Страницы: -
1 -
2 -
3 -
4 -
5 -
6 -
7 -
8 -
9 -
10 -
11 -
12 -
13 -
14 -
15 -
16 -
17 -
18 -
19 -
20 -
21 -
22 -
23 -
24 -
25 -
26 -
27 -
28 -
29 -
30 -
31 -
32 -
33 -
34 -
35 -
36 -
37 -
38 -
тянутся в бригады,
поскольку свято место пусто не бывает, а какие-то пацаны поверят в
действенность благородства и захотят, возможно, раздавать деньги
пенсионерам, и кто-то из этих пенсионеров проживет дольше и чему-то научит
внука, и так далее... Короче, круги по воде. Только вместо брошенного в пруд
камня - не камень, а шесть тысяч тонн нашего крейсера, который движется
сейчас с севера к сердцу огромной страны - и каждый сантиметр, который он
преодолевает в сопротивляющемся пространстве, сопровождается все новыми и
новыми расходящимися кругами следствий, хотим мы того или нет.
- Ясное дело, - сказал доктор. - Декабристы разбудили Герцена, и вот мы
здесь. Вам мат, герр лейтенант!!! Гони шпалер!
- Отдыхай, - посоветовал Беспятых. - Я на него не играл.
- Как не играл?!
- Так не играл. Моего согласия не звучало. Это все ваши вздорные
фантазии, герр доктор. Сидеть, клистирная трубка!
12.
- Товарищ капитан первого ранга, разрешите обратиться.
- Чур меня! Сгинь, нечистая сила!
- Старшина второй статьи Бубнов! Разрешите обратиться!
- Устал я от тебя, Шура!.. От твоих обращений я лысею и валерьянку пью.
Что еще?
- Через полчаса, согласно речному атласу, проходим деревню Тюкавкино.
- Не препятствовать. Пусть живет деревня Тюкавкино, ее счастье.
- Там у матроса Бохана мать живет.
- Здоровья ей и многих лет жизни.
- Он ее два года не видел.
- Догадываюсь. Матросу Бохану передать мое сочувствие.
- Товарищ командир, судовой комитет обращается к вам с ходатайством.
- Отказать.
- На полчаса отпустить матроса Бохана в увольнение, на побывку.
- Мы на ходу. На месте отпустил бы на трое суток.
- На полчаса остановиться, товарищ командир.
- Да что за бар-рдак наконец!!! Налево кру-гом!
Комитет, он же Р. В. С., в составе свободных от вахты, собрался на
любимом камбузе и стал думать: ставить ли дело на принцип, или хрен с ним, с
Боханом, не больше других ему надо. Тихий и туповатый Бохан никого особенно
не заботил, и когда он сказал ребятам, что вот бы на час остановиться
здорово было, он отнюдь не надеялся, что ради него станут стопорить крейсер.
Но ребятам захотелось сделать корешу приятное, и одновременно
продемонстрировать не только свою человечность, но и возможности, власть.
Всем идея понравилась. И вот их благой порыв пресечен на корню.
Присутствие здесь же обсуждаемого Бохана было психологической ошибкой
комитетчиков. Вникая в доводы за и против, матрос Бохан возвышался в
собственных глазах как фитура, заслужившая находиться в центре внимания и
страстей. И размеры неправедно причиненной ему обиды возрастали по мере
продолжительности речей.
- Пора уметь себя поставить, чтобы считались с комитетом! - настаивали
одни.
- Да ладно, зря завели волынку... где это видано - на походе менять режим
хода крейсера, чтоб моряк маму повидал, - справедливо возражали другие.
Резолюция: иди отдыхай, Бохан. Бохан теперь раздражал, как поле
проигранной битвы.
Но отдыхать Бохан не стал. А пересчитал у койки свои семнадцать рублей,
сунулся в пустой первый кубрик, украл из рундучка вестового две сотни и
вылез на палубу, смотреть по левому борту, когда покажется родная деревня.
- Человек за бортом!
- Бохан, сука, убью!
До берега тут было метров двести, и проплыть их прямо в робе - как нечего
делать.
- Стоп машина! Шлюпку на воду! Шлюпочная команда - в шлюпку! Вытащить и
набить морду!
Но быстро только команды отдаются, выполняются они вовсе не так гладко, о
чем свидетельствует вся история катастроф на воде.
Течение здесь было тихое. Бохан отмахивал энергичными саженками,
поочередно выдергивая плечи и выбрасывая вперед руки. Синий берет, облипший
дурную белобрысую голову, быстро близился к голым ивовым кустам, свисающим в
бурую гладкую воду. Водица была октябрьская, но ничего, не Ледовитый океан,
да и плыть недалече.
- Дезертира расстреляю лично!! Отдать якоря!
Все, что должно делаться особенно быстро, неизменно получается особенно
медленно, как известно. Заело кормовой таль. Через пять минут - и так
норматив неплох! - ял был спущен. Беглая падла матрос Бохан как раз в этот
момент вылезал на берег, скользя коленями и цепляясь за ветви. Он оглянулся
и скрылся в кустах.
- Вон он бежит! К домам! - показал с мостика лоцман.
- А куда ж ему бежать, в Америку? - пробурчал Ольховский.
Догонщики навалились на весла. Десяток гребков вырвали, как на гонках,
так что звонко чмокали водовороты под вылетающими из воды лопастями. Потом
опомнились и успокоились. Ладно, никуда не денется.
Деревня была ужасна. Это была даже не дыра, а скорее останки дыры,
выбывшей по ветхости из конкурса дыр. Все прямые линии были кривыми и
волнистыми, все прямые углы косыми, содержа любое количество градусов, кроме
девяноста. Заборы застыли в падении. Деревянные стены и крыши напоминали
цветом и общим пессимизмом слинявшую от старости и полудохлую ворону.
Наиболее радостно и жизнеспособно в этом пейзаже после битвы выглядела
настоящая ворона, сидевшая на ржавой телевизионной антенне. Удивительна была
сочная грязь на единственной улочке, если можно назвать улочкой проход между
двойным рядом хибар: при полном отсутствии видимых людей неясно оставалось,
кто мог эту грязь замесить своими ногами либо колесами. Грязь выглядела
естественным основанием и прародительницей всего, что возвышалось над ней и
наводило на мысли о стихах Некрасова, крепостном праве и домотканых саванах.
- Да здесь лучше удавиться, чем жить, - пробормотал Габисония.
Казалось странным, чтобы урожденный обитатель этих мест, выросший с
представлением о нормальности жизни здесь, мог бы быть человеком
современного мира, служить на крейсере, иметь дело с механизмами и ничем не
отличаться от прочих. Не то на корабле он должен был бы выделяться, как
туземец в Лондоне, не то здесь - как белый среди бушменов.
Они постучались в крайнюю калитку. Тишина. Вошли во дворик, чувствуя себя
нарядом эсэсовцев. На двери рыжел амбарный замок.
Единственным жилым духом была слабая сладковатая вонь отхожих мест. Но
жизнь, однако, в деревне присутствовала. В третьем дворе из-под распавшегося
крыльца на них блеснули два внимательных глаза.
- Кис-кис-кис!
Кошка зашипела и метнулась за угол.
В четвертой избе, с выбитыми окнами, дверь была заколочена наискось
щербатым горбылем.
- Эй! Да есть тут кто живой?
Следующий дом был явно обитаем, потому что на окнах висели занавесочки, а
у завалинки копались две голенастые рябые курицы, отмеченные кольцом синей
изоленты на лапе. Наличие в природе хозяев косвенно подтверждалось и
различимым, если прислушаться, фырканьем трактора за дальним увалом.
Взгорбок ограничивал перспективу кочковатым и клочковатым лугом, на ближнем
краю которого и помещался этот могильник, называвшийся, по утверждению
беглого в настоящий момент матроса Бохана, деревня Тюкавкино.
Бохана они обнаружили в седьмой и предпоследней избе - по мокрым следам
на крыльце. Здесь их встретила собака - тощая шавка, которая дважды
неуверенно гавкнула и отскочила, поджав хвост и как бы извиняясь за то, что
посмела выразить им неуважение лишь в силу кормящих ее обязанностей.
На стук не отозвались и здесь.
- Бохан, выходи! - заорал Шурка. - Не фиг прятаться, ну?
За дверью ощутилось движение.
- Еще пять минут, ладно? - попросил обреченный голос Бохана, и звякнуло
железо: он поправил засов.
- Открывай, а то сейчас толкну дверь и развалю нечаянно дом, - гаркнул
Кондрат. - Ладно, даем тебе еще пять минут...
Дверь отворилась. В темных сенцах - если считать сенями метровый тамбур -
стоял матрос Бохан в неуставных трусах в цветочек.
- Заходите, - пригласил он тоном пусть и стыдящегося своей нищеты, но все
же хозяина, - словно не пятиминутный интервал отделял его от настигшей
погони, а успело за прошедшее время восстановиться его единство с этим
домом, и теперь он встречает давно не виденных приятелей. На миг
представилось, что Бохан уже пару лет как демобилизовался, и нынче принимает
старых друзей-сослуживцев.
Шесть пар прогаров были по возможности обтерты от грязи о траву сбоку
крыльца. Под притолокой приходилось наклоняться.
- На побывку едет молодой моряк, - глупо сказал Габисония, стукаясь
головой.
Поздоровались и встали неловкой толпой.
- Познакомься, мама, это мои друзья, - сказал Бохан, снял с веревки
отжатую робу и стал надевать.
Стоявшую у стола женщину трудно было назвать старухой, но и женский ее
век был выработан намного раньше предусмотренного календарем срока. Волосы
ее были наполовину седы, а когда она открыла рот, зубов там желтело не
больше половины комплекта. В секунды скованного молчания Шурка успел
представить, что если волосы постричь и покрасить, зубы вставить, лицу
сделать массаж и положить косметику, одеть нормально, то и получится
нормальная сорокалетняя баба: сбросившая лет двадцать с тех, что висели на
ней сейчас, пробивая морщины и сутуля плечи. Правда, с тяжелыми, разбитыми и
опухшими крестьянскими руками маникюр, наверное, поделать бы ничего не смог.
- Спасибо вам большое, - сказала она.
- За что?..
- За помощь...
Одевающийся Бохан переместился так, чтобы заслонить собой стол, на
котором лежали эти паршивые две влажные сотни и семнадцать рублей мелочью.
- Потом объясню, - быстро и тихо попросил он. - Не надо сейчас ничего,
ладно?
- Вы салитесь, - сказала мать. - Стульев всего три... вы вот сюда, на
Женину кровать садитесь.
Сели. Вся сцена была тягостной и вызывала желание покончить скорее. Было
бы нормальное жилье, нормальный, пусть бедный, достаток - естественно было
бы поулыбаться хозяйке, а прямо за дверью дать дезертиру по шее, чтобы не
хрен, все служат, у всех матери, шустрый больно. А тут просто какая-то
душераздирающая постановка "Напрасно старушка ждет сына домой". Что
скажешь?.. Не то пристрелить, чтоб не мучались и себя не мучить, не то
печенку из себя вынуть и отдать на прокорм.
Бохан, с трудом шнуруя набухшие прогары, выстраивал оправдания.
- Телефона-то нет, - сказал он. - А на почту далеко ходить, ездить не на
чем. Я перед отходом как раз получил письмо, что болеет, дома часто лежит,
вот и решил... и застал.
- К счастью случилось, - сказала мать.
- И вообще трудно сейчас, света вот нет опять полгода.
- А куда ж он девался? - спросил Кондрат, и все дружно подняли глаза к
лампочке в оранжевом пластиковом абажуре, словно обрадовавшись, что есть
повод не смотреть на хозяев.
- А солярки для движка нет. Хозяйство выморочное, одни долги.
Понятным образом напрашивалось сравнение положения его матери с
пенсионерами Вытегры, встреча с которыми подвигла на решительные действия, и
из этого сравнения те стали выглядеть благополучными и наслаждающимися
благами цивилизации. Здесь не от кого было ждать ни немецкого супа, ни
русского милосердия.
- Свет-то ладно, - махнула хозяйка и промокнула глазницы. - Вот без
телевизора плохо.
- Что, и телик не работает?
- Так он работает, но электричества-то нет.
- А чем болеете-то?
- А кто ж его знает. Неможется иногда совсем.
- А врачи?
- А что врачи. Рентген сделали, анализы сделали. Таблетки принимаю.
Говорят - пройдет.
Она поставила на стол бутылку водки с незнакомой аляповатой этикеткой
"Онежская" - явно полуподпольный продукт местного снабжения по ценам ниже
керосина. Лук, чеснок, в сенях набрала из ведра миску соленых огурцов.
"Погодили бы - я картошки сварю".
В избе пахло кащеевой смертью, кислой кашей и пыльными занавесками. От
этого гостеприимства хотелось удрать. Нищета даже не трогала - она
оставалась чем-то нереальным, из параллельной жизни, не имеющей никаких
точек пересечения с жизнью нормальных людей. Единственной точкой
пересечения, как гвоздик на ножницах, был матрос Бохан, который вдел наконец
пуговки брючных клапанов в мокрые петли и теперь стоял в ожидании.
- Что ж ты мать небогато содержишь? - неискренне осудил Кондрат, пытаясь
изобразить, словно в воле Бохана было изменить это положение.
- Так, - положил в воздухе черту кулаком Шурка. - Двое - в ял, стрелой -
на борт и обратно, соберите там сколько можно, только рублями, тысяч
несколько.
А пока тяпнули сивухи и с решительностью и размахом людей молодых,
вкусивших власти денег и оружия, стали выдвигать планы. Своим словам сами
мало верили - скорее следовали потребности выразить отношение к увиденному.
- Можно купить корову, - предложил Габисония, кот Матроскин.
- А чем ее кормить? - спросила Лидия Петровна, мать. - И так у нас всех
коров порезали.
- Электричество надо провести, - сказал Кондрат.
- Откуда?
- Как откуда. Оттуда, где оно есть.
- Да говорят, в районе своя электростанция почти не работает, не на чем
стало.
Шурка натужился и решил вопрос глобально:
- Землю надо вам всем раздать.
- И хотели раздать. Не взяли. А ее как обрабатывать? Я разве могу. А
трактор, а солярка, а техника разная. Где деньги на все взять. Да ну... А
кому что продавать потом? Нет, в колхозе все же лучше было.
- Так что, восстановить колхоз?
- А его уже не восстановишь. Начальство все себе разобрало, построили
дома, купили машины.
- Так что ж - ложись и помирай?
- Примерно выходит так. Вот Жени дождусь, может чего придумаем.
- Валить отсюда! - гортанно закричал Габисония.
- Куда? В Израиль? Нас нигде не ждут.
- Да, - сказал Шурка. - Пора вам идти в партизаны. Склады грабить.
- Да уж у этих партизан без нас все поделено.
Эту скучную аграрную материю прервало тяжелыми шагами командора явление
следующее. Командором был капитан первого ранга Колчак, обрамленный и
подпираемый двумя клешниками в кожанках и с маузерами, кобуры которых
распространяли запах свежей фанеры.
- Под арест всех! - прогремел в дверях Колчак. - Встать, выходи
строиться, руки за спину!
Лидия Петровна оробело примолкла. Члены скороспелой партии "Земля и воля"
хмуро поднялись. Одного хорошего каперанга, подкрепленного парой стволов,
всегда хватит, чтобы подавить любую аграрную революцию в зародыше. Особенно
если этому зародышу все равно не грозит превратиться в гидру, опустошающую
окрестности и дали в размашистом наведении справедливости.
Но революция есть не цепь случайностей, как учил классик, а целая сеть и
даже, можно сказать, кольчуга, в которую эти случайности, высыпаемые
объективным историческим периодом, сцепляются. Так сцепляются стальные
кольца, и так сцепляются репьи на собачьем хвосте. В подтверждение какового
тезиса из-за спины разъяренного старпома возник на диво радушный и
дурашливый, явно нетрезвый голос:
- Петровна! Это чо тут у тебя? Женька вернулся? Здорово! А это кто?
И в комнату пропихнулся замечательно деревенский тип, знакомый каждому по
картофелеуборочной страде, вытягиванию трактором засевшей в проселке машины
и по непревозмогаемой надоедливости при даче или рыбалке. Основными чертами
типа являются грязные сапоги, ватник, щетина, запах алкоголя и выраженная
этим обликом готовность за бутылку сделать все вплоть до харакири.
- Так а это чо у вас здесь? - огляделся он и жестом блюдущего свою цену
гегемона подал старпому ладонь, немытость которой принимается
интеллигентными ценителями села как классовая принадлежность пейзанина.
- Я там, бля, значит, на тракторе, бля, а ребятишки, бля, прибежали,
говорят - линкор пришел, бля, матросы ходят, что, думаю, бля на хуй, за
ерунда, пойду посмотрю, бля.
Посмотрев, бля, на свою протянутую в пустоте руку, он деловито повернул
ее к другому, подержал и необидчиво опустил.
- Кто такой?
- Я? Санька я. Живу здесь. А вы кто? Чего у вас тут?
Пользуясь заминкой, Шурка в двух словах пояснил старпому ситуацию,
достаточно ясную и так. Тот сел к столу, повел носом и сдвинул граненые
стопки.
- У вас непьющие в деревне есть?
- Это смотря кто сколько не пьет, - ответила Лидия Петровна. - В общем,
откуда им взяться.
- Тогда флот временно бессилен, - сказал Колчак. - Ну хорошо, разнести из
орудий ваш райцентр мы теоретически можем. И практически можем. Вопрос:
поможет ли это вам?
- Пиздец... - восхищенно прошептал алкаш. - Лидия, это кайф. За это надо
выпить.
- Выкиньте его вон.
Сельского соседа, переполненного сногсшибательной информацией, выкинули
вон. Колчак поднялся и положил на стол деньги:
- Лидия Петровна, извините за беспокойство. А тебя... - Он посмотрел на
Бохана, как Майк Тайсон, примеривающийся откусить визави что-нибудь
посущественнее уха. Преданным взглядом Бохан выразил готовность идти теперь
хоть в евнухи. Колчак сопнул и хлопнул перчаткой по столу:
- Хрен с тобой. Оставайся.
После недолгой паузы, в течение которой Бохан в сырой робе задрожал и
стал растекаться, как желе, терзаемый безумной надеждой и страхом, что
неправильно понял, Кондрат осторожно спросил:
- В каком смысле, Николай Павлович?
- В прямом. Не помирать же тут матери с голоду. Ладно... Пошли!
Словно щелкнул выключатель: светясь благородством, стали бросать
прощальные пожелания.
И тут облагодетельствованные повели себя странно. Мать слегка побледнела
разгладившимся от волнения лицом и с ноткой оскорбленности проговорила:
- Нет, нам так не надо. Пусть как все. Что же. Мы не хуже других.
- Я сказал! - рявкнул Колчак. - Это приказ.
Бохан вздохнул удивительно долго и прерывисто - такой вздох может издать
рассохшийся баян, если растягивать его меха без звука. В этот вздох
уместились многочисленные картины счастливого завтра после такой
форс-мажорной демобилизации. Наконец, меха баяна стали сдвигаться, и
выходящий воздух сложился в лишенную всякой мелодики фразу:
- Я лучше со всеми.
- Какого черта, ну!
- Я не дезертир, - произнес Бохан, и это не прозвучало фальшиво, а
прозвучало как-то уперто и тупо и вызвало у всех неловкость, как бывает
неловко за свое умственное превосходство перед человеком хорошим и
незатейливым до примитивизма: кажется, будто его хорошесть - следствие
тупого и некритического усвоения банальных до отвратности прописей морали. -
У меня тоже товарищи, - добавил Бохан, задетый в своем достоинстве.
- Ай, да сиди тут.
- Я же электрик.
- Электрик из тебя, как из дерьма пуля. ("Простите, вырвалось", - матери.
) Найдем, кем заменить.
- Да и все равно не выйдет. На работу не устроиться, военный билет нужен
уволенного в запас, иначе в военкомате на учет не поставят, а без этого в
милиции не пропишут, и паспорт не получишь, под суд отдадут, это статья.
Нельзя, товарищ капитан первого ранга.
- А нельзя... так шагом марш. Матрос Кошка...
13.
- Военный человек, - говорил Колчак Ольховскому, полулежа на диване и
покачивая носком ботинка, - воображения иметь не должен. Это отрицательно
сказывается на командирских качествах. Однажды на "Москве" я вдруг
представил себе, что у меня не полторы тысячи моряков, а полторы тысячи
продолжений, что ли, полутора тысяч любящих и несчастных стареющих матерей,
трясущихся за них. Нервное переутомление: я командую полутора тысячами этих
страдающих старух, а моряки - это только их видимость, фантомы. Его,
стервеца, линьками пороть, в трюмах сгноить - так э