тревоги,  а  для
истории - строки в мемуарах Иванова-Седьмого "Сквозь XX век":
   "Всколебалась вся толпа. Сначала пронеслось по  всему  кораблю  молчание,
подобное тому, как бывает перед свирепою  бурею,  а  потом  вдруг  поднялись
речи, и весь заговорил корабль.
   - Как, чтобы допустить  такие  мучения  на  русской  земле  от  проклятых
недоверков? Чтобы вот так поступали с матросами и офицерами? Да не будет  же
сего, не будет!
   Такие слова перелетали по всем концам. Зашумели балтийцы и  почуяли  свои
силы. Тут уже не  было  волнений  легкомысленного  народа:  волновались  все
характеры тяжелые и крепкие, которые не скоро накалялись,  но,  накалившись,
упорно и долго хранили в себе внутренний жар.
   - Перевешать всю жидову! - раздалось из  толпы.  -  Перетопить  их  всех,
поганцев, в Неве!
   Слова эти, произнесенные кем-то  из  толпы,  пролетели  молнией  по  всем
головам, и толпа ринулась на них с желанием перерезать всех жидов.
   Бедные сыны Израиля, растерявши все присутствие своего и без того мелкого
духа, прятались в пустых мазутных бочках, в  котлах  и  даже  заползали  под
тенты шлюпок, но моряки везде их находили.
   - Глубокоуважаемые моряки! - кричал один, высокий и длинный,  как  палка,
жид, высунувши из кучи  своих  товарищей  жалкую  свою  рожу,  исковерканную
страхом. - Слово только дайте нам сказать, одно  слово!  Таких  моряков  еще
никогда не видывано. Таких добрых, хороших и храбрых не было еще на свете!..
- Голос его замирал и дрожал от страха. - Как можно,  чтобы  мы  думали  про
балтийцев что-нибудь нехорошее! Те совсем не наши,  те,  что  хозяйствуют  в
России! Ей-Богу не наши! То совсем не жиды: то черт знает что. То такое, что
только поплевать на него, да и бросить! Вот и они скажут то  же.  Не  правда
ли, Шлема, или ты, Шмуль?
   - Ей-Богу, правда! -  отвечали  из  толпы  Шлема  и  Шмуль  в  изодранных
галстуках, оба белые, как глина.
   -  Мы  никогда  еще,  -  продолжал  длинный  жид,  -  не  снюхивались   с
неприятелем. А американцев мы и знать не хотим: пусть им черт приснится!  Мы
с балтийцами как братья родные...
   - Как? чтобы балтийцы были с вами братья? - произнес один из толпы. -  Не
дождетесь, проклятые жиды! В Неву их, товарищи! Всех перетопить поганцев!
   Эти слова были сигналом. Жидов расхватали по рукам  и  начали  швырять  в
волны. Жалобный крик раздался со всех сторон,  но  суровые  балтийцы  только
смеялись, видя,  как  жидовские  ноги  в  ботинках  и  носках  болтались  на
воздухе".
   Иванов-Седьмой осторожно потрогал ладонь, заклеенную кружочком  пластыря.
Вдохновение медленно остывало в нем. Сегодня текст поражал  выразительностью
и силой. Откуда что взялось. Он и антисемитом не был. Буквально-таки  словно
кто-то свыше осенил крылом и водил его рукой.
   Литературное мастерство приходит с профессиональной подготовкой и трудом,
подумал он на подъеме.
 
 
 
 
   15
 
   Вечером  деликатно  постучал  Саша   Габисония   и   сделал   Ольховскому
предложение, от которого он не смог отказаться.
   - Петр Ильич, - обратился  он  заботливым  сыновним  голосом.  -  Команда
приглашает вас на заседание совета.
   - Какого совета?
   - Революционного военного совета.
   - Это что значит?!
   - Это команда образовала в помощь командиру и офицерам, значит.
   Ольховский надел фуражку и пожалел, что у него нет  пистолета.  Оружие  в
заднем кармане представилось сейчас  как  нельзя  более  уместным.  Если  не
сволочей перестрелять, так хоть самому застрелиться.
   Идя перед Сашей, он представил себе кинематографические полутемные трюма,
вздыхающие поршни в  горячих  масляных  брызгах,  угольную  пыль  и  чумазые
матросские  лица  с  горящими  жаждой  высшей  справедливости  глазами.   "Я
определенно схожу с ума, - подумал он. - А кто не псих? А вы не псих?  Боже,
как прав был покойник Галич".
   В мичманском коридоре навстречу попался  сменившийся  с  вахты  Куркин  с
двумя свежими симметричными синяками на скулах.  Сторонясь,  он  прижался  к
переборке и быстро отвернул лицо в тень.
   О  том,  насколько  глубоко   запустил   на   крейсере   щупальца   спрут
самодеятельности и заговоров, можно было сделать заключение уже по тому, что
никаких чумазых лиц, конечно, не было, хотя глаза и блестели оживленно:  как
полагается  обнаглевшим  элементам  на  коррумпированном  ими  судне,  треть
команды вполне комфортабельно расположилась на камбузе, попивая чай и нагло,
по-хозяйски куря; причем по блуждающему румянцу даже неопытный  командир,  и
даже вовсе не командир, мог догадаться, что в кружках  плескался  не  только
чай. Воздух был тонко прослоен алкогольным выхлопом.
   Все дружно встали, соблюдая уважение. После чего Хазанов домашним голосом
скомандовал:
   - Вольно, товарищи. Садитесь. - И сделал жест к свободному месту у стола:
- Садитесь, товарищ командир.
   - Что происходит? -  вопросил  Ольховский.  Он  постоял,  утверждая  свою
начальственную независимость, сел и положил фуражку перед собой.
   Тогда встал Шурка Бубнов, касаясь стола пальцами опущенных  рук  и  позой
напоминая комсорга былых времен, собирающегося принять в дружные ряды нового
товарища, либо наоборот, исключить из тех же рядов провинившегося.
   - Петр Ильич, - обратился и он, как раньше Габисония,  по  имени-отчеству
вместо  звания  или  должности,  и  тем  с  некоторым  усилием   преодолевая
субординацию   и   подчеркивая   внеслужебное   равенство   собравшихся.   -
Революционный   военный   совет   крейсера   "Аврора"   единогласно   осудил
необдуманную, провокационную выходку, которая сегодня произошла с делегацией
мэрии. (Почему  любые  официальные  ораторы  коверкают  грамматику,  подумал
Ольховский. Социолингвистический феномен. ) Это было недопустимо, потому что
может повредить нашему  делу.  Виновные  будут  строго  наказаны.  Меры  уже
приняты.
   -  Ага,  -  кивнул  Ольховский,  подумав   о   физиономии   Куркина.   Но
поинтересовался: - Утопите, или с трапов на железо сбросите?
   - Будут назначены в наряды, - сказал Кондрат.
   - И лишены материально, - пообещал Шурка.
   - Оставлены без увольнений, - добавил Мознаим. Только после слов Мознаима
Ольховский понял, наконец, что показалось ему в этой композиции  запорожцев,
пишущих письмо петербургскому мэру, особенно странным  и  неуместным.  Среди
матросов сидели Мознаим, Оленев и Беспятых, и на лицах их не было  проведено
никакой границы, отделяющей от рядового, старшинского и мичманского состава.
   - Стираем кастовую грань между ютом и полубаком? - съязвил он. - Кто  мне
объяснит, что тут все-таки происходит.
   Объяснять взялся кок Хазанов. Он пригладил начесик и повел рукой  вокруг:
цинковые столы, лампы в сетках и вытяжка над плитой.
   - Понимаете, Петр Ильич, в жизни страны каждый день происходят изменения,
и народу от них жить только хуже. Партий сейчас много, дело это  обычное.  А
толку от  них  мало.  Ну,  и  мы,  можно  сказать,  решили  создать  как  бы
собственную партию. Возможно, вернее, пока только ячейку. Ничего такого.
   - И давно вы ее зарегистрировали?
   - Откуда ж у нас такие деньги и связи на регистрацию. Вы сами знаете, это
все грязные политические игры, мы в них и участвовать не хотим.
   - Они что бы ни заявляли, все равно только о том и думают, как бы украсть
побольше, - подал голос тихий Габисония.
   - Значит, партия  нелегальная?  Запрещенная,  можно  сказать?  -  уточнил
Ольховский.
   - А кто, интересно, до революции регистрировал партии? - спросил в  ответ
доктор. - Ну, до девятьсот пятого года?
   - И ты, Эскулап, - скривился Ольховский. - Тоже решил  -  Русь  к  топору
призвать? Это что - новая редакция клятвы Гиппократа?
   - Именно что клятва Гиппократа,  -  оживился  доктор.  -  Народишко  ведь
вымирает, Петр Ильич. Врач обязан против этого бороться.
   - Как же называется эта ваша, с позволения сказать, партия?
   - Очень просто. Социал-демократическая.
   - М-угу. Ясно. Здорово. И какова же ваша  программа,  господа,  в  смысле
товарищи, социал-демократы?
   - Во-первых, воры должны сидеть в тюрьме, - сказал Шура.
   - Ну, это кино я тоже видел.
   -  Во-вторых,  украденные  у  народа  миллиарды  долларов   должны   быть
возвращены в страну и пущены на народные нужды, - сказал Мознаим.
   - В-третьих, расстрел  бандитов  без  суда  и  следствия,  -  непримиримо
потребовал Хазанов, у которого  двое  быков  на  рынке  засекли  бумажник  и
спросили полтину баксов, а после категорического отказа удивились мягко, так
что он рысил до трамвайной остановки и оглядывался.
   - Равенство всех перед законом, - с обидой дрогнул  Габисония,  неизменно
прихватываемый ментами, если он выходил в штатском, как лицо ярко выраженной
кавказской национальности.
   - И вообще борьба с коррупцией властей, - подытожил боцман.
   Ольховский раздавил окурок в пепельнице и сжал ладонями виски.
   - Ребята, - взмолил он. - Перед нами серьезные задачи,  вы  знаете.  Надо
срочно кончать ремонт, и чтоб ни одна сволочь об этом где не надо не  знала.
И только после этого нам предстоит тяжелейший переход по незнакомым  местам.
И только после этого - когда мы прибудем в Москву - мы  должны  сделать  то,
ради чего все это затеяли. А у вас детство в заднице играет!  Честью  прошу:
не надо партий, не надо бардака, не надо всяких революционных советов!..
   - Почему?
   - Потому что чем больше такой демократии, тем меньше толку.  Кто  в  лес,
кто  по  дрова,  пар  в  свисток.  Один  способ  есть  делать  дело,   один:
единоначалие и дисциплина!
   Тогда Беспятых вздохнул и, чувствуя потребность в каком-то  жесте,  надел
фуражку.
   - Вы не правы, Петр Ильич, - сказал он. - Людям необходимо уважать в себе
личности, а не быть пешками. Им важно сознавать, что они не просто исполняют
приказ, а реализуют свою собственную волю. Мы ведь все это делаем не потому,
что вы приказываете, а потому, что все так хотят, потому, что ведь  нет  уже
ни сил, ни охоты продолжать всю эту, простите, мутотень, которая из  года  в
год творится. Так что я могу только порекомендовать принять положение  вещей
таким, как есть - поскольку это к нашей общей пользе.
   - Вот что я вам скажу, товарищи  социал-демократы.  Кто  хочет  делать  -
делает, кто не может делать - болтает. Любая  болтовня  происходит  за  счет
энергии, отнимаемой у дела. Вы - можете сказать конкретно: что вы делаете?
   - Можно сказать, неуставными отношениями дополняем уставные.  Для  пользы
дела. Работы на борту, моменты дисциплины. Моральная  подготовка  к  решению
задач в ближайшем будущем. Взять хоть сегодняшний инцидент. Принято решение:
впредь не допускать.
   - М-да,  -  крякнул  Ольховский.  -  Мерси  за  помощь.  Остается  только
одобрить, так, что ли? Ох не знаю, ребята... И какие же полномочия  вы  себе
дали?
   - Поскольку цель у нас с вами одна, - ласково  улыбнулся  Хазанов,  -  то
полномочия наши самые широкие. Можно сказать, любые. Но -  в  рамках  пользы
дела.
   - Так... И кто же у вас, так сказать, парторг?
   - Я, - сказал Шурка.
 
 
 
   16
 
   На утренней поверке недосчитались электрика  Рябоконя.  Поиск  следов  не
обнаружил. Чтобы он сходил на берег -  никто  не  видел.  Вахтенный  таращил
честные глаза. Все вещи были на  месте,  включая  полный  комплект  парадной
формы.
   - В гражданке, у бабы где-нибудь, - недобро предположил Колчак.
   - Началась демократия, - процедил Ольховский.  -  Шкуру,  шкуру  спущу!..
Сове-ет, па-артия... гниды. Ладно, подождем немного.
   Он наорал на дежурного и пригрозил команде отменить послеобеденный сход в
город, невзирая на убытки от отсутствия дневного заработка.
   Ждать пришлось не далее как до обеда. Вестовой внес в командирскую  каюту
поднос для снятия пробы.
   - Товарищ капитан первого ранга, разрешите обратиться.
   - Ну? -  сказал  Ольховский,  проворачивая  ложкой  густой  рассольник  с
ломтями рыночной говядины и конусом рыночной сметаны.
   - Совет просил передать вам, что о Рябоконе беспокоиться не надо.
   - В каком смысле?
   - В таком, что, значит, как бы сказать, стукачом был.
   Вестовой подвигал подбородком, вкладывая в это дополнительный смысл.
   Ольховский поперхнулся так, что треугольничек малосольного огурца вылетел
из горла и влип в полированную панель переборки.
   - Точно, ребята все выяснили. Информатор он был.  Сексот.  А  нам  сейчас
рисковать никак нельзя. Если наверх не докладывать - кто его хватится? А там
видно будет. Неприятности никому ведь  не  нужны,  товарищ  капитан  первого
ранга.
   Мгла  рассеялась,  и  ясность  позванивала  под  теменем,  как  в  куполе
крошечного храма.
   - Так, - продышался Ольховский. - Что, значит...  -  одного  уже  пустили
корюшке на корм?.. А я там у вас в плане когда стою?
   Вестовой вытянулся и оскорбился подобным предположением.
   - Никак нет, товащщ капитан первого ранга. Такое вообще в  голову  никому
прийти не может! Вы зря обижаете.
   - Я - вас - обижаю! С-с-секретаря вашего вонючего с-с-совета ко мне!!
   Шурка примчался, вытирая руки ветошью.
   - Ну?! Что?! Самосуд!!! Под расстрел  пойдешь.  Понял?  Кто  командир  на
борту?!
   - Вы, товарищ капитан первого ранга!
   - Так. Как это произошло? Кто сделал?
   -  Зачем  вам  подробности,  товарищ  капитан  первого  ранга.   Но   вас
ответственности нет. Совет постановил. И сделал совет.
   - Право кто дал?
   - Так и так - всем из-за одного не погибать.
   - Почему не согласовали?! Почему меня заранее никто не известил?  С  утра
дурака из меня делали!
   - Извините, товарищ капитан первого ранга. Думали, может  догадаетесь.  А
заранее - какая разница? Только лишние осложнения и разговоры. Ваша  совесть
ни при чем, мы сами.
   - У меня волосы дыбом встают от вашей заботливости! Шура, ты что  сделал,
ты что - серьезно?..
   - А что делать? Арифметика простая: одна падла или мы все.  Так  что  без
вариантов.
   - Но ведь до сих пор он, судя по всему, ничего никуда не сообщал. Ребята,
вы же с ума сошли.
   - Береженого Бог бережет. А рисковать нельзя.
   - Да как вы узнали-то? Ошибки не боишься?
   - В кубрике секретов нет, товарищ капитан первого ранга. Уж вычислили. Не
сомневайтесь.
   Меря каюту шагами, Ольховский выдернул Беспятых, целясь сорвать  все  зло
хоть на этом друге народа. Но Беспятых неожиданно охладил его пыл.
   - Моя вина, - признал лейтенант.
   - ?!
   - Ну, я им рассказал как-то, что у Наполеона были солдатские суды  чести,
когда рота собиралась после боя и, если  заметили  кого  в  бою  прятавшимся
сзади или в таком духе, сами, без офицеров, устраивали суд  и  расстреливали
труса. И офицерам было приказано в такие вещи не вмешиваться.
   - Ты понимаешь, что такое анархия на борту?!
   - Вы неверно подходите. Уж у Наполеона с дисциплиной было все в  порядке.
Дисциплина духа!
   - Да вот с этого семнадцатый  год  и  начался,  что  велели  офицерам  не
вмешиваться!  -  заорал  Ольховский.  -  В  конце  концов,  плевать  мне  на
стукача-электрика! Хотя электрик мне нужен! Идиоты! Где я электрика  возьму?
Тебя поставлю, философа?
   - Работягу на зарплату подпишем.
   - Но ты понимаешь, что так они могут и нас с тобой -  посовещаться  и  за
борт! Это тебе как?
   - Уж всем заодно - так заодно, Петр Ильич, - сказал Беспятых. - Обратного
хода нет. А объединение команды такими вещами - оно невредно. Порука...
   И тут же получил в ухо: командир был еще крепок. (Гибкая рука пианиста  -
хлестка на удивление. )
   - Извини,  погорячился,  -  ошеломленно  сказал  Ольховский,  разглядывая
кулак. -  Ну  заслужил  же!  Не  обижайся...  достань  бутылку  из  шкафа...
объединитель.
   Колчак отнесся к происшедшему спокойно. "А ты что хотел - с сажей  играть
и рук не замарать? Никуда не денешься. Я тебя еще когда предупреждал".
   Остаток бутылки Ольховский допил с замом.
   - Слушай, - сказал он, - такое дело. Тут у нас давно разнарядка  лежит  -
одного офицера на сельхозработы. Больше некого. На картошку поедешь,  понял?
В Оредежский район. Матросикам хвоста крутить. Только будь осторожен, я тебя
прошу, - не удержался он.
   Огорченный зам поупирался.
   - Надолго?..
   - Месяца на полтора, видимо. И  ты  не  торопись  обратно,  не  торопись!
Варежкой щелкать лишнего не будешь, я надеюсь?
   - Петр Ильич!
   - Не возражать! Тебе же лучше.  Нагрузишь  мичмана,  сам  по  выходным  -
домой. Давай, давай, завтра и поедешь, - напутствовал.
 
 
 
 
   17
 
   По ночам к "Авроре" приставали тихие речные  танкеры,  сливая  по  дольке
малой мазут. Мознаим оказался хорошим снабженцем и, как  хороший  снабженец,
не терял надежду в Москве продать излишки на свой карман.
   Желтый и светящийся, как погон, лист слетал в Летнем саду  и  сплывал  по
серой невской глади.  Чертежной  штриховкой  расписали  пространство  дожди.
Петропавловский шпиль несся в проткнутых тучах, как перископ всплывающего  к
невидимому солнцу города.
   Седой и хитрый Арсентьич перестал цыкать  на  своих,  "понявших  службу":
крутились только так. Умудрились найти спеца-аса и без сухого дока  наварили
кронштейн левого гребного вала.
   - Ну что, командир, - подвалил  Арсентьич  как-то  утром.  -  Паропроводы
собрали.  (Модульные  трубы  из  нержавейки  были   сперты   со   стенки   у
подлодок-бомбовозов, надежней не бывает. ) Будем пробовать греть котлы, пары
поднимать.
   Ольховский спустился в машину. Зыбкий  зеленый  свет  тек  сверху  сквозь
световые люки, отмытые до ангельской прозрачности. Факелы форсунок бились  и
гудели в топках обоих котлов, шуршал и ухал водяной насос.
   - С Богом, - сказал Колчак, снял фуражку и ударил себя по колену.
   Красные стрелки манометров еле  заметными  движениями  стали  переползать
деления.
   - Провернем? - спросил Ольховский.
   - Поднимем сколько можно и посмотрим сначала, как  контур,  -  озабоченно
сказал Мознаим.
   - Еще пару часов можно отдыхать, - прикинул Арсентьич. - Если все будет в
порядке - провернем винты на самых малых, поглядим.
   Без   всякой   надобности   Ольховский   пошел   проверить   часового   у
"крюйт-камеры", где в штабель лежали семьдесят пять дощатых зеленых  ящиков,
и в каждом, в выпиленных гнездах перемычек, помещался снаряд  с  пластиковой
пробкой, ввернутой в усеченный конус головной части в гнездо взрывателя -  и
отдельно и ниже гильза, под залитой парафином крышкой  которой  ждал  полный
комплект пороховых  картузов.  Цинку  с  взрывателями  Ольховский  держал  в
собственной каюте. Если что - уж лучше пусть грохнет там: сразу.
   Винты провернули к вечеру.
 
 
 
   18
 
   Давай, брат, отрешимся, давай, брат, воспарим, в  тихих  сумерках  дернем
дешевой дрянной водки и трехструнным блатником  повесим  звон  отсыревшей  в
кубрике гитары, и увидим что-нибудь такое нехитрое и романтичное, что иногда
хочется увидеть, типа того нехитрого представления, что даже стоя на  месте,
крейсер плывет сквозь время, и под таким углом  зрения  любое  упоминание  о
любой связанной с  ним  мелочи  сразу  приводит  в  движение,  активизирует,
оживляет, делает видимым и слышимым весь поток времени, омывающего его борта
и надстройки: здесь били лиственные сваи и засыпали бутовым камнем,  одевали
набережную в гранит, снимали  булыжники  и  мостили  проезд  торцами,  торцы
меняли на диабаз, а после стелили асфальт, здесь  проходили  демонстрации  и
обкладывали мешками  с  песком  зенитные  позиции,  здесь  мамы  прогуливали
малышей, малыши шли в школу, взрослели,  женились,  рожали  детей,  старели,
выходили на пенсию, умирали, за этими окнами, где много раз  меняли  стекла,
делали ремонты и перепланировали квартиры, въезжали одни жильцы  и  выезжали
другие, здесь  менялись  моды:  козловые  ботинки  со  скрипом,  парусиновые
тапочки, беленые зубным порошком,  рогожковые  брюки  и  тенниски  шелкового
трикотажа, крепдешиновые платья с плиссированными юбками и туфли на  венском
каблуке, и мини, и белые ажурные чулки, и черные отутюженные брючки  шириной
в шестнад