тянутся  в  бригады,
поскольку  свято  место  пусто  не  бывает,  а  какие-то  пацаны  поверят  в
действенность   благородства   и   захотят,   возможно,   раздавать   деньги
пенсионерам, и кто-то из этих пенсионеров проживет дольше и  чему-то  научит
внука, и так далее... Короче, круги по воде. Только вместо брошенного в пруд
камня - не камень, а шесть тысяч  тонн  нашего  крейсера,  который  движется
сейчас с севера к сердцу огромной страны - и каждый  сантиметр,  который  он
преодолевает в сопротивляющемся пространстве, сопровождается  все  новыми  и
новыми расходящимися кругами следствий, хотим мы того или нет.
   - Ясное дело, - сказал доктор. - Декабристы разбудили Герцена, и  вот  мы
здесь. Вам мат, герр лейтенант!!! Гони шпалер!
   - Отдыхай, - посоветовал Беспятых. - Я на него не играл.
   - Как не играл?!
   - Так не  играл.  Моего  согласия  не  звучало.  Это  все  ваши  вздорные
фантазии, герр доктор. Сидеть, клистирная трубка!
   12.
   - Товарищ капитан первого ранга, разрешите обратиться.
   - Чур меня! Сгинь, нечистая сила!
   - Старшина второй статьи Бубнов! Разрешите обратиться!
   - Устал я от тебя, Шура!.. От твоих обращений я лысею и  валерьянку  пью.
Что еще?
   - Через полчаса, согласно речному атласу, проходим деревню Тюкавкино.
   - Не препятствовать. Пусть живет деревня Тюкавкино, ее счастье.
   - Там у матроса Бохана мать живет.
   - Здоровья ей и многих лет жизни.
   - Он ее два года не видел.
   - Догадываюсь. Матросу Бохану передать мое сочувствие.
   - Товарищ командир, судовой комитет обращается к вам с ходатайством.
   - Отказать.
   - На полчаса отпустить матроса Бохана в увольнение, на побывку.
   - Мы на ходу. На месте отпустил бы на трое суток.
   - На полчаса остановиться, товарищ командир.
   - Да что за бар-рдак наконец!!! Налево кру-гом!
   Комитет, он же Р. В. С.,  в  составе  свободных  от  вахты,  собрался  на
любимом камбузе и стал думать: ставить ли дело на принцип, или хрен с ним, с
Боханом, не больше других ему надо. Тихий и туповатый Бохан никого  особенно
не заботил, и когда он сказал  ребятам,  что  вот  бы  на  час  остановиться
здорово было, он отнюдь не надеялся, что ради него станут стопорить крейсер.
Но   ребятам   захотелось   сделать   корешу   приятное,   и    одновременно
продемонстрировать не только свою человечность, но  и  возможности,  власть.
Всем идея понравилась. И вот их благой порыв пресечен на корню.
   Присутствие здесь же обсуждаемого  Бохана  было  психологической  ошибкой
комитетчиков. Вникая в  доводы  за  и  против,  матрос  Бохан  возвышался  в
собственных глазах как фитура, заслужившая находиться в  центре  внимания  и
страстей. И размеры неправедно причиненной  ему  обиды  возрастали  по  мере
продолжительности речей.
   - Пора уметь себя поставить, чтобы считались с  комитетом!  -  настаивали
одни.
   - Да ладно, зря завели волынку... где это видано - на походе менять режим
хода крейсера, чтоб моряк маму повидал, - справедливо возражали другие.
   Резолюция:  иди  отдыхай,  Бохан.  Бохан  теперь  раздражал,   как   поле
проигранной битвы.
   Но отдыхать Бохан не стал. А пересчитал у койки свои  семнадцать  рублей,
сунулся в пустой первый кубрик, украл из  рундучка  вестового  две  сотни  и
вылез на палубу, смотреть по левому борту, когда покажется родная деревня.
   - Человек за бортом!
   - Бохан, сука, убью!
   До берега тут было метров двести, и проплыть их прямо в робе - как нечего
делать.
   - Стоп машина! Шлюпку на воду! Шлюпочная команда - в шлюпку!  Вытащить  и
набить морду!
   Но быстро только команды отдаются, выполняются они вовсе не так гладко, о
чем свидетельствует вся история катастроф на воде.
   Течение  здесь  было  тихое.  Бохан  отмахивал   энергичными   саженками,
поочередно выдергивая плечи и выбрасывая вперед руки. Синий берет,  облипший
дурную белобрысую голову, быстро близился к голым ивовым кустам, свисающим в
бурую гладкую воду. Водица была октябрьская, но ничего, не Ледовитый  океан,
да и плыть недалече.
   - Дезертира расстреляю лично!! Отдать якоря!
   Все, что должно делаться особенно быстро, неизменно  получается  особенно
медленно, как известно. Заело кормовой  таль.  Через  пять  минут  -  и  так
норматив неплох! - ял был спущен. Беглая падла матрос Бохан как раз  в  этот
момент вылезал на берег, скользя коленями и цепляясь за ветви. Он  оглянулся
и скрылся в кустах.
   - Вон он бежит! К домам! - показал с мостика лоцман.
   - А куда ж ему бежать, в Америку? - пробурчал Ольховский.
   Догонщики навалились на весла. Десяток гребков вырвали,  как  на  гонках,
так что звонко чмокали водовороты под вылетающими из воды  лопастями.  Потом
опомнились и успокоились. Ладно, никуда не денется.
   Деревня была ужасна. Это была  даже  не  дыра,  а  скорее  останки  дыры,
выбывшей по ветхости из конкурса  дыр.  Все  прямые  линии  были  кривыми  и
волнистыми, все прямые углы косыми, содержа любое количество градусов, кроме
девяноста. Заборы застыли в падении. Деревянные  стены  и  крыши  напоминали
цветом и общим  пессимизмом  слинявшую  от  старости  и  полудохлую  ворону.
Наиболее радостно и жизнеспособно  в  этом  пейзаже  после  битвы  выглядела
настоящая ворона, сидевшая на ржавой телевизионной антенне. Удивительна была
сочная грязь на единственной улочке, если можно назвать улочкой проход между
двойным рядом хибар: при полном отсутствии видимых людей неясно  оставалось,
кто мог эту грязь замесить своими  ногами  либо  колесами.  Грязь  выглядела
естественным основанием и прародительницей всего, что возвышалось над ней  и
наводило на мысли о стихах Некрасова, крепостном праве и домотканых саванах.
   - Да здесь лучше удавиться, чем жить, - пробормотал Габисония.
   Казалось странным, чтобы  урожденный  обитатель  этих  мест,  выросший  с
представлением  о  нормальности  жизни  здесь,   мог   бы   быть   человеком
современного мира, служить на крейсере, иметь дело с механизмами и ничем  не
отличаться от прочих. Не то на корабле он  должен  был  бы  выделяться,  как
туземец в Лондоне, не то здесь - как белый среди бушменов.
   Они постучались в крайнюю калитку. Тишина. Вошли во дворик, чувствуя себя
нарядом эсэсовцев. На двери рыжел амбарный замок.
   Единственным жилым духом была слабая сладковатая вонь  отхожих  мест.  Но
жизнь, однако, в деревне присутствовала. В третьем дворе из-под распавшегося
крыльца на них блеснули два внимательных глаза.
   - Кис-кис-кис!
   Кошка зашипела и метнулась за угол.
   В четвертой избе, с  выбитыми  окнами,  дверь  была  заколочена  наискось
щербатым горбылем.
   - Эй! Да есть тут кто живой?
   Следующий дом был явно обитаем, потому что на окнах висели занавесочки, а
у завалинки копались две голенастые рябые курицы, отмеченные  кольцом  синей
изоленты на  лапе.  Наличие  в  природе  хозяев  косвенно  подтверждалось  и
различимым,  если  прислушаться,  фырканьем  трактора  за  дальним   увалом.
Взгорбок ограничивал перспективу кочковатым и клочковатым лугом, на  ближнем
краю которого и  помещался  этот  могильник,  называвшийся,  по  утверждению
беглого в настоящий момент матроса Бохана, деревня Тюкавкино.
   Бохана они обнаружили в седьмой и предпоследней избе - по  мокрым  следам
на крыльце.  Здесь  их  встретила  собака  -  тощая  шавка,  которая  дважды
неуверенно гавкнула и отскочила, поджав хвост и как бы извиняясь за то,  что
посмела выразить им неуважение лишь в силу кормящих ее обязанностей.
   На стук не отозвались и здесь.
   - Бохан, выходи! - заорал Шурка. - Не фиг прятаться, ну?
   За дверью ощутилось движение.
   - Еще пять минут, ладно? - попросил обреченный голос Бохана,  и  звякнуло
железо: он поправил засов.
   - Открывай, а то сейчас толкну дверь и развалю нечаянно  дом,  -  гаркнул
Кондрат. - Ладно, даем тебе еще пять минут...
   Дверь отворилась. В темных сенцах - если считать сенями метровый тамбур -
стоял матрос Бохан в неуставных трусах в цветочек.
   - Заходите, - пригласил он тоном пусть и стыдящегося своей нищеты, но все
же хозяина, - словно не  пятиминутный  интервал  отделял  его  от  настигшей
погони, а успело за прошедшее  время  восстановиться  его  единство  с  этим
домом,  и  теперь  он  встречает  давно  не  виденных  приятелей.   На   миг
представилось, что Бохан уже пару лет как демобилизовался, и нынче принимает
старых друзей-сослуживцев.
   Шесть пар прогаров были по возможности обтерты от  грязи  о  траву  сбоку
крыльца. Под притолокой приходилось наклоняться.
   - На побывку едет молодой  моряк,  -  глупо  сказал  Габисония,  стукаясь
головой.
   Поздоровались и встали неловкой толпой.
   - Познакомься, мама, это мои друзья,  -  сказал  Бохан,  снял  с  веревки
отжатую робу и стал надевать.
   Стоявшую у стола женщину трудно было назвать старухой, но  и  женский  ее
век был выработан намного раньше предусмотренного календарем  срока.  Волосы
ее были наполовину седы, а когда она  открыла  рот,  зубов  там  желтело  не
больше  половины  комплекта.  В  секунды  скованного  молчания  Шурка  успел
представить, что если волосы  постричь  и  покрасить,  зубы  вставить,  лицу
сделать массаж  и  положить  косметику,  одеть  нормально,  то  и  получится
нормальная сорокалетняя баба: сбросившая лет двадцать с тех, что  висели  на
ней сейчас, пробивая морщины и сутуля плечи. Правда, с тяжелыми, разбитыми и
опухшими крестьянскими руками маникюр, наверное, поделать бы ничего не смог.
   - Спасибо вам большое, - сказала она.
   - За что?..
   - За помощь...
   Одевающийся Бохан  переместился  так,  чтобы  заслонить  собой  стол,  на
котором лежали эти паршивые две влажные сотни и семнадцать рублей мелочью.
   - Потом объясню, - быстро и тихо попросил он. - Не  надо  сейчас  ничего,
ладно?
   - Вы салитесь, - сказала мать. - Стульев всего три...  вы  вот  сюда,  на
Женину кровать садитесь.
   Сели. Вся сцена была тягостной и вызывала желание покончить скорее.  Было
бы нормальное жилье, нормальный, пусть бедный, достаток -  естественно  было
бы поулыбаться хозяйке, а прямо за дверью дать дезертиру по  шее,  чтобы  не
хрен, все служат, у всех матери,  шустрый  больно.  А  тут  просто  какая-то
душераздирающая  постановка  "Напрасно  старушка  ждет  сына   домой".   Что
скажешь?.. Не то пристрелить, чтоб не мучались  и  себя  не  мучить,  не  то
печенку из себя вынуть и отдать на прокорм.
   Бохан, с трудом шнуруя набухшие прогары, выстраивал оправдания.
   - Телефона-то нет, - сказал он. - А на почту далеко ходить, ездить не  на
чем. Я перед отходом как раз получил письмо, что болеет, дома  часто  лежит,
вот и решил... и застал.
   - К счастью случилось, - сказала мать.
   - И вообще трудно сейчас, света вот нет опять полгода.
   - А куда ж он девался? - спросил Кондрат, и все дружно  подняли  глаза  к
лампочке в оранжевом пластиковом абажуре,  словно  обрадовавшись,  что  есть
повод не смотреть на хозяев.
   - А солярки для движка нет. Хозяйство выморочное, одни долги.
   Понятным  образом  напрашивалось  сравнение  положения   его   матери   с
пенсионерами Вытегры, встреча с которыми подвигла на решительные действия, и
из этого сравнения  те  стали  выглядеть  благополучными  и  наслаждающимися
благами цивилизации. Здесь не от кого  было  ждать  ни  немецкого  супа,  ни
русского милосердия.
   - Свет-то ладно, - махнула хозяйка  и  промокнула  глазницы.  -  Вот  без
телевизора плохо.
   - Что, и телик не работает?
   - Так он работает, но электричества-то нет.
   - А чем болеете-то?
   - А кто ж его знает. Неможется иногда совсем.
   - А врачи?
   - А что врачи.  Рентген  сделали,  анализы  сделали.  Таблетки  принимаю.
Говорят - пройдет.
   Она поставила на стол бутылку водки  с  незнакомой  аляповатой  этикеткой
"Онежская" - явно полуподпольный продукт местного снабжения  по  ценам  ниже
керосина. Лук, чеснок, в сенях  набрала  из  ведра  миску  соленых  огурцов.
"Погодили бы - я картошки сварю".
   В избе пахло кащеевой смертью, кислой кашей и  пыльными  занавесками.  От
этого  гостеприимства  хотелось  удрать.  Нищета  даже  не  трогала  -   она
оставалась чем-то нереальным, из  параллельной  жизни,  не  имеющей  никаких
точек  пересечения  с   жизнью   нормальных   людей.   Единственной   точкой
пересечения, как гвоздик на ножницах, был матрос Бохан, который вдел наконец
пуговки брючных клапанов в мокрые петли и теперь стоял в ожидании.
   - Что ж ты мать небогато содержишь? - неискренне осудил Кондрат,  пытаясь
изобразить, словно в воле Бохана было изменить это положение.
   - Так, - положил в воздухе черту кулаком Шурка. - Двое - в ял, стрелой  -
на борт и  обратно,  соберите  там  сколько  можно,  только  рублями,  тысяч
несколько.
   А пока тяпнули сивухи  и  с  решительностью  и  размахом  людей  молодых,
вкусивших власти денег и оружия, стали выдвигать планы.  Своим  словам  сами
мало верили - скорее следовали потребности выразить отношение к увиденному.
   - Можно купить корову, - предложил Габисония, кот Матроскин.
   - А чем ее кормить? - спросила Лидия Петровна, мать. - И так у  нас  всех
коров порезали.
   - Электричество надо провести, - сказал Кондрат.
   - Откуда?
   - Как откуда. Оттуда, где оно есть.
   - Да говорят, в районе своя электростанция почти не работает, не  на  чем
стало.
   Шурка натужился и решил вопрос глобально:
   - Землю надо вам всем раздать.
   - И хотели раздать. Не взяли. А ее как  обрабатывать?  Я  разве  могу.  А
трактор, а солярка, а техника разная. Где деньги на все взять.  Да  ну...  А
кому что продавать потом? Нет, в колхозе все же лучше было.
   - Так что, восстановить колхоз?
   - А его уже не восстановишь. Начальство  все  себе  разобрало,  построили
дома, купили машины.
   - Так что ж - ложись и помирай?
   - Примерно выходит так. Вот Жени дождусь, может чего придумаем.
   - Валить отсюда! - гортанно закричал Габисония.
   - Куда? В Израиль? Нас нигде не ждут.
   - Да, - сказал Шурка. - Пора вам идти в партизаны. Склады грабить.
   - Да уж у этих партизан без нас все поделено.
   Эту скучную аграрную материю прервало тяжелыми шагами  командора  явление
следующее. Командором  был  капитан  первого  ранга  Колчак,  обрамленный  и
подпираемый двумя клешниками  в  кожанках  и  с  маузерами,  кобуры  которых
распространяли запах свежей фанеры.
   - Под  арест  всех!  -  прогремел  в  дверях  Колчак.  -  Встать,  выходи
строиться, руки за спину!
   Лидия Петровна оробело примолкла. Члены скороспелой партии "Земля и воля"
хмуро поднялись. Одного хорошего каперанга,  подкрепленного  парой  стволов,
всегда хватит, чтобы подавить любую аграрную революцию в зародыше.  Особенно
если этому зародышу все равно не грозит превратиться в  гидру,  опустошающую
окрестности и дали в размашистом наведении справедливости.
   Но революция есть не цепь случайностей, как учил классик, а целая сеть  и
даже,  можно  сказать,  кольчуга,  в  которую  эти  случайности,  высыпаемые
объективным  историческим  периодом,  сцепляются.  Так  сцепляются  стальные
кольца, и так сцепляются репьи на собачьем хвосте. В подтверждение  какового
тезиса  из-за  спины  разъяренного  старпома  возник  на  диво  радушный   и
дурашливый, явно нетрезвый голос:
   - Петровна! Это чо тут у тебя? Женька вернулся? Здорово! А это кто?
   И в комнату пропихнулся замечательно деревенский тип, знакомый каждому по
картофелеуборочной страде, вытягиванию трактором засевшей в проселке  машины
и по непревозмогаемой надоедливости при даче или рыбалке. Основными  чертами
типа являются грязные сапоги, ватник, щетина, запах  алкоголя  и  выраженная
этим обликом готовность за бутылку сделать все вплоть до харакири.
   - Так а это чо у вас здесь? - огляделся он и жестом блюдущего  свою  цену
гегемона   подал   старпому   ладонь,    немытость    которой    принимается
интеллигентными ценителями села как классовая принадлежность пейзанина.
   - Я там, бля, значит, на тракторе,  бля,  а  ребятишки,  бля,  прибежали,
говорят - линкор пришел, бля, матросы ходят, что,  думаю,  бля  на  хуй,  за
ерунда, пойду посмотрю, бля.
   Посмотрев, бля, на свою протянутую в пустоте руку, он  деловито  повернул
ее к другому, подержал и необидчиво опустил.
   - Кто такой?
   - Я? Санька я. Живу здесь. А вы кто? Чего у вас тут?
   Пользуясь заминкой,  Шурка  в  двух  словах  пояснил  старпому  ситуацию,
достаточно ясную и так. Тот сел к столу,  повел  носом  и  сдвинул  граненые
стопки.
   - У вас непьющие в деревне есть?
   - Это смотря кто сколько не пьет, - ответила Лидия Петровна. -  В  общем,
откуда им взяться.
   - Тогда флот временно бессилен, - сказал Колчак. - Ну хорошо, разнести из
орудий ваш райцентр мы теоретически  можем.  И  практически  можем.  Вопрос:
поможет ли это вам?
   - Пиздец... - восхищенно прошептал алкаш. - Лидия, это кайф. За это  надо
выпить.
   - Выкиньте его вон.
   Сельского соседа, переполненного сногсшибательной  информацией,  выкинули
вон. Колчак поднялся и положил на стол деньги:
   - Лидия Петровна, извините за беспокойство. А тебя... - Он  посмотрел  на
Бохана,  как  Майк  Тайсон,  примеривающийся  откусить   визави   что-нибудь
посущественнее уха. Преданным взглядом Бохан выразил готовность идти  теперь
хоть в евнухи. Колчак сопнул и хлопнул перчаткой по столу:
   - Хрен с тобой. Оставайся.
   После недолгой паузы, в течение которой Бохан в  сырой  робе  задрожал  и
стал растекаться, как желе,  терзаемый  безумной  надеждой  и  страхом,  что
неправильно понял, Кондрат осторожно спросил:
   - В каком смысле, Николай Павлович?
   - В прямом. Не помирать же тут матери с голоду. Ладно... Пошли!
   Словно  щелкнул  выключатель:  светясь   благородством,   стали   бросать
прощальные пожелания.
   И тут облагодетельствованные повели себя странно. Мать слегка  побледнела
разгладившимся от волнения лицом и с ноткой оскорбленности проговорила:
   - Нет, нам так не надо. Пусть как все. Что же. Мы не хуже других.
   - Я сказал! - рявкнул Колчак. - Это приказ.
   Бохан вздохнул удивительно долго и прерывисто - такой вздох может  издать
рассохшийся баян,  если  растягивать  его  меха  без  звука.  В  этот  вздох
уместились   многочисленные   картины   счастливого   завтра   после   такой
форс-мажорной  демобилизации.  Наконец,  меха  баяна  стали  сдвигаться,   и
выходящий воздух сложился в лишенную всякой мелодики фразу:
   - Я лучше со всеми.
   - Какого черта, ну!
   - Я не дезертир, - произнес  Бохан,  и  это  не  прозвучало  фальшиво,  а
прозвучало как-то уперто и тупо и вызвало  у  всех  неловкость,  как  бывает
неловко  за  свое  умственное  превосходство  перед  человеком   хорошим   и
незатейливым до примитивизма:  кажется,  будто  его  хорошесть  -  следствие
тупого и некритического усвоения банальных до отвратности прописей морали. -
У меня тоже товарищи, - добавил Бохан, задетый в своем достоинстве.
   - Ай, да сиди тут.
   - Я же электрик.
   - Электрик из тебя, как из дерьма пуля. ("Простите, вырвалось", - матери.
) Найдем, кем заменить.
   - Да и все равно не выйдет. На работу не устроиться, военный билет  нужен
уволенного в запас, иначе в военкомате на учет не поставят, а  без  этого  в
милиции не пропишут, и паспорт не получишь, под  суд  отдадут,  это  статья.
Нельзя, товарищ капитан первого ранга.
   - А нельзя... так шагом марш. Матрос Кошка...
   13.
   - Военный человек, - говорил Колчак Ольховскому,  полулежа  на  диване  и
покачивая носком ботинка, - воображения иметь не  должен.  Это  отрицательно
сказывается  на  командирских  качествах.  Однажды  на  "Москве"   я   вдруг
представил себе, что у меня не полторы  тысячи  моряков,  а  полторы  тысячи
продолжений, что ли, полутора тысяч любящих и несчастных стареющих  матерей,
трясущихся за них. Нервное переутомление: я командую полутора тысячами  этих
страдающих старух, а  моряки  -  это  только  их  видимость,  фантомы.  Его,
стервеца, линьками пороть, в трюмах сгноить - так э