цать сантиметров, и голубовато-снежные нейлоновые сорочки,  женские
прически "бабетта" и мужские локоны до плеч, а под ними просвечивают  клеши,
и перманент, и стальные фиксы, и зеленые  суконные  вицмундиры  с  чеканными
орлеными пуговицами в два ряда, и в  музыке  сменялись  Утесов,  Вертинский,
Бернес, Элвис, Битлз, Пьеха,  и  прорисованы  один  сквозь  другой  портреты
Николая, Зиновьева,  Кирова,  товарищей  Булганина  и  Хрущева  -  Брежнева,
Андропова, Горбачева, и через штукатурку стен  белеет  мелом,  схваченным  в
классе:  "Гагарин!  Ура!",  и  даже   если   взять   лишь   один   гранитный
синевато-багровый  блок  набережной  -  это   каменоломня   в   Карелии,   и
замордованные мужики с кувалдами и клиньями,  плотная  серая  дымка  злющего
комарья, и дым костров, булькающий котел на огне,  и  волокуши,  на  которые
укладывают  обвязанные  пеньковыми  тросами  блоки,  и  лошади,  давно   уже
кончившие свой век на живодерне,  из  их  копыт  сварен  клей  со  старинным
забытым названием "гуммиарабик", которым гимназисты клеили осенние листья  в
альбомы гербариев, украшенные тонким и угловатым золотым тиснением  ятей,  а
блоки обтесывались  стальными  тесалами,  и  державшиеся  за  теплый  металл
узловатые, разбитые работой и обросшие мозолями руки  были  когда-то  руками
детей, цеплявшимися за материнскую юбку,  и  каждый  камень  -  это  история
счастья  и  слез  человеческих  семей,  от  которых  только  и  осталось  их
воплощение в  этом  гранитном  блоке,  и  зернистый  камень  навечно  хранит
прикосновение этих жизней, и эти бессчетные связи с миром и множеством миров
тянутся от каждой гранитной  крошки,  в  полыхании  штандартов,  вымпелов  и
знамен, в лязганье и громе оркестров и  пьяной  россыпи  гармошек,  в  мате,
мольбах и клятвах, в веерах блеклых и радужных  ассигнаций  с  калейдоскопом
профилей,  и  бесчисленное  плетение  времен  и  судеб  накрывает  громадной
прозрачной и призрачной полусферой тот небольшой  участок  пространства,  на
котором мы остановили сейчас свой взгляд, и любой обрывок ткани бытия, любая
нехитрая материальная комбинация, вроде того же крейсера - не сама по  себе,
но, как пел сгинувший в веках англичанин и поэт, но - как  буксир,  который,
отчаянно и тихо работая  винтами,  пытается  сдвинуть  с  собою  вместе  всю
набережную, воду реки,  городской  пейзаж  и  историю  города  и  страны,  с
которыми каждый миг времени он срощен воедино  невидимыми  и  нерасторжимыми
связями, являясь сам их  частью  и  продолжением,  малой  гранитной  крошкой
времени и общего целого.
   Вот во что верим мы, историки.
   И мы любим истину.
   Вот что такое сдвинуть с места крейсер.
 
 
 
   19
 
   Безопасный секс хорош только в  телерекламе.  Майя  забеременела,  о  чем
немедленно сообщила Шуре и  трепетно  уставилась,  ожидая  реакции.  Шура  с
подобным явлением природы  применительно  к  своей  небогатой  личной  жизни
столкнулся впервые, и в понятном волнении, проникнувшись весомостью события,
в ответ рассказал о том, какое ответственное дело предстоит  ему.  Личное  и
общественное вступили в классический и классицистский конфликт.
   Он чувствовал себя скотиной  еще  и  потому,  что  в  голове,  совершенно
противу его желания и эмоций, истерически прыгал глумливый и подлый  стишок:
"Если ты беременна, то знай, что это временно, а если не беременна - то  это
тоже временно". Господи, какое же я говно, думал Шура.
   - Вообще мы могли  бы  пожениться  до  вашего  отхода,  -  сказала  Майя.
Подумала, отчаянно обхватила его за шею и зарыдала.
   - Откуда я знаю, что  нам  предстоит,  -  пробормотал  Шура,  со  стороны
понимая высокий трагический пафос момента.
   - Зачем вам в Москву!.. - плакала Майя.
   - Ты что - не понимаешь, на каком корабле мы служим?
   - Вам только ваши революции устраивать,  а  нам  потом  что?  Как  я  так
останусь?..
   - А как все?
   - Все ходят в абортарии, где их потрошат, как курей.  Тебе  очень  охота,
чтоб из меня выпотрошили твоего ребенка, да?
   - Погоди, - гладил ее Шура по голове, - погоди. Наведем порядок, тогда  и
поженимся. Ну, как я сейчас могу? Что я ребятам скажу? А они мне что скажут?
   - А если вы-вы-вы-ы не вернетесь?
   - Ага, - сказал Шура.  -  Если  смерти  -  то  мгновенной,  если  раны  -
небольшой. Нельзя так дальше жить,  понимаешь,  нельзя!  -  закричал  он,  с
отвращением слыша, что говорит чужими заемными словами, не зная, как сказать
иначе.
   Майя судорожно вздохнула, посмотрела на часы и вылезла из постели.
   - Сейчас Катя  придет,  -  сказала  она,  -  надо  одеваться.  Ты  только
предупреди меня, когда  вы  поплывете.  Я  тебя  буду  встречать  в  Москве,
хочешь?
   - Вот только не надо! Сиди дома, поняла? Здесь спокойно, по крайней мере.
   - Это здесь-то спокойно? Ты телик смотришь?
   - Ну, относительно.
 
 
 
   20
 
   Кабельное  телевидение  Ольховский  приказал  протянуть  на  крейсер   по
одной-единственной причине:  следить  за  прогнозами  погоды,  поскольку  ни
родному городскому метеобюро, ни кронштадтской службе он имел все  основания
не доверять. Ждали одного: наганного ветра, который поднимет уровень воды; а
это происходит, как правило, в октябре, если происходит вообще. Как  тут  не
вздохнуть, от какой малости зависят судьбы людей и  стран  иногда.  Впрочем,
судьба моряка всегда зависела от ветра.
   Теперь после отбоя команда в  тапочках  пробиралась  смотреть  эротику  и
глотать слюни. Нет худа без добра. Это тоже  способствовало  общему  подъему
настроения. Завершением на донышке дня оставалось удовольствие.
   Но ожидание напрягает, и атмосфера стала несколько нервозной, а в манерах
вдруг  начала  проглядывать  церемонность,  через  которую   выражала   себя
значительность предстоящего: так находят опору  в  создании  этикета  вокруг
мелочей люди, живущие рядом с  опасностью.  Не  просто,  то  есть,  живем  и
служим, а каждый день готовы ого-го к чему.
   Все чаще Ольховский ночевал на корабле, приезжая домой  раз  в  несколько
дней.
   - Пьер, - сказала жена в одно из последних их свиданий; откуда она  взяла
это дурацкое французское обращение? и произносила-то как-то в нос. Очевидно,
ей  казалось  в  этом  что-то  гвардейское,  аристократическое:  словно  так
подобало говорить аристократке, спокойно готовой к  любым  катастрофам,  муж
которой избрал военное ремесло, и риск придает  остроты  отношениям  любящих
супругов. - Пьер, я боюсь.
   - Боюсь не боюсь, а что делать, -  отозвался  муж.  Никому  в  голову  не
приходило, что три часа ночи и что пора спать.
   - Говорят: несчастья, страдания, - сказал Пьер.  -  Мы  думаем,  как  нас
выкинет из привычной дорожки, что  все  пропало;  а  тут  только  начинается
новое, хорошее. Пока есть жизнь, есть и счастье. Впереди много, много. Это я
тебе говорю, - сказал он, обращаясь к Наташе.
   - Да, да, - сказала она, отвечая на совсем другое, - и  я  ничего  бы  не
желала, как только пережить се сначала.
   Пьер внимательно посмотрел на нее.
   - Да, и больше ничего, - подтвердила Наташа.
   Жизнь любого человека - роман, в этом - жила-была девочка, ее  любили,  и
как она надеялась на жизнь, взрослела, и вот познакомилась  с  курсантом,  и
влюбилась, и они ссорились и вновь сходились, и ревновали, и  строили  планы
на будущее, и поженились, свадебное платье, и  поехала  за  ним  на  Дальний
Восток, гарнизоны, ожидания, неустроенность, беременность, сплетни и  скука,
служебные дрязги, отпуска на Запад, родители стареют,  подарки  и  выпендреж
перед подругами, морщины и грузнеет красивая фигура, а сын растет и  идет  в
школу, уже помнишь себя  в  этом  возрасте  и  с  ужасом  не  веришь  своему
пониманию, что пошел второй круг - твои дети стали людьми, а ты старой,  как
твоя мама при тебе-школьнице, у  мужа  появляется  седина,  у  вас  тускнеет
интерес к жизни, и уже что-то болит по ночам, и  спишь,  наконец,  в  ночной
рубашке, которая раньше при муже была непонятно зачем нужна, а  сын...  сын,
твой, пристрастился к наркотикам, а муж пропадает на службе  все  позднее  и
чаще, а считать приходится каждую копейку... и давний отпуск в Сочи,  и  как
он ей, еще студентке, дико смущаясь,  подарил  белье,  и  она  хохотала  его
смущению, покупка стирального порошка, визиты к  стоматологу  и  гинекологу,
уборка квартиры, пронзительная жалость к старению другого, и неужели это тот
твой праздник всегда с тобой, который  всегда  помнится.  И  когда  командир
всходит на борт - это входит весь его мир, и такой мир у каждого,  эти  миры
ловко и сложно складываются, как ажурные головоломки из миражей,  романы  их
жизней ветвятся во все стороны пространства и времени,  и  лишь  в  пределах
объема крейсера все они соединяются, как  тысяча  прозрачных  теней  дают  в
сложении четкий черный силуэт.
   - Ты знала, за кого выходила. Я морской офицер.  Есть  все-таки  присяга,
долг.
   - Пьер, - шепотом позвала Наташа. - А  нельзя  заложить  этот  корабль  в
банке и уехать куда-нибудь далеко-далеко?..
   - Что?
   - Что, все так делают. Ничего, ничего.  -  Она  улыбнулась  сквозь  слезы
Пьеру. - Спокойной ночи, пора спать.
   - Есть честь, - растерянно сказал Ольховский.
   - Почему для всех нет, а для тебя есть?
   - Отчего же только для меня. Сорок  человек  в  команде.  Зеленые  пацаны
причем в основном.
   - Неужели ты в самом деле думаешь что-то изменить?
   - Еще как! Еще как!.. Представь -  если  бы  мы  в  октябре  семнадцатого
вложили сотню снарядов в Смольный? Вся  история  пошла  бы  иначе!  Так  что
нечего кивать на объективные законы. Я и есть объективный закон.
 
 
 
   21
 
   Некоторый мандраж на борту присутствовал. Без повода замечали друг другу,
что все нормально, а будет еще нормальнее.
   Колчак вернулся из командировки: на "Волго-Балте"  доехал  пассажиром  до
Москвы, проводя рекогносцировку маршрута. "Пройдем", - удостоверил он.
   Облеченный доверием Шурка, томясь жаждой чего-нибудь такого, внес от лица
совета  предложение:  провести  как  бы   небольшой   митинг   у   памятника
декабристам, ну, типа вроде клятвы, что ли. Услышав, Колчак сделал публичное
заявление:
   - Кого я со школы ненавидел - так  это  декабристов.  Боевые  офицеры!  -
точили лясы и бездарно дали перебить  сотни  доверившихся  им  людей.  Ах  -
пятерых повесили... Мало!!! Всех офицеров надо было перевешать - за неумение
и нежелание командовать, что привело к катастрофе, за неуправление  войсками
в бою, за обман своих солдат: вот в чем преступление! Хоть бы  раз  помянули
тех, кого в картечь разметелили на Сенатской, кто вмерзшим  в  лед  уплыл  в
залив: нет, нам жалко только господ аристократов, а солдаты - хрен  с  ними,
серая скотинка, им помирать по званию положено. Один ротный залп по  экипажу
царя - и вся история России пошла бы иначе! Все, что требуется для наведения
шороха - решимость, организованность и крепкие нервы. Власть лежит  и  ждет,
кто ее возьмет! А тут: бал-бал-бал бал-бал-бал]
   - Их там счастье, что мы пока еще здесь, - резюмировал Мознаим.
 
 
 
   22
 
   Если в Петербурге и случается раз в полвека  наводнение,  то  бывает  оно
ближе к середине октября. Но редкий год проходит без  того,  чтобы  западный
ветер с Балтики не запирал невское устье нагонной волной; тогда тяжелая вода
выплескивается на ступени  Адмиралтейства,  скрывается  в  глубине  булыжный
обвод Василеостровской стрелки, лужи бьют вдоль  Менделеевской  линии,  и  в
кайме мусора пологие валы полощут гранитные фасы петропавловских  бастионов.
Стихия, понимаешь, и поэзия. Диалог Медного  Всадника  с  дамбой.  И  ничего
дамба, как выяснились, не  помогла:  застоялая  акватория  залива  цветет  и
пахнет, но проходы встречных вод в ней достаточно широки, чтобы мощный  сход
невского течения при западном ветре в считаные часы поднял уровень  реки  на
метр и два выше ординара.
   В восемь вечера Колчак лично привел портофлотовский буксир:  нельзя  было
рисковать непредвиденными задержками. Буксир назывался "Мощный", но мощность
его была умеренной, средней; хватит. Рабочий день в порту кончился  в  пять;
состоящую из четырех человек команду пригласили  на  борт  закусить.  Буксир
ошвартовали по левому борту.
   Дождевые  струи  летели  полого,  дробя  зигзагами   проблески   фонарей;
подходящая  была  погода.  С   оттенком   художественной   символичности   и
исторических параллелей, что вовсе необязательно в реальной обстановке.
   К одиннадцати уровень воды  был  на  восемьдесят  пять  сантиметров  выше
ординара.
   - Ну что же, Николай Павлович,  -  сказал  Ольховский,  -  полнолуние  не
подвело. Хоть и у лужи живем, а большой прилив - он есть прилив.
   Колчаку хотелось поежиться, и поэтому он расправил плечи.
   - В ноль часов режем балки, - сказал он так, как запертый  долгие  месяцы
на стоянке моряк говорит, мыслями уже в открытом море: "В полночь  поднимаем
якоря".  -  Мосты  сейчас  в  одну  разводку,  !  сверху  пропускаем   -   и
встраиваемся: после половины третьего вылезать надо.
   К полуночи вода поднялась еще на три-четыре сантиметра.
   - С Богом! - Ольховский встал и надел дождевик. - Пошли на мостик!
   В ходовой рубке было сухо, тепло: обжито.
   - Боцману! Сварщиков с аппаратами - в  люльки!  Швартовой  команде  -  на
верхнюю палубу! Приготовиться к отдаче швартовов!
   Стальную коробчатую балку швартовом назвать трудно, но в  Морском  Уставе
такой команды, как "Режь балки!" не предусмотрено.
   Черная волна шевелилась под самыми балками, косо  уходящими  от  борта  в
воду к затопленному сходу набережной. Люльки  потравили  с  борта  вплотную.
Вспыхнули и загудели  сине-белые  острия  газорезок  и  с  шипением  лизнули
металл. Полыхнула и  завилась  стружками,  растаяла  краска  в  обе  стороны
рдеющего разрезного шва.
   - Команде к отходу - по местам стоять! В машине - поднять давление!
   Прорезали боковую и нижнюю плоскость мощных коробок и переместили  люльки
на другую их сторону.
   Полудюймовая  сталь  поддавалась  медленно.  Верхний   разрез   оставляли
напоследок: вес балки будет работать на разлом.
   В час тридцать пять сквозь голые деревья бульвара  всплыл  и  остановился
красный огонь разводного пролета Троицкого моста.
   Из люлек доложили:
   - На пять минут работы осталось! - Теперь крейсер  соединялся  с  берегом
лишь неширокими перемычками.
   Буксир тихо застучал машиной, отошел вперед и выше по течению  и  надраил
пятидюймовый буксирный конец, заведенный за носовые кнехты. Теперь,  работая
на средних оборотах и перемалывая  воду  за  кормой,  он  создавал  тягловое
усилие, оттягивающее  крейсер  от  берега  и  против  течения.  Одновременно
облегчалась последняя работа сварщиков.
   - На швартовах - стоп. Все на местах. Машине - готовность к оборотам!
   В  час  сорок  поехал  вверх  сигнал  здоровенного  центрального  пролета
Литейного моста.
   Неслышный за шорохом дождя речник, двоя в черном зеркале огни надстройки,
заскользил сверху.
   "Четвертый, - считал Ольховский, - пятый... Сколько их сегодня?.. "
   В два двадцать шесть ходовые огни  поднимающегося  судна  вылезли  справа
из-за угла набережной, закрывавшей обзор вниз.
   - Режь! - заорал с  крыла  мостика  вниз  Ольховский,  перегибаясь  через
обвес.
   Две белые точки под бортом вздулись конусами и развернулись алым круговым
лепестком по металлу.
   - На буксире - полный! Машине - средние обороты на оба винта! Палыч - дай
право руля!
   В два тридцать негромко и медленно  бултыхнул  обрезанный  конец  носовой
балки, и нос крейсера еле уловимо  подался  влево,  вверх  по  течению  и  в
кильватер буксира.
   Положенный вправо руль и работающие машины стремились отодвинуть корму от
берега и одновременно - скатить нос вправо  в  берег,  что  компенсировалось
оттягивающей  работой  буксира.  Теперь  корабль  удерживался  только  узкой
недорезанной смычкой кормовой балки.
   Уже второе поднимающееся судно приближалось к Литейному.
   - Режь!! - зверским голосом гаркнул Колчак.
   Кормовая балка обрушилась в воду.
   - Борт чист! - выкрикнул боцман.
   И мгновенно крейсер вошел в сложную эволюцию. Работа  винтов  и  руль  на
правый борт направляли движение воды в  берег,  не  давая  течению  навалить
корабль на берег кормой. Заведенный за нос буксир,  преодолевая  собственную
тягу крейсера, оттягивал нос влево и выводил корабль на простор акватории  -
если невскую акваторию вообще можно считать простором для корабля.
   В результате "Аврора" двигалась не  носом  вперед,  как  обычно  подобает
кораблю, а левой скулой, наискось удаляясь от  берега  всем  бортом.  Буксир
впридачу к своим машинам и положенному против поворота рулю создавали эффект
бокового движения, который так  легко  достигается  на  современных  паромах
винтами поворотного шага.
   - Отвалили, - хрипло объявил Ольховский. Вытер мокрую и  горячую  изнанку
фуражки носовым платком и закурил, затянувшись до диафрагмы.
   - Ф-фу-у, - признал Колчак. - По стакану бы сейчас.
   Ольховский прочистил горло, зачем-то топнул  ногой  и  с  шумным  молодым
счастьем прокричал:
   - Расчет бакового орудия - к орудию! Пять  выстрелов  из  крюйт-камеры  -
подать к орудию!
   - А это зачем? - флегматично поинтересовался Колчак, как будто  это  было
самое обычное дело: ночью посреди города подавать снаряды  к  шестидюймовому
орудию.
   - А чтоб ощущали нерв жизни. Для тонуса!
   Внизу промолотили по тиковой  палубе  прогары  расчета.  Снарядные  ящики
тащили бегом по двое и аккуратно поставили в ряд позади щита.
   - Расчет бакового орудия к стрельбе готов! - с молодецкой злостью доложил
Шурка, задрав голову; холодный дождь стекал по  разгоряченному  лицу,  и  он
наслаждался этим ощущением.
   - Радиорубка! - закричал в связь Ольховский.
   - Есть радиорубка.
   - Почему не слышу? Музыку на отход!
   - Есть музыку на отход! - в  восторге  отозвался  маркони,  и  трансляция
вползвука разнесла объявленное  им  мимо  микрофона:  "Начинаем  концерт  по
заявкам московских радиослушателей!"
 
   Наверх вы, товарищи, все по местам,
   Последний парад наступает! -
 
ударил над водой тяжелый мужской хор. 
   - Отставить! Я те покажу последний парад! Веселее!
   - Есть веселее!
 
   С якоря сниматься, по местам стоять!
   Эй на румбе-румбе-румбе - так держать!
 
   - Отставить! Без клоунства!
   - Есть без клоунства!
 
   Капитана в тот день называли на ты.
   Боцман с юнгой сравнялись в талантах.
   Распрямляя хребты и ср-рывая бинты,
   Бесновались матросы на вантах!
 
   - Я те дам "на ты"! Хорошо, но не полделу!
   -  Слушаюсь,  -  озадаченно  сказал   радист,   затрудненный   в   выборе
неопределимостью командирского вкуса. И озвучил мглу, воду и гранит суровыми
ритмами:
 
   Посмотри на моих бойцов -
   Целый мир знает их в лицо!..
   - Да что за мрачность! Я сказал - по настроению!  Или  ты  настроения  не
понимаешь?
   - Виноват, товарищ капитан первого ранга, - сказал динамик и  неразличимо
добавил: "А чтоб ты сдох, меломан".
   Раскатисто бухнул  барабан,  запели  тромбоны,  подпираемые  геликоном  и
покрытые контрабасом, и панацея на все случаи жизни, мелодия всего  русского
двадцатого века, не марш, а гордая слеза жизни нашей, серебряными  литаврами
накрыла ночной город "Славянка".
   - Подо что же еще, черт возьми, отходить, - сказал Колчак.
   Слушали в отсеках и на палубе, и без спроса затаившись от  всех  в  своей
каюте встал и заплакал Иванов-Седьмой, прервав запись: "... спрашиваю  себя:
отчего я не хотел ступить на этот  путь,  открытый  мне  судьбою,  где  меня
ожидали тихие радости и спокойствие душевное?.. "
   Уперев  взгляд  выше  скрытого  ночью  горизонта,   Ольховский   мысленно
обратился: "А теперь, Господи, можешь не помогать, только не мешай",  -  тем
самым, сам того не зная, повторив молитву Бар-Кохбы, затевающего грандиозную
и освободительную смуту в необозримой империи.
   Вслух же он, выплюнув окурок и крепко хло