  по  причине
несогласия  с  чем  на  дружеской  пьянке  довлатовская  гражданская жена по
Таллинну и мать довлатовской дочери Тамара  Зибунова  на  правах  хозяйки  и
именинницы после тысяча первого предупреждения треснула-таки Осю бутылкой по
голове,  ибо  во  всех прочих способах прикрутить фонтан его красноречия уже
отчаялись. Я был не в курсе. Ося пришел ко мне поболтать за  чаем,  небрежно
пояснив повязку ранением в афганской поездке. Он был романтик.
     - Вот  у  тебя.  Мишка,  выходят книжки, тебя приняли в Союз писателей,
где-то там печатают, переводят... то есть  ты  добился  статуса  нормального
советского писателя.
     - Какой  у  нас  статус, змеиное молоко, мы сами-то еле живы. И где мне
этим статусом статусировать...
     - Не скажи. Это все-таки. Официальная печать. Издаваться легче.  То-се.
Вот  Сергуня  хотел  того  же  самого;  просто  писать,  печататься, жить на
литературные заработки, быть писателем. Но тебе, понимаешь, повезло,  а  ему
вот нет.
     - Мне  -  повезло?  -  взрыднул  я. - Это кто ж такое оно, которое меня
везло?
     - Какая  разница...  И  вот  теперь  он  в  Штатах,   все   его   книги
опубликованы,  издает  газету  "Новый  американец",  известный  американский
русский писатель. Но там это... В общем, пишет,  никому  он  там  не  нужен.
Жалко его.
     Я  сидел  не в Штатах, а в Эстонии, и тоже был никому на хрен не нужен,
как, впрочем, и сейчас. Зеленовато-желтый  и  непривычно-миролюбивый,  тихий
Ося  осторожно потрогал повязку. Бывают моменты, когда достает слеза: что бы
ни делал человек в России, все равно его жалко. И мои родственные  отношения
с  Довлатовым  приобрели вдруг сочувственный характер. Никому мы не нужны по
обе стороны океана, и нет для нас другого глобуса.
     Хотя Штаты были как раз другой планетой. Туда брали билет в один конец,
прощались навсегда и улетали, чтобы уже никогда не  возвратиться  на  родную
землю, как космонавты на Андромеду.
     Это  антиподство сыграло с нашими эмигрантами известную шутку. Кухонный
вольнодумец - призвание экстерриториальное. Штаты были анти-СССР.  Все,  что
здесь  глупо  и  плохо,  там  было  разумно  и  хорошо. Уезжантов допекло до
невроза: здесь было плохо все -  следовательно,  там  все  было  более-менее
хорошо.  Приписывая  большевикам  эксклюзивное  право  на  все гадства мира,
диссиденты теы самым возвеличивали  их  до  бесконечной  степени  негативной
гениальности.  Обнаружив  имманентность глупости и порока на другой планете,
диссиденты впадали в свое  естественное  состояние  -  депрессию  на  кухне.
Поистине,  стоило  влезать  в  торговлю  камнями,  ходить с вальтером-ПП под
мышкой, трястись с контрабандными изумрудами через таможни, чтобы в  Денвере
у  газетного киоска напороться на одноклассника Юру Дымова, рассматривающего
мою рожу над рассказом в журнале "Алеф", приходить в  себя  за  бутылкой  от
сюрреализма ситуации и ночью на его кухне выслушивать эти открытия.
     - Вольному  воля,  - заключил Юра, разведя уками и кренясь с табуретки,
как перегруженный альбатрос.
     Воля моя пресловутая и мое открытие  Америки  настали  гораздо  раньше:
когда  я,  в  эйфории  безнаказанности,  заказал  с  редакционного  телефона
Нью-Йорк,  и  через  пятнадцать  минут  меня  спокойно  соединили  с  другой
планетой:  намертво  невыездной,  еврей беспартийный разведенный образование
высшее безработный всю жизнь, я испытал нереальное,  неземное  чувство,  уже
забытое  бывш.  сов. людьми: чувство первого шагаз аг р а н и ц е й ... О...
Хрен ли ваши цветущие яблони на Марсе. Это ошень романтишно... ха-ха!
     - Слушаю, - ответил  мрачный  и  сиповатый  русский  голос  без  всяких
признаков американской гнусавости и картофельного пюре во рту.
     - Сергей Донатович? - осведомился я.
     - Совершенно верно.
     - Эстония беспокоит. Таллинн.
     - Хо-о!.. - сказал Довлатов.
     - Такой русский журнал "Радуга".
     - М-угу.
     - Мы  тут  хотим  напечатать  ваши  рассказы.  В  общем просто обязаны.
Как-никак Таллинну вы человек не вовсе чужой.
     - Уж как же!
     - Так если вы не против...
     Ответ был в том духе, что не против. Кто б мог подумать,
     - Чувствую, что у вас перестройка.
     Я назвался. Он ответил, что слышал и  читал.  Это  было  приятно.  Хотя
неясно,  чего  он  мог  слышать  и  откуда  читать. Я подрос в своих глазах.
Все-таки он жил в Америке.
     - Откуда у вас мой телефон? Хотя  -  у  нас  наверняка  должны  быть  в
Таллинне общие знакомые.
     В  Таллинне все знакомые - общие. На протяжении ста рублей (восемьдесят
седьмого года) я рассказывал, как они  (список  см.  выше)  живут.  Злорадно
глядя  на  часы.  Фирма  заплатит.  Наш главный с международного телефона не
слезал, бешеные  тыщи  без  звука  списывались  издательством  как  издержки
международной поддержки Народному фронту в борьбе за независимость.
     - Да,  но  возникает  вопрос,  как я перешлю вам тексты. У вас есть мои
книги?
     - Сергей Донатович...
     - Просто Сергей.
     Ну слава те Господи. Я с самим маршалом Фрагга  разговаривал,  не  тебе
чета,  и тот с третьего раза велел: без званий и на ты, курсант. Я имел дело
с  интеллигентным  человеком.  Вопрос  обращения  по  отчеству   заслуживает
отдельного  социопсихолингвистического  изучения.  Русско-советское  хамство
начиналось с комсомольского свойского "ты" и сквозь  все  слои  и  структуры
общества восходило к публичному "тыканью" Генсека членам Политбюро. Но снизу
вверх  полагалось на "вы" и по отчеству. Это было самоутверждение холопов во
князьях.  У  лакея  свое  представление  о  величии.  В  офицерском  корпусе
разграничивалось  просто: на звездочку старше - "вы", на звездочку младше --
"ты". В российском, даже купринского "Поединка" захолустном армейском  полку
- представьте   "тыканье"  штабс-капитана  поручику.  Среди  "интеллигенции"
задействовалось различие в должности и возрасте. К редактору, скажем,  книги
или  публикации  автор  даже  постарше и помаститее его обращался взаимно по
отчеству. Автор моложе н немаститый отчества в ответ  не  получал.  А  уж  в
неформальном  общении десять лет разницы казались старшему полным основанием
обращаться к младшему по имени, слыша в ответ свое имя-отчестно. Это пошло в
естество,  иное  представлялось  даже  и  странным,  как  бы  искусственным,
наигранным:  обращаться по отчеству к младшему, пусть даже немного младшему,
пусть даже под пятьдесят, если только он не  был  значительной,  влиятельной
фигурой.  Это  способствовало  самоуважению  старших. И не могло зачастую не
унижать младших. Поразительно, что в  "интеллигентах"-шестидесятниках  почти
поголовно  отсутствует  само  ощущение  того,  что неравенством обращения он
унижает собеседника, тем самым унижая некоторым плебейством манер себя. Хомо
советикус.
     - Ваши рукописи есть у Тамары Зибуновой. Если такую помните, -  добавил
я,   тут  же  ощутив  глупость  своего  комментария:  не  то  укор  мужскому
равнодушию, не то комплимент донжуанству старого рубаки. В трубке  помолчали
в веселой тональности.
     - Как же, - согласился он. - Ну, тогда хорошо.
     - Мы можем отобрать по своему усмотрению, или у вас есть пожелания?
     - Пожалуйста - можете выбрать сами.
     - Встает вопрос об оплате. С долларами здесь напряженка.
     - Кажется, я еще помню.
     - Но  гонорар в рублях - гроши, конечно, полтораста за лист, - это дело
святое.
     - А вы это можете заплатить Тамаре?
     - Без проблем.
     - Нужно какое-то письмо от меня, доверенность?
     - Ничего. Так сделаем. Никаких сложностей.
     - Прекрасно.
     - Когда мы отберем - н нам позвоню. Через недельку.
     - Буду очень  рад.  И  вообще  звоните.  Да...  немало  воспоминаний  с
Таллинном связано.
     Мы расшаркались с нежными нотами в голосе.
     Здесь  полагается  расписачь.  что идея печатать Довлатова принадлежала
всецело мне одному: восстановление  справедливости,  отдать  долг  прошлому,
братское  сочувствие, возвращение большого писателя; тому подобное. У успеха
много отцов. Нет: идея была не моя, ее родили редакционные дамы,  а  я  так,
сбоку  сидел.  Гордо заведовал отделом русской литературы, состоящим из меня
одного. В этом есть свои преимущества: когда хоть где-то русская  литература
состоит  из  тебя одного. Хотя если знакомые, большого ума благородные доны,
желая  отрекомендовать  меня  лестным  образом,  представляли  как  "лучшего
русского писателя Эстонии", мне оставалось только раздраженно пояснять, что,
конечно, в любой луже есть гад, между иными гадами иройский.
     Вообще  журнальчик  "Радуга"  мог  издавать  один  человек,  по  первым
понедельникам месяца, перед обедом, под холодную  закуску.  Но  редакционные
дамы, как свойственно всем дамам, ставшим редакционными, пили кофе и строили
интриги в убеждении, что коллектив работает напряженно, а штат явно неполон.
Занять  каждого своим делом, чтоб ему было некогда соваться в чужие, удалось
только Фигаро, и то ненадолго.
     Жизнь "Радуги" - отдельный роман. Впрочем, все есть роман - при наличии
у автора ассоциативно-го мышления. Условием чего  служит  вообще  наличие  у
автора   мышления.  Достопамятные  дискуссии  о  смерти  романа  ошарашивали
безмозглостью. Ежли роман - зеркало, с которым идешь по большой дороге, - то
ли дороги укоротились, то ли ножки у дискуссантов  ослабли,  то  ли  славная
ленинская теория зеркального отражения трещину дала.
     То  мог  быть роман о ячейке Народного фронта, который привел Эстонию к
независимости, а своих зачинщиков, творческую интеллигенцию, к помойке.  Что
роман  -  эпическая  трилогия!  И  жизнь  каждого  сотрудника  - тоже роман,
философский,  энциклопедический,   сентиментальный   и   местами   матерный.
Психологический  триллер  о  том, как схарчили замглавного редактора. Сага о
художнике, заболевшем аллергией на все виды красок, лечившимся год, не  вняв
знаку  Господню,  и упрямо продолжившим свою богопротивную деятельность. Или
как собрали десяток идиотов, страдающих профессиональной  непригодностью  во
всех  областях  занятий,  и  поэтому  часто  их  меняющих,  что  должно было
компенсироваться  недержанием  речи  и  синдромом  реформаторства  на   фоне
вялотекущей шизофрении, и объединили их в демократический дискуссионный клуб
прогрессивной  русской  интеллигенции.  Клуб  дискутировал  по  четвергам, и
головная боль у меня проходила к вечеру субботы.
     Но по легенде, которая всегда  совершеннее  действительности,  Довлатов
уже написал
     подобный роман. О том, как он работал и ленинградском "Костре". По этой
легенде  роман назывался "Мой "Костер". Раз в неделю, в ночь на субботу, его
поглавно читали по "Свободе". Главы назывались: "Корректор", "Завпоэзией", "
Ответственный секретарь". Произведение было лаконичным и  сильным.  Довлатов
отличался  наблюдательностью  и  юмористическим  складом ума, поэтому каждый
понедельник прославленного в свой  черед  сотрудника  редакции  вызывали  на
Литейный  и  после  непро-должительной  беседы увольняли с треском. Редакция
бросила работать Всю неделю с дрожью ждали очередной передачи, а в  субботу,
нервно  куря  и  закусывая водку валидолом, крутили приемники, чтобы узнать,
кто из них приговорен к казни на этот  понедельник.  Русская  рулетка.  Ряды
редели.  Смертельный  удар  был нанесен главой "Жратва". Редакция помещалась
недалече от Смольного  и  в  качестве  органа  Обкома  комсомола  обедала  в
смольнинской  столовой.  Не  в том зале, конечно, где боссы, и не в том, где
инструкторы, и не в том, где машинистки, а  вместе  с  шоферами  и  наружной
охраной,  но  все  равно  -  кормушка  святая  святых,  экологически  чистые
деликатесы  но  дешевке,  закрыто  для  простого  народа.  Довлатов   описал
столовую.
     В   следующий  понедельник  редакцию  навсегда  открепили  от  столовой
Смольного. Ненависть к Довлатову, запивающему  сейчас  биг-маки  кока-колой,
достигла смертельной степени и приобрела священный классовый характер. Можно
простить увольнении отца, но не потерю спецраспределителя.
     Однако  по  прошествии  лет,  утечении вод и перемене масок и декораций
явствует из довлатовской деятельности  в  "Костре"  совсем  другая  история,
закулисная, непреложно реальная и неизбежно умолчанная. Достаточно перечесть
главу  "Костер"  из  книги  "Ремесло".  Пригласил его Воскобойников. Позднее
выяснилось, что мягкохарактерный Воскобойников работал на ГБ. Довлатов  прав
в  догадках: в журнал обкома комсомола никаким каком не могли взять человека
с нечистой анкетой, беспартийного, без круто волосатой лапы, обратившего  на
себя  внимание  конторы  в  связи с политическим процессом, автора сочтенных
неблагонадежными рукописей, уволенного  по  указанию  ГБ  из  газеты,  книгу
приказали  рассылать,  сам  под  колпаком.  Лишь  тот, кто ничего не знает о
структуре и системе информации и  надзора  за  печатью  и  функциях  отделов
кадров,  может  думать  иначе;  для  прочих  совграждан  это однозначно, как
штемпель в паспорте. Замазанного человека возьмут только с каким-то умыслом.
Теоретически  первое  -  сотрудничество,  на  которое   дается   номинальное
согласие.    Зачем    осторожнейшему   лояльнейшему   Воскобойникову   такой
подчиненный? После скандала в Таллинне? А вот пред патроном надо  изображать
деятельность:   привлечение  новых  лиц,  расширение  сферы  работы.  Патрон
требует; от патрона только такая инициатива и могла  исходить.  Второе,  что
вероятнее:  Довлатои  мог  быть  полезен  как источник информации и связей в
среде ленинградской диссидентствующей творческой интеллигенции. Нехай  будет
под  присмотром,  поближе  к глазу Большого Брата. Об этом его и извещать не
надо. В любом случае объективно оказался совершен  неплохой  и  даже  добрый
поступок, в чем вполне можно с Довлатовым согласиться.
     С  ним  вообще трудно не соглашаться, таков был характер его дарования.
Он не написал, в некотором смысле, ничего спорного. Все просто и  внятно.  А
если  ты  с  чем-то все-таки не соглашался, легко соглашался он. По жизни он
был миролюбивый человек. Я тоже.
     И когда я стал редактировать его рассказы,  несогласие  вызвали  только
два места... Тут паленая-драная память срывается с веревки: редактирование -
это  поэма  особая,  о  тридцати  трех  песнях, девяносто девяти сценах. Моя
любимая сцена в советском  редактировании  -  это  когда  классик  советской
литературы  и  знатный  алкоголик-миллионер  -  нет,  не  Шолохов,  но Федор
Панферов  тоже  ничего  -  был  наряжен  руководить  Всесоюзным   совещанием
редакторов.  Открытие  имело  произойти  в  десять  утра в большом зале Дома
литераторов.  В  десять  редакторы  празднично  расселись.   Они   не   были
классиками, а многие из них не были алкоголиками, многие вообще съехались из
провинций  на  халявное  столичное  удовольствие,  чего  ж  им  в  десять не
рассесться. Но  Панферов,  повторяю,  как  хорошо  было  известно  всем  его
знавшим, в десять утра если и садился, так только с целью принять стопарь на
опохмел,  жалобно выматериться и лечь обратно. Итак. ждут. Ждут... И в самом
деле,   к   одиннадцати   появляется    Панферов.    Недоопохмелившийся    и
недополежавший.  Злой,  как  цепная  сука. Транспортируют его под руки из-за
кулис, как адскую машину на взводе, и устанавливают иа трибуне. Кладут перед
микрофоном текст  прив