зрительно ответил Шурка и согнал складки кожанки
сзади.
   - Прости, отец, - сказал он, пытаясь всунуть в руки Лепендину расписку. -
Простите, мужики. Отдадим, клянусь.
   Ко времени мостик грянул:
   - Все на борт! К отходу стоять!
   Снизу в разноголосье, но не очень громко, пожелали много неприятного.
   С  палубы  долго  смотрели,  как  уменьшается  позади   нелепый   голубой
пароходик. Всем было неловко.
   - Как же это у нас ни одного ствола на борту, - потер щеку  Шурка.  -  На
голом понте до Москвы - вот не подумали...
   - А ты поменьше проявляй инициативу, - посоветовал Сидорович и  спустился
вниз.
   - А ты можешь свою не брать, - крикнул вслед Шурка. - Вот падла...
   Но потом - где есть спирт, всегда обнаружатся и подкожные его  запасы,  -
нашлось выпить, стали раздавать куртки, пошла примерка и поднялось оживление
и веселье. Толкались в  умывалке  перед  зеркалом,  вставали  на  цыпочки  и
менялись друг с другом.
   - А, ничего, - решили. - Не пропадет, еще наторгует.
   - Если они порядочные люди, так скинутся ему на следующую ходку, и  всего
делов. Это будет с их стороны честно.
   - Если б у нас были деньги - заплатили бы? Да без разговоров! Тут дело не
в совести... а - для нужд дела.
   Совесть  была  не  совсем  спокойна,  конечно,  но  новые  куртки  сильно
перевешивали ее тихие поскребывания.
   Выбрав лучшую, понесли Ольховскому. Ольховский куртку не взял. Выслушал и
выругался.
   - За следующий факт  мародерства  расстреляю,  -  посулил  он,  и  как-то
поверилось, что раз уж пошли такие дела - в самом  деле  может  расстрелять,
ничего невероятного. Если только, конечно; найдет из чего.
   Вечером ревком вынес своему  председателю  (или  секретарю,  сбивались  в
титуловании) моральное порицание большинством голосов. Одновременно объявили
благодарность за проделанную работу о  заботе  над  экипажем.  Приятно  быть
справедливым.
   6.
   Люди склонны сильно переоценивать масштабы того, что происходит  здесь  и
сейчас. Прорыв трубы в собственной ванной  куда  значительней  наводнения  в
Китае. Взять хоть бандитизм.
   Война и оружие - обыденность многих времен; наше не  исключение.  Масштаб
бандитизма в России девяностых давно перестал поражать. Разборки и  заказные
убийства доставляют обывателю  газетное  и  телевизионное  удовольствие:  ты
смотри, что делается! А убитый явно ворюга: все они хороши. Бедняков это  не
касается, а мы-то бедняки. Только в темноте не гуляй, деньги не свети,  дочь
одну не отпускай и стальную дверь поставь. Пистолетик бы  еще,  и  имели  мы
всех, кто ниже нас ростом.
   За последние восемьдесят лет страна знала три пика бандитизма.  Первый  и
высший пришелся на любезный и легендарный восемнадцатый год, когда наган был
властью законодательной, исполнительной и... черт, какая третья?  все  равно
ее нет. Ну, нэп, конечно, но уже не так. Краток и  крут  был  всплеск  сорок
пятого-шестого: уцелевшие солдаты вернулись домой - а дома нищета, бездушная
бюрократия и никакой благодарности за увечья и  подвиги.  А  солдат  привык:
хочешь жить - стреляй, надо - возьми; а оружия кругом полно. И в  первом,  и
во втором случае государство решало  вопрос  быстро  и  эффективно:  террор,
расстрелы на месте и смертные статьи в судах быстрых и отчасти праведных.
   Так что бандитизм девяностых отнюдь не оригинален.  И  не  так  ужасен  и
крут, как кажется  моралистам,  подверженным  гипнозу  собственных  лозунгов
ax-гуманности. В нем своя система, и почти все вопросы можно  решить  миром.
Бандиты  закрыли  своими   спортивными   телами   прорехи   в   деятельности
государства, которое вздрыгивает слабыми ножками  из  кармана  (держи  шире)
олигархов. Хлеб да соль, братва.
   Еще в раннесредневековой Англии каждый платил предводителю шайки  бойцов,
которая защищала его от других и давала возможность как-то  жить.  Свободным
человеком считался лишь тот, кто  мог  защитить  себя  самостоятельно:  имел
средства и людей. Таков был закон. Никакого отличия от  лидера  группировки,
который убежден, что любой коммерсант обязан кому-то платить. Эпоха такая.
   И чем был бы плох в сквере перед Манежем памятник Робин Гуду, покровителю
свободолюбивых  и  угнетенных,  с  золотом   по   постаменту:   "Братку   от
тамбовских". Цветы по праздникам и депутация из Шервудского леса на  майские
дни.
   Примерно такие мысли бродили у Колчака, а  сам  Колчак  бродил  по  крылу
мостика. Мысли эти носили не вовсе праздный характер, потому что по  правому
берегу проплыл шаткий причал,  у  которого,  три  лодки  и  дюралевый  катер
синхронно раскачивались на волне, разведенной "Авророй"  -  а  над  причалом
стояли два джипа: машины, законно  ассоциирующиеся  с  бандитами;  недешевые
такие серьезные тачки в этой  бедной  глуши,  где  честным  образом  на  них
заработать невозможно.
   При рассмотрении в  бинокль  сквозь  слабо  тонированные  лобовые  стекла
джипов внутренность их  различалась  укомплектованной  лицами,  менее  всего
вызывающими в воображении сцены мирного крестьянского труда.  Лица  были  со
вниманием обращены к проходящему мимо крейсеру. И внимание это  не  казалось
похожим на праздное любопытство зевак,  специально  прибывших  поглазеть  на
старинный корабль.
   Человек, дослужившийся до капитана первого ранга и  командира  авианосца,
может быть грешен во многих пороках, но глупость и беспечность  в  их  число
входят редко. Поэтому Колчак сопоставил историю с куртками, господствующие в
обществе нравы и обычаи, лица в джипах  и  плавсредства  у  причала  -  и  с
железной ленцой, какая дается многолетней  привычкой  к  беспрекословному  и
любой ценой выполнению твоих приказов, скомандовал:
   - Боевая тревога. Орудийный расчет - к кормовому орудию. Пять выстрелов -
подать к кормовому  орудию.  Сигнальщикам  -  смотреть  хорошо  на  кормовых
румбах. Хорошо - ты понял?
   Заквакал ревун. Застучали каблуки на юте. Ровным шагом поднялся на мостик
Ольховский с задранными бровями:
   - Что случилось, Николай Павлович?
   Колчак изложил соображения.
   - Не понравились мне их морды.
   - Логично. Лучше перестрахуемся.
   Они поделились давно остывшим негодованием по поводу того, как "жигуль" с
бандитами нагло пер через КПП полка, зная, что никакой командир  не  захочет
брать на себя ответственность за открытие стрельбы и жертвы  среди  местного
населения; как группировки диктуют волю командирам частей, реально  угрожая,
жизни их семей; и вообще каленым железом выжигать весь этот беспредел.
   Через полчаса в тишине реки возникло еле уловимое акустическое  колебание
- словно точка зуммера в звуковой пустоте.
   - Сигнальщик - смотреть по корме!
   Колчак перелистнул  атлас,  повел  носом  по  карте  и  кивнул:  "Никаких
населенных пунктов на ближайший час нашего хода". Хорошее место, тихое. Хоть
сарынь на кичку кличь.
   Колебание быстро  усиливалось  и  оформилось  в  комариное  зудение.  Оно
нарастало, тонкий слитный звук распался на рокот, и из-за  поросшего  черной
чащей поворота выскочил белый треугольничек буруна, сопровождаемый  докладом
сверху:
   - Катер в  кильватере!  Дистанция  семь  кабельтовых!  м-м,  сокращается!
Скорость восемнадцать-двадцать узлов! Команда восемь... девять человек!
   - Кормовое орудие - к бою!
   - Так, - сказал Колчак. - Приехали. А как ты будешь без прицела  стрелять
по движущейся цели? Через ствол наводить?
   - А что? Пока они в кильватере на дистанции - угловой скорости не  имеют.
Сближение учтем! Ор-рудие! Взрыватель осколочный!
   - Погоди, а ты им взрыватели дал?
   - Черт!!! - закричал Ольховский и понесся в каюту.
   - Спокойно,  -  сказал  Колчак,  хотя  рулевой  и  лоцман  интересовались
происходящим без всякого беспокойства, как будто к ним это не имело никакого
отношения. - У нас есть минуты полторы-две. Как бы не утопить кого не  того,
а? Сигнальщик! Кто там в катере? Разбираешь?
   - Да вроде все молодые ребята, товарищ капитан первого ранга.
   - Я тебе дам "вроде"! Оружие есть?
   - Да вроде не вижу.
   - Еще "вроде" - убью! Есть или нет?!
   - Никак нет! Оружие не наблюдаю!
   На корме Ольховский, присев на корточки, ввинчивал в  снаряд  взрыватель.
Ввинтив, он топнул, проорал жуткий мат и побежал  в  каюту  за  установочным
ключом, закрепленным в цинке.
   - Дистанция четыре кабельтовых!
   Ствол орудия опустился, ловя цель.
   - Уничтожить его профилактически, - с сомнением сказал Колчак. - Не  знаю
даже. Нет катера - нет проблемы.
   Он набрал воздуха и заревел в громкую трансляцию:
   - На катере! Глуши мотор! Не подходить! Буду стрелять!
   Услышали или нет, но катер  резко  повернул,  показав  красное  днище,  и
продолжил преследование размашистым зигзагом. Стрельба стала невозможна.
   - Ты что сделал!!! - надсаживаясь, затряс кулаком Ольховский.
   - Да, -  сказал  Колчак.  -  Без  прицела,  без  автомата  стрельбы,  без
дальномерного поста, - да. Думаю, это они возню у орудия заметили.
   - Автомат! - сообщил  сигнальщик.  -  Вижу  у  одного  автомат...  вроде,
АКМ-47. И два пистолета... вроде, ТТ.
   - Пиздец тебе, - сказал Колчак. - Я предупреждал - вроде.
   - Есть! Виноват!
   - М-да. Родине нужны герои, а рожает идиотов. Плюс - цель понял. Минус  -
а чем воевать-то будем? Сальдо - минута на размышление.
   Ольховский взлетел над трапом, легкий и страшный, как дух мщения.
   - Потом, потом! - поспешно парировал Колчак. Он закурил, оскалился и  сам
себе задирижировал сигаретой:
   - Так!!! Боцман! Все ведра наполнить мазутом - и на палубу!  Жив-ва!!!  В
машине! Мознаим! Давай шланг к паропроводу - и чтоб достал до борта  палубы!
Ты понял меня?! Док-тор-р! С бинтами на палубу!
   - Чистый адмирал Ушаков! - восхитился лоцман.
   - Ты что хочешь? - растерялся Ольховский.
   - Потом, Петя, потом! Давай свой спирт на  палубу,  тащи  быстро,  ну!  -
Колчак подпихнул его вниз.
   Катер с урчанием и треском уже выскочил на траверз кормы.
   Серьезные ребята изготовились в  нем  с  видом  сноровистых  коммандос  и
неотвратимых карателей. Не в том, мол, дело, что нас мало, а в том,  что  за
нами безусловная сила, которая жесточайше подавит любое  сопротивление,  так
что о нем никто и думать не моги.
   Катерок поравнялся с мостиком, сидевший на носовой банке у кокпита  встал
и поднял раструбистый мегафон:
   - На "Авроре". Есть разговор.
   Колчак передернулся (как лимон разжевал) от  презрения  не  к  ним  даже,
замечать кого было ниже его достоинства, а к ситуации,  в  которой  вынужден
был присутствовать.
   - Боцман. Ответь этим...
   Кондрат поставил ведра, перегнулся с борта и ответил с  искусством  и  от
души.
   - А за слова ответишь, -  пообещали  с  катера.  Рожи  выражали  властную
решимость отчаюг, ломающих волю противника и жертвы.
   Сидевший на моторе уровнял скорость и притер катер к борту.
   - Всем отойти от борта! - драконьим  спецназовским  голосом  гаркнули  из
катера.
   Автоматчик передернул затвор и дал очередь поверх.  Две  пули  цокнули  и
прошили кожух средней трубы. Восемь пистолетов, ну до игрушечного  ничтожных
под шестидюймовыми стволами, уставились  снизу.  В  этом  контрасте  они  не
воспринимались угрозой, а только раздражали.  Но  держались  за  них  ребята
подходящие, и в реальной схватке они имели все шансы взять верх.
   Два легких дюралевых  трапика  с  широкими  скобками-захватами  на  конце
вцепились в срез борта, и на них тут же полезли двое.
   - Абордаж, ты понял? - изумился Колчак. - Вот это храбрецы!
   Секунды растянулись и сделались длинными и емкими.
   - Боцман - лей! - Колчак скатился вниз и поспешил  к  месту  действия.  -
Сбросить лестницы чертовы!
   Снизу  хлопнули  выстрелы,  Кондрат  невольно  попятился  от   борта,   и
желтовато-черный выплеск мазута пролетел дугой и шлепнулся о воду далеко  за
катером.
   - Вплотную!!! Где пар???!!!
   "Черт, сейчас ведь влезут! Дождались!"
   И тут произошло непредвиденное. В  борту,  прямо  за  трапиком,  открылся
иллюминатор, и что-то длинное и  тонкое  сильно  пихнуло  лезущего  бойца  в
живот. Он согнулся, отпустил руки и, спружинив в воздухе, спиной свалился  в
катер на других.
   В иллюминатор высунулась винтовка со штыком. За нее держались две бледные
мосластые руки. Как воинственный дятел,  выставивший  клюв  из  дупла,  штык
ткнул вбок в соседний трап, но не достал, тюкнул еще - тот, кого он  кольнул
в бок, дрыгнул ногой, вильнул и соскользнул вниз.
   Выстрелили, пули вскользь выбили борозды краски рядом с иллюминатором и с
визгом ушли в рикошет. Снизу защитник крейсера был невидим и неуязвим.
   - Подлезь высади ему обойму в окно!
   - Передвинуться надо!
   - Хрен дадут еще зацепиться!
   - Все равно иллюминаторы по всему борту - другой откроет!
   - Быстрее!
   - Так стреляй, когда лезешь!
   - Куда, бля?!
   - По рукам!
   - Давай, пока не сбросили!
   Автоматчик дал очередь над бортом, прикрывая высадку - давя на психику  и
отгоняя: выпущенные косо снизу пули задеть не могли, но охоту  лезть  вперед
отбивали.
   Произошла краткая заминка с обеих сторон. Как писали в  батальных  сценах
старых романов - момент был решительный.
   В этот самый момент над бортом возникла дикая и исполненная боевого  пыла
фигура.
   Но сначала объясним ее явление.
   Иванов-Седьмой не мог упустить возможность пойти в знаменательный (и,  не
исключено,  последний)  рейс  "Авроры".  Но  не  сумел  он  и   мотивировать
начальству необходимость своего присутствия на борту: отказ был категоричен.
Оставалось незаметно запереться в своей каюте-кабинете-канцелярии  директора
музея в день перед отходом, что он  и  проделывал  неделю  подряд,  пока  не
стронулись. Он справедливо рассудил, что в переходе будет не до музея,  куда
никто не сунется.
   Вдумчиво запасшись консервами, печеньем, кипятильником и ночным  горшком,
опорожняемым ночью в иллюминатор, он не казал носу, страдая исключительно от
недостатка информации. Но к его услугам была трансляция, вид в иллюминатор и
воображение.
   Стесняясь униженности своего положения, он высчитывал  и  выжидал  время,
когда списать его на берег покажется  уже  нецелесообразным  и  можно  будет
выйти и претендовать на судовую роль и довольствие. От консервов с  печеньем
не проходила изжога и появились легкие  рези  в  желудке.  Зато,  как  любят
выражаться эпигоны романтизированных биографий, никогда ему не писалось  так
хорошо, как в эти дни.
   Услышав "Боевая тревога!", он насторожился,  как  старый  строевой  конь.
Даже мысль не мелькнула у старого моряка, что настал удобный случай покинуть
добровольное заточение. Лишь судьба  корабля  заботила  его.  А  вид  малого
речного судна с пиратами и поднявшаяся стрельба ввергли в сильнейший гнев  и
тревогу и подвигли к немедленным, любым, решительным  действиям  по  обороне
фактически безоружного, беззащитного крейсера.
   Он выскочил в экспозицию, суконным локтем (нет времени!) разбил  витрину,
схватил трехлинейную винтовку, обойму, гранату  системы  Новицкого  и  успел
обратно как раз вовремя, чтобы  отразить  первую  атаку.  После  чего  двумя
движениями задраил иллюминатор на броняжку  -  и,  черной  молнии  подобный,
метнулся на палубу, вщелкнув обойму в магазин.
   В возбуждении выкрикнув неизвестно откуда выскочившую на язык фразу:
   - Огребай, руманешти, матросский подарок! - он швырнул в  катер  тяжелую,
пятифунтовую гранату.
   Миг остолбенения внизу сменился  непроизвольным  и  неудержимым  хохотом.
Иванов с непониманием проследил взгляды и  увидел  у  себя  в  руке  длинную
рукоятку. Стряхнутый с нее ветхий цилиндрический корпус булькнул  в  воду  и
выпустил мелкие пузырьки.
   Слишком возбужденный для того, чтоб отдавать себе отчет в деталях, Иванов
швырнул  рукоятку  следом  за  гранатой,  передернул  затвор,  приложился  и
выстрелил вниз.
   Боек щелкнул. Боевая пружина была в порядке. Он  сам  чистил  затвор.  Но
выстрела не последовало.
   Передернул еще (хрюкающий всхлип внизу) - и выпалил!
   Один в катере схватился за живот и повалился, хватая воздух. С шипением и
фуканьем из патронника вылетела вверх желто-серая струйка. Иванов  схватился
за обожженное лицо и уронил винтовку на палубу. Давным-давно он сам  залепил
просверленное, как положено экспонату, отверстие хлебным мякишем и  закрасил
черной ручкой. Но как затесался в холостую музейную обойму  чем-то  когда-то
снаряженный патрон, не узнает уже никто; обычное дело.
   В катере захлебнулись, зарыдали и бодро  полезли  наверх.  Упавший  вытер
слезы и прыгнул на ступеньки, как кошка.
   Но эта трагикомическая сцена дала  необстрелянной  и  безоружной  команде
столь необходимый  выигрыш  во  времени.  Над  Ивановым-Седьмым  можно  было
смеяться сколько угодно, но трусом он не был и действительно подал пример.
   - Ломы! - крикнул Колчак, указывая на борт.
   Но ломами подковырнуть, поддеть захваты трапов и сбросить не удавалось.
   - Мазут! - в то же время крикнул он, и трое на четвереньках, пряча головы
и мешая друг другу, вылили за борт, на лезущих и в катер, шесть ведер мазута
- кто-то ухнул и бешено заматерился.
   Следом полетели спички и зажигалки. Но они гасли сразу. Кроме того, мазут
- не бензин, и поджечь его не так просто: брошенная  спичка  в  нем  гаснет,
вспыхивает только пирофугас в кино.
   Над бортом поднялась рука  с  наганом,  наган  выстрелил  дважды,  Колчак
прыгнул вбок, выхватил у матроса лом и ударил по руке - попал по револьверу,
он отлетел, рука мотнулась и скрылась, там крикнули:
   - Ствол! Дай ствол!
   Боцман совал пожарным багром над соседним трапом,  за  багор  схватились,
там пошло перетягивание каната.
   - Отвал! - закричали снизу. - Ночью подойдем, тихо!
   - Я говорил, бля!
   - Они смотреть будут! Паш-шел!!!
   Колчак штыком пробил дырку в крышке поданной гильзы  с  порохом,  оторвал
жгут бинта, макнул в спирт, отжал в кулаке и забил конец фитиля в отверстие.
   - Н-ну... - прошептал он, поджег и сбросил эту бомбу вниз.
   Над бортом снова  высунулась  рука  с  пистолетом,  и  Колчак  машинально
отметил, что теперь рука левая.
   Внизу рвануло глухо и протяжно  -  как-то  объемно:  звук  был  похож  на
сконцентрированное  в  секунду   шипение   бенгальского   огня,   пыхнувшего
оглушительно. Над бортом взлетели крупные искры и какие-то чадящие клочки. И
сразу повалил густой черный дым.
   Там завопило, заорало, гулко шлепнулось в воду.
   Колчак с силой, как копье, метнул лом вертикально вниз, щурясь в  гари  и
целя в середину этого дыма: пробить дно.
   - Бросай ломы!!!
   Еще два лома мелькнули отвесно.
   Боцман страдальчески поморщился, вцепясь в отвоеванный  багор.  Остальные
вопили: "А-а-а-а-а!!!"
   И только тогда, приплясывая  и  подвывая,  Мознаим  дотащил  свой  шланг,
бьющий вверх паром, до борта.
   - Отставить, - сказал Колчак.
   - Трафальгар, - сказал Ольховский. - Жалею, что не участвовал  в  баталии
сей хотя мичманом, а?
   В ушах, однако, звенело.
   Катер, медленно погружаясь, сплывал и удалялся по  течению.  Вернее,  это
был уже не совсем катер: лобовое стекло было снесено, в кокпите зияла  дыра,
и  он  сидел  почти  по  планширь  в  воде,  продолжая  опускаться.  Тусклые
красноватые язычки змеились по краске, радужным кустом  лопнул  бензобак,  и
жирный мазутный дым  продернулся  цветными  нитями.  Черные  пятна  на  воде
коптили и дробились.
   - Восемь стволов пропало, - с сожалением отметил боцман. - И три лома,  -
не удержался он.
   - От дураки, - вздохнул Колчак. - Нам бы такую морскую пехоту.
   На несколько тел, мутно угадываемых в гари, не хотелось смотреть. Ноги  в
зеленых адидасовских штанах свесились  через  борт  в  воду,  как  будто  их
обладатель раскинулся в шезлонге.  Две  черные  головы  медленными  толчками
двигались в сторону берега, куда ветер нес  и  рассеивал  слоистый  редеющий
шлейф чада.
   Шурка поднял с палубы револьвер и подал Ольховскому. Ольховский  повертел
его и протянул Колчаку.
   - Благодар-рю за слу