то же беззащитная  старая
женщина, ее любовь и смысл  жизни,  ведь  рука  не  поднимается  и  язык  не
поворачивается. Ну?
   - Да, - философски отвечал Ольховский, следя, как скользит в иллюминаторе
вечерний берег, являя печаль и покой сумеречного часа. -  Эта  задостававшая
меня в школе  достоевская  слезинка  замученного  ребенка  как-то  больше...
цитируется, что ли. Хотя и детей замучили толпы,  и  построение  счастливого
общества никому не грозит. А вот то, что любые  общества  всегда  стояли  на
слезах матерей - это, видимо, настолько само собой разумеется, что и сказать
уже нечего, разве что Божью матерь помянуть... хотя обычно  поминают  совсем
другую.
   - "Комитет солдатских  матерей"!..  Ты  можешь  себе  представить,  чтобы
римские легионеры были уводимы домой мамой за руку? Ну так давайте призывать
на службу семьями.
   - А ведь старушки тоже бывают суки.
   - Еще какие! - с горячностью вскинулся Колчак. -  Что  делает  возраст  с
суками?
   - Усугубляет.
   14.
   За ужином сволочь Гриня поспорил с Сидоровичем на  завтрашнюю  чарку.  Он
вперся к благодушному после трапезы Иванову-Седьмому и склонил его к общению
льстивыми  расспросами  о  крутизне  службы  прежних  времен,  не  в  пример
нынешним. Размягчив собеседника восхищенным вниманием, он застенчиво, как бы
не по службе,  а  по  дружбе,  попросил  разрешения  закурить.  Ну  и,  сама
вежливость  и  доброжелательность,  предложил  ему  угоститься  самокруткой.
"Матросская,  товарищ  капитан  первого   ранга,   из   кубрика.   Если   не
побрезгуете... небогатая, конечно, сам кручу, денег-то не очень. Но  табачок
ничего, легкий очень, кстати".
   Иванов-Седьмой курить давно бросил, но изредка сигаретку  себе  позволял.
Побаловаться после ужина и ответить на  уважение  интеллигентному  матросику
счел уместным. Он затянулся действительно легким и сладковатым дымом раз,  и
другой.
   Гриня следил с интересом.
   Иванов-Седьмой повеселел и стал  говорить  быстрее.  Он  с  удовольствием
отметил ясность своей мысли  и  богатство  проходных  ассоциаций.  Словарный
запас сделался удивительно богат.
   Гриня ушел докладывать о выигранном споре: Иванов-Седьмой высадил  косяк.
Сидор не поверил и прокрался проверить сам.
   Не заметив приоткрывшейся двери,  Иванов-Седьмой  священнодействовал  над
любимым мемуаром. Мысли и образы теснились в голове, в груди и вообще  везде
вокруг. Сладкая струна вдохновения  вибрировала  в  желудке.  Моментами  ему
казалось, что во лбу у него раскрылся как бы третий глаз, и весь он сам  был
этим глазом, и проницал суть сквозь удаленность времен и мест.
   "Земледельцы и доднесь между нами рабы; мы в них не познаем сограждан нам
равных, забыли в них человека, - писал он. - Отцы наши зрели губителей  сих,
со слезами, быть  может,  сердечными,  сожимающих  узы  и  отягчающих  оковы
наиполезнейших в  обществе  сочленов.  О  возлюбленные  наши  сограждане!  О
истинные сыны отечества! Воззрите окрест вас и  познайте  заблуждение  ваше.
Дайте  подобным  вам  вкусити  сладости  общежития,  к  нему  же   Всещедрым
уготованы, яко же и вы.
   Мы в обществе живем, уже многие степени усовершенствования  протекшем,  и
потому  запамятовали  мы  начальное  оного  положение.  Познаем  мы,  колико
удалилися мы от цели общественной, колико отстоим еще от вершины  блаженства
общественного далеко.
   Земледелец! Кормилец нашея тощеты, насытитель нашего глада, тот, кто дает
нам здравие, кто житие наше продолжает, не имея права  распоряжати  ни  тем,
что обрабатывает, ни тем, что производит. В начале общества  тот,  кто  ниву
обработать может, тот  имел  на  владение  ею  право,  и  обрабатывающий  ее
пользуется ею исключительно. Просвещенным вашим разумам истины сии не  могут
быть  непонятны,  но  деяния  ваши  в  исполнении   сих   истин   препинаемы
предрассуждением  и  корыстью.  Можно   ли   назвать   блаженным   положение
крестьянина в России? Ненасытец кровей один скажет, что он  блажен,  ибо  не
имеет понятия о лучшем состоянии.
   Что можно сказать о матери матроса Бохана?  Мы  постараемся  опровергнуть
теперь сии зверские властителей  правила,  яко  же  их  опровергали  некогда
предшественники наши деяниями своими неуспешно.
   Воззрим на предлежащую взорам нашим долину.  Что  видим  мы?  Пространный
воинский стан. Загляни в их сердце и  душу.  Терзание,  скорбь  и  отчаяние.
Желали бы они нередко променять жизнь на кончину, но  и  ту  им  оспоривают.
Конец страдания есть блаженство. И мы страну опустошенную назовем  блаженною
для того, что сто гордых граждан  утопают  в  роскоши,  а  тысячи  не  имеют
надежного пропитания. О, дабы опустети паки обильным сим!
   Вострепещите, о возлюбленные мои, да  не  скажут  о  вас:  "премени  имя,
повесть о тебе вещает".
   Нисходя к ближайшим о состоянии земледелателей понятиям,  колико  вредным
его находим для общества. Вредно оно в размножении произрастаний  и  народа,
вредно примером своим и опасно в неспокойствии своем. Не  достигающие  своей
цели земные произведения толико же препятствуют размножению народа. Где есть
некому, там хотя бы и было чему есть, не будут.
   Кажется, что дух свободы толико в рабах иссякает, что не токмо не  желают
скончать своего страдания, но тягостно им зрети,  что  другие  свободствуют.
Оковы свои возлюбляют, если возможно человеку любити свою пагубу.
   Не ведаете ли, любезные наши сограждане, коликая нам предстоит гибель,  в
коликой мы вращаемся опасности.  Загрубелые  все  чувства  рабов,  и  благим
свободы мановением в движение не приходящие,  тем  укрепят.  Ждут  случая  и
часа.
   Колокол ударяет. И се пагуба зверства разливается быстротечно.  Мы  узрим
окрест нас меч и  отраву.  Смерть  и  пожигание  вам  будет  посул  за  вашу
суровость и бесчеловечие. И чем медлительнее и упорнее мы были в  разрешении
уз, тем стремительнее они будут во мщении своем.
   Уже время, вознесши косу,  ждет  часа  удобности,  и  первый  льстец  или
любитель человечества, возникши на пробуждение несчастных, ускорит его мах".
   15.
   В танкер воткнулись  непосредственно  перед  подъемом  флага.  Удивляться
следовало скорее тому, что до этого все шло до подозрительности гладко.
   Подлость состояла в том, что шли  Белым  озером,  и  фарватер  здесь  был
вполне широк. Впереди еле пыхтел буксир с плотом метров на семьдесят, и  его
стали исправно обходить по левому борту. Плюхающий же навстречу "Волго-Дон",
вместо того чтобы спокойно следовать своим курсом на  расхождение,  решил  в
последний момент принять для спокойствия  вправо,  хотя  и  так  расходились
спокойно, и выкатил корму взявшей влево "Авроре" под форштевень.
   Мгновенно дали право руля и правой машине полный назад, чуть не рассыпали
плоту хвост, но все-таки нефтеналивника приложили. В  последнюю  секунду  он
произвел те же действия, но убраться  чуть-чуть  не  успел,  и  левая  скула
крейсера промяла борт "реки-моря" в районе средних  шпангоутов  и  с  мягким
хрустом протерлась вдоль корпуса.
   Из рубки "Волго-Дона" выскочил на крыло толстый парень в пестром  свитере
и истошно  заорал  наверх,  обращая  к  проходящему  мимо  мостику  "Авроры"
сакраментальную формулу:
   - Ты что блядь делаешь!!!
   От некоторой понятной растерянности на крейсере сыграли водяную  тревогу.
Застопорили машину и предложили помощь:
   - Ну, что там у вас? Досуетились, речники хреновы!
   - Кто же обходит при расхождении!!! Что, железо толстое?!
   Вылез наверх довольно спокойный капитан танкера, попадая руками в  рукава
кителя. Свои эмоции он ограничил  тем,  что  покрутил  пальцем  у  виска,  и
сокрушенно перегнулся через помятый фальшборт.
   - Должно потечь, - сообщил он.
   - Уже потекло, - уведомил сверху Егорыч, счевший своим  долгом  прибежать
по этому случаю на мостик. - Во пятно. Чего везете - соляр?
   - Три тысячи тонн.
   - Ну, будет две с половиной. Не огорчайся. Рыбу вот только потравите.
   - Брось сигарету! Да не в воду, козел!!! Ты что, еще сжечь меня решил!
   - А куда идешь?
   - Шел, - неопределенно помрачнел капитан. - В Швецию.
   Еще бы не мрачнеть. Авария. Рейс, заработок,  валюта,  послужной  список,
комиссия, виза... Машину на улице помял - и то хлопоты, а тут - вот.
   Но  долго  стоять  на  фарватере,  загораживая  его  другим   судам,   не
приходится. Решение принимать надо.
   Через пять минут, осмотревшись в трюме и по борту, команда крейсера знала
о "Волго-Доне 66"  все:  что  соляр  в  Вестерфьелль,  что  фирма-получатель
вздрючит по самые гланды, что экипажа девятнадцать человек,  и  премии  всем
полетели, заработок накрылся, а штраф и на них еще  отзовется,  что  хозяева
зарабатывают миллиарды, а морячкам отдуваться, что будь они все  прокляты  и
пустить бы этих сук, приватизировавших нефть, на  дно,  и  прочие  пожелания
кипящего гневом пролетариата, который опять пролетел мимо денег.
   - Ну что, - вздохнул капитан, - тут верти не верти.  Давать  радиограмму,
вызывать судно на подмену... а самому шлепать в  ремонт.  Актик  составим  с
вами!  Вот  соляр  течет,  зараза...  Еще  местные   власти   прицепятся   с
загрязнением...
   - А вон там чемоданы, видишь? - спросил Егорыч.
   - Какие чемоданы?
   - Поселок Чемоданы! Называется так.
   - И что?
   - Цистерны видишь на берегу?
   - И что?
   - Подойди да откачай.
   - Как же я к ним подойду, голова?
   - А у них пирс для наливников. У тебя что, не отмечено?  У  них  районная
база. Тем более сейчас наверняка пустая.
   - Почему пустая?
   - А сейчас все  пустые.  А  подойти  сможешь.  У  тебя  осадки-то,  ты  ж
"река-море". Они тебе еще и заплатят.
   - С разгону.
   - Ну, хоть немного дадут. Ты требуй и соглашайся на сколько дадут  -  все
хлеб. Оформишь утечкой.
   - Не учи.
   - А они для себя оформят как покупку за всю цену.  Там  людям  тоже  жить
надо. Так что смотри веселей! Всем выигрыш.
   Подоспевший  Мознаим  болезненно  застонал.  Он  уже  приказал   аврально
перекачать остатки мазута из почти опустевшей левой  носовой  в  соседнюю  и
заполниться халявной соляркой. Коммерческое предприятие срывалось на глазах.
Теперь задаром капитана не уговоришь.
   - Как тебя  не  касается,  так  ты  такой  расторопный...  соображала,  -
неприязненно сказал он Егорычу.
   За кормой раздался негодующий гудок осевшей под горой  гравия  самоходки,
требующей прохода.
   - Лоцман! - вышел из себя Ольховский. - Где тут  ближайшие  глубины,  где
можно встать, не затыкая фарватера?
   - Да вон там... часа полтора нашего хода.
   - Беспятых! На танкер! Подпишешь им акт  за  меня  и  догонишь,  возьмешь
какую-нибудь моторку. И пару матросов с собой прихвати, -  предусмотрительно
приказал он.
   - Товарищ командир, а почему не старпома, по должности?
   - Масштаб личности у Николая Павловича не тот,  Юра,  -  туманно  пояснил
Ольховский. - Это человек крупных поступков. (Колчак улыбнулся. ) А от  тебя
требуется только подпись на акте - и никакой инициативы, ты понял?
   - Так точно. А зачем матросов?
   - На всякий случай. Послать, узнать, сказать, и вообще.
   Нехорошее предчувствие зашевелилось в Беспятых еще тогда, когда он увидел
Вырина и Груню в кожанках, из-под  которых  плескались  клеши.  Ну  ладно  -
переоделись по случаю визита, хотя это анархия. Но укрепилось  предчувствие,
когда, помахав с кормы танкера удаляющейся серой  громаде  родного  корабля,
они выволокли из-за пазухи маузеры и навесили поверх.
   - А это зачем?
   - А вас охранять, товарищ лейтенант. Как почетный эскорт.
   - Тьфу... пацанва. Кто приказал?!
   - Старший помощник, - легко соврал Груня.
   Напряженно следящий с мостика капитан, сверяя глубины с  атласом,  сказал
обождать до швартовки.  "Сначала  еще  подойти  надо,  откачаться,  измерить
потерю, сам акт составить - тогда подпишете".
   Берег, в разрядку обшитый по насыпи черной  шпалой  с  интервалами  лысых
покрышек, выглядел необитаемым. Прибывшим пришлось  самим  перепрыгивать  на
пирс и принимать свои швартовы.
   Мерзостный бурый след, лохматый, как путь испуганной каракатицы,  тянулся
из слюдяной глади до  самого  борта.  Капитан  вздохнул  и  в  сопровождении
Беспятых, торопящегося сократить отлучку, отправился искать контору. Шурка с
Груней придавали композиции вид направляющегося для ареста конвоя.
   Пока они там объяснялись и  налаживали  переговоры,  из-за  угла  забора,
заросшего колючей дикой малиной, выползла  четырехтонная  автоцистерна.  Она
постанывала на первой передаче так, как положено стонать машине,  изнемогшей
от российских дорог; казалось, сейчас она, как цирковая лошадь из  анекдота,
скажет: "Боже, когда же я наконец издохну", и развалится.
   Утомленный бездельем шофер сполз из  кабины.  Он  харкнул,  пукнул,  пнул
покрышку, потянулся и  закурил.  Исчерпав  запас  занятий,  неопределенно  и
лениво уставился на пароход. Над помятым  бортом  еще  продолжался  совет  и
тыканье в расплывающееся пятно.
   - Эй, землячки, - окликнул он,  -  у  вас  чего  тут?  Привезли  наконец?
Перекачивать когда будете?
   Оставленный без внимания, он приблизился.
   - Ударились, что ли? - Сонное лицо оживилось работой мысли.  -  Чего  ему
зря вытекать, давайте я у вас четыре тонны откачаю. Мазут?
   - Соляр.
   - Тем более.
   Пожали плечами:
   - Бери. Чем качать будешь?
   Пока шофер канючил, чтоб землячки качнули своим шлангом со своим насосом,
родственный стон издала, как пароль, вторая  цистерна,  облезлая  до  полной
потери  цвета.  Надпись  "Огнеопасно!"  на  этом  борту  выглядела   наивным
хвастовством туземца.
   - Што, наливают? - деловито высунулся из кабины конопатый пацан.
   - Наливают... отпускают... - пробормотал первый шофер, танцуя на цистерне
и отдирая крышки.
   Скандал  разразился  через  час.  Шоферский  телеграф,  так   ненавидимый
гаишниками  и  мешающий  собирать  дань,  сработал   и   на   этот   раз   с
труднообъяснимой скоростью. Голодная колонна прибывала в три ряда, и кому-то
уже дали по морде, чтоб не лез вперед: сигналили, напирали  и  гнали  волну,
что нечего так долго возиться.
   - Еще шланг давай!
   - Все! - надрывались на "Волго-Доне". - Портвейн из оувер! Кина не будет,
весь танк откачали.
   - Так давай следующий! - свистела и прыгала толпа. - Чего  -  опять  зиму
без соляра сидеть? Качай... труженики моря, мля!
   Речь с берега была построена на оперном контрапункте  в  три  односложных
слова, перевитых в трос. С непревосходимой краткостью и  на  верхнем  пороге
слухового восприятия поведали, что для  техники  горючего  нет,  света  нет,
больница без электричества, и лампочку Ильича осталось только засунуть туда,
где мы все и так давно сидим. "И там раздавить!"
   В стороне стоял директор нефтебазы, заложив руки за спину. Товар тек мимо
рук. Заплачены капитану были смешные гроши, но наличными. Теперь  оставалось
только выколачивать из получателей  безнал:  фиг  много  возьмешь  с  пустых
счетов.  Стихийный  процесс  можно  было  пресечь  только  ОМОНом.  ОМОНа  у
директора не было. Оставалось искать  решение.  Бухгалтерия  забегала  вдоль
колонны, суя на подпись накладные с баснословными цифрами. Когда-то директор
служил  в  артиллерии,  и  более  всего   помнил   сейчас   доклад:   "Откат
нормальный!".
   И тогда сучий потрох Груня, этот революционный матрос, успевший на берегу
дернуть дури, понял, что настал его звездный час внести вклад в дело мировой
справедливости. Он без стука вошел в  капитанскую  каюту,  где  невозмутимый
волгарь потел над листом бумаги, тщась составить для  начальства  и  истории
внятное описание происшедшего, и хозяйственно обнажил маузер.
   - Чего еще? - недовольно поднял голову капитан. Видно было,  что  стволом
его так же трудно вывести из равновесия, как  и  столкновением  с  крейсером
"Аврора" на судоходном фарватере Белого озера. К  концу  XX  века  в  России
перестали удивляться чему бы то ни было, события последних лет выбрали  весь
лимит удивления у электората.
   - Приказ революционного военного совета крейсера  "Аврора",  -  возвестил
Груня театрально, стараясь попасть плывущим голосом в баритональный  регистр
диктора центрального телевидения, читающего указ  президента  о  роспуске  и
расстреле Думы с конфискацией имущества. - Топливо сдать народу.
   - Гуляй, - сказал капитан.
   Груня повертел перед глазами маузер, спустил  предохранитель,  передернул
затвор и выстрелил в стол.
   - Ебнулся? - спросил капитан.
   - Вы не правы, - ответил Груня и выстрелил в переборку над его головой.
   Капитан пожал плечами.
   - Откачивайте, - сказал он.
   - В то время, как народ...  страждет!  наймиты  капитала  способствуют...
грабить недра.
   - Не звони.
   - Звони старпому - приказывай! (Порылся в памяти и не нашел ничего  лучше
фразы из детской книжки): Палец-то у меня так и пляшет на спусковом крючке!
   - Пить меньше надо, вот и не будет плясать, - посоветовал капитан, косясь
на маузер, и взял трубку.
   Груня с удивительной отчетливостью, как если бы стал телекамерой,  дающей
вид вниз с мачты "Волго-Дона", и мачта эта  плавно  поднялась  до  высоты  в
километр, увидел картину, наполняющую его  сердце  благодатью:  как  оживают
замершие трактора и начинают  пахать  пустынные  нивы,  как  радостные  огни
зажигаются в крестьянских домах, переполненные зерном грузовики везут урожай
туда... туда, где за него дают много денег и хороших вещей,  а  в  теплой  и
светлой больнице улыбающиеся  пациенты  облегченно  ложатся  на  столы  ярко
освещенных операционных и, исцеленные, в чистом и теплом туалете  пошучивают
и курят... курят, понимаешь...
   - Рот закрой, - сказал капитан.  -  Чего  ты  лыбишься,  анархист?  Давай
своего долбаного лейтенанта, пусть поможет... и подписывает.
   Беспятых вник в ситуацию, охнул, крякнул, дал Груне по шее и  принял  его
сторону. Прикинул  последствия,  махнул,  заржал.  Вмиг  настрочил  акт,  по
которому они раздолбали танкер  в  хлам,  спасло  лишь  мужество  и  высокий
профессионализм капитана; не жалко.
   - Подумаешь, - веселился он. - Ну, будет у Черномырдина  на  полмиллиарда
меньше. Ты что, свое отдаешь?
   - А мне по фигу, - сказал капитан. - Что думаешь, жалко, что  ли?  Меньше
бабок Газпром украдет. Только распишись, что ты заставил. И вот здесь...
   16.
   Детерменизм в природе  все-таки  существует,  потому  что  спустить  флаг
по-человечески тоже не удалось. Уже прошли  озерный  перешеек,  миновали  по
левому  борту  белеющий  на  холме   и   отблескивающий   свежими   куполами
Кирилл-Белозерский монастырь и крыши Кириллова, уже недалеко сужался вход  в
речное русло, когда от берега,  на  фоне  которого  белели  два  прогулочных
теплохода, отделился белый же катер, приподнялся на своих подводных  крыльях
и, разведя морщинистые усы по  серенькой  глади  до  горизонта,  помчался  к
"Авроре".
   - Вольно! - раздраженно бросил Ольховский двойной шеренге на  полубаке  и
задрал голову: - Ну что еще? Сигнальщик!
   - Катер по левому борту, скорость...
   - Отставить! Сам вижу! Кто там, что за катер?
   Вымпелок  на  посудине  с  трудом  удалось  идентифицировать  как  речную
милицию. Когда катер подлетел к борту и осел,  сбросив  скорость,  фигуры  в
камуфляже и черных масках были сочтены  ОМОНом:  с  автоматами,  на  виду  у
теплоходов, ну все-таки крутовато для  бандитов  будет.  Однако  со  спуском
флага решили повременить, чтоб не оказаться  неправильно  понятыми:  сыграли
боевую тревогу, разместив за щитами  орудий  левого  борта  свою  футбольную
команду из одиннадцати маузеристов.
   С носовой  банки  катера  поднялся  рядом  с  рулевым-мотористом  плотный
человек и стянул черную шерстяную маску  (интересно,  зачем  им  нужны  были
маски посреди озера? от ветра или для полноты формы?):
   - Старший лейтенант ОМОНа Семыкин! Могу я говорить с командиром?
   - Капитан первого ранга Ольховский. Какое дело, старлей?
   - Разрешите к вам подняться?
   - Только вам одному. Боцман - штормтрап!
   Омоновец