ерите журналистов из зала! Я  сказал  -
уберите телевидение!
   После чего на экране возникла дикторша и с явным сожалением сообщила:
   - На этом репортаж был прерван. Продолжение этих  событий  вы  увидите  в
нашем следующем выпуске.
   Кают-компания загалдела, засмеялась  облегченно,  зааплодировала.  Сладко
потягивались: процесс пошел.
   Через полчаса врубились новости НТВ:
   - Находящийся на плановом  профилактическом  обследовании  в  центральной
клинической больнице президент Борис Ельцин  подписал  сегодня  утром  новый
указ.
   Возник очередной пресс-секретарь президента, состоящий из лысины,  щетины
и ушей. Он принадлежал к числу тех  людей,  которые  производят  впечатление
абсолютной лживости еще до того, как откроют рот.
   - Борис Николаевич  Ельцин  два  часа  назад  подписал  указ,  в  котором
говорится, что распространяющиеся в последнее  время  слухи  о  политическом
кризисе в стране есть злонамеренная клевета. Здоровье  президента  позволяет
ему полностью выполнять все его функции. Основное содержание указа  касается
перемещения в Москву из Санкт-Петербурга, как в столицу, крейсера  "Аврора".
Этот шаг имеет чисто политическое значение, как дальнейший этап  в  развитии
преемственности лучших традиций российской истории и - и яркая  демонстрация
крепнущего единства возрождающейся армии, флота и всего российского  народа.
Этим указом вносится полная ясность в вопрос, что все происшедшее  выполнено
в полном и четком соответствии с  волей  и  решением  президента  Российской
Федерации.
   На канале РТР сам президент, в  пуловере  и  рубашке  с  мягким  воротом,
громоздко поместился в узком ампирном креслице между  мозаичным  столиком  и
карликовым японским лимонным деревцем; менее всего этот интерьер  вязался  с
представлением о больнице и, если говорить о лечении, напоминал суперэлитный
дом хроников.
   - Сограждане! -  произносил  президент.  -  Вчера  я  подписал  указ.  Он
касается перемещения в Москву - как в столицу России -  из  Санкт-Петербурга
крейсера "Аврора". - Президент говорил по обыкновению  с  затяжными  паузами
между отдельными словами - как если бы  он  из  плывущих  на  аэропортовском
конвейере чемоданов вытаскивал по мере приближения отдельные свои, увиденные
среди длинного  ряда  незнакомых  и  ненужных.  -  Этот  шаг.  Имеет.  Чисто
политическое, - он поднял палец, - значение. Как дальнейший, - сощурился,  -
Шаг. В развитии. Преемственности.  Лу-учших  традиций!  Нашего  прошлого.  И
дальнейшая...  демонстрация!  крепнущего  единства!  Армии   и.   Флота.   С
наро-одом! Так что все сделано... в по-олном согласии! С  волей  президента.
Президе-ент - контроли-ирует  -  ситуа-ацию.  -  Он  снова  поднял  палец  и
подержал его так с видом ребе,  истолковавшего  бедняку  мудрость  Господней
программы относительно его горестных дел.
   Озвучив таким образом текст своего пресс-секретаря с соседнего канала, он
исчез.
   - Так, - сказал Мознаим. - То, что мы здесь стоим в соответствии с  волей
президента - это хорошо. Но... как будет с жильем?
   "Хорошо" означало, что у него оставалось еще пятнадцать  тонн  топливного
мазута, который по случаю новой вечной стоянки можно  благополучно  загнать.
"С жильем?" следовало понимать так, что борьба за квадратные метры  вступила
в новую фазу: хороший  московский  метр  равняется  небольшой  петербургской
комнате. Каковой  комнаты  ему  как  раз  хватало  для  перманентной  личной
катастрофы.
   12.
   Преимущества  выпивки  с  утра  давно  исследованы.  Утро  и  так  вечера
мудреней, а расширяющий сосуды и взбадривающий нервы алкоголь накладывает на
перспективу еще цельного дня оптимизм приятных возможностей. Все  только  на
работу, а нам уже хорошо.
   Утренняя Тверская  уже  шумела  вовсю,  когда  моряки  вышли  из  бара  в
расположении духа, близком к геройскому. У края тротуара Шурка поднял  руку.
Первая машина проехала мимо, вторая вильнула и обдала грязным веером  из-под
колеса, а номером третьим цокала подковами по мостовой лошадь, впряженная  в
прогулочно-экскурсионную пролетку.  Бородатый  кучер  в  декоративном  синем
армяке натянул вожжи.
   - Тпру-у, - сказал он. - Вам куда?
   - Да нам машину, - с сомнением сказал Шурка.
   - А какая разница? Сейчас везде пробки, машина быстрее не будет. А  здесь
город посмотрите, воздухом подышете, покурите спокойно.  Закапает  -  фартук
поднимем. Возьму как все.
   Воздух состоял в основном из двуокисей углерода и серы и недогоревшего от
плохой регулировки низкосортного бензина. Дышать им  хотелось  лишь  в  меру
необходимости.
   Но никто из троих никогда  не  ездил  в  конном  экипаже  -  лишь  иногда
наблюдая эти музейные извозчичьи пролетки на улицах: в них  было  что-то  от
детского праздника и одновременно от шика небедных гуляк.
   - Вообще-то нам на Пречистенскую набережную. Ближе к Храму, -  колеблясь,
сказал Ольховский.
   - Сорок рублей устроит? Садитесь.
   Не успели тронуться - заморосило. Под надвинутым кожаным тентом сделалось
необыкновенно уютно. Это напоминало детское ощущение от пересиживания  дождя
в самодельном балагане.  Только  этот  балаганчик  покачивался  и  плыл  над
вонючими автомобилями.
   - По бульвару поедем или через Манежную? - спросил извозчик.
   - А как быстрее?
   - А так на так выйдет. Вы не против, если я бороду сниму?  Чешется  после
ночи.
   Он стащил бороду вместе с усами, закрепленную на резинке  под  шляпой,  и
оказался интеллигентным человеком с усталым изжелта-серым лицом. Поскребся и
удовлетворенно покряхтел.
   Лишенное маскировки, теперь на его лице открылось  выражение  горького  и
неуверенного достоинства, которое в девяносто втором году навсегда приобрели
бывшие работники умственного труда, каковой труд был не столько  умственным,
сколько необременительным и сносно  оплачиваемым  оплеванной  соввластью.  В
соответствии с этим выражением, он недолго искал поводов к разговору.
   - Порядок  прибыли  наводить,  авроровцы?  -  спросил  он  с  маневренной
усмешкой, которую одинаково удобно и  правильно  обернуть  как  иронией  над
собеседником, так и солидарно взывающей к собеседнику иронией над  предметом
разговора.
   - Почему вы решили, что мы с "Авроры"? - польщенно  изумился  Ольховский,
стряхивая пепел с сигареты Неловко так, что его задуло ему в рукав.  -  Что,
уже знаете?
   - А что тут знать, - извозчик кивнул на матросов. - На лентах у  вас  что
написано - или это внутривидовая мимикрия?
   Я   устал,   подумал   Ольховский.   Черт,   что   такое    мимикрия    -
приспособляемость? Чертов город с академиками на козлах.
   - Вы раньше кем работали? - спросил он, и через пять минут  проклял  свою
вежливость: у извозчика произошло недержание речи. Всю ночь он искал седоков
и  выслушивал  их  похвальбу,  критику,  деловой  жаргон   и   поучения,   а
разговаривать  с  лошадью  он  считал  литературным  плагиатом  ниже  своего
достоинства.
   Он был биологом, он был доцентом, он принадлежал  к  боковой  ветви  рода
Вавиловых, а теперь он работал в зоопарке, брал в почасовую аренду лошадь  с
повозкой, армяк и бороду  купил  на  распродаже  бутафории  обанкротившегося
театра, и если бы не спонсорство Greenpeace'a, подох бы с  голоду  вместе  с
семьей и лошадью, потому что овес нынче дорог, а от  хлеба  у  лошади  болит
живот.
   - Вот четыре дня назад катал ночью одних, в туалет  мне  понадобилось,  у
Белорусского вокзала остановил,  я  не  могу  как-то  на  тротуаре,  знаете,
мочиться, возвращаюсь, так они ведро у уборщицы взяли,  водки  туда  налили,
пивом развели и напоили. Она как рванет с места, ржет, еле остановил, а  она
встала тогда, головой мотает и плачет, вот такие слезы из  глаз  катятся.  А
они хохочут, вот, говорят, русская душа, или вскачь, или в слезы.  Это  что,
люди, я вас спрашиваю? Ну что, можно с такими людьми жить?
   - А что ж вы ночью работаете?
   - А днем она занята.
   - Чем?..
   - А днем ее другой арендует, ветеринар. Он раньше меня устроился, так что
мне только ночь осталась.
   - Так она ж подохнет!
   - Типун вам на язык, - сказал доцент-извозчик и перекрестился.
   - АО чем зоопарк-то думает?
   - А он с аренды, что я ему плачу, корм  для  животных  покупает.  Лошадей
много, а львы дороги... им мясо нужно.
   Ольховский вытянул из кармана шинели сложенный пополам  красный  пакет  и
посмотрел на него. Он собирался вскрыть его  в  каюте.  Вскрывать  секретный
пакет с боевым приказом в баре не подобало. Как, впрочем, и на извозчике. Но
выпив, продышавшись  и  придя  в  себя,  он  отметил  совершенное  нежелание
гвоздить по целям Генштаба (или кого бы  там  ни  было)  в  Москве  -  пусть
сумасшедшем городе, но в сущности заслуживающем жалости.  Кроме  того,  было
ясно, что в этом случае он становится крайним, и его  головой  пожертвуют  в
первую очередь.
   Он зубами  оторвал  угол  необыкновенно  плотной  неподатливой  бумаги  и
разодрал пакет по краю.
   В нем оказалась сложенная в восемь раз карта Москвы, отпечатанная в  одну
краску четким угольным штрихом. Она пестрела  красными  значками.  По  верху
крупным твердым почерком значилось:
   "Схема минирования ключевых объектов г.  Москва".  Вкось  левого  угла  -
резолюция: "Утверждаю". В  правом:  "Ответственный".  Подписи  неразборчивы.
Внизу стояла дата: #77 октября".
   На приложенных одиннадцати листах шел  перечень  зданий,  электростанций,
водонапорных     станций,     радиостанций,     железнодорожных     станций,
продовольственных складов и мостов. Против каждого пункта указывался  расход
взрывчатки.
   Пожевав губами, Ольховский пробормотал:
   - Ну, это уже слишком. - И откинулся на сиденье.
   Шурка присвистнул.
   - Ох да ни хуя себе... - протянул перегнувшийся Бохан, капая из  носу  на
красный треугольничек у Большого театра.
   Посовещались. Действительность превзошла их  скромную  мечту.  Как  часто
бывает в военных верхах, им  дали  не  тот  приказ.  Наказание  должно  было
последовать как за невыполнение своего, так и за  осведомленность  о  чужом.
Выход?
   "Слыхал я об этом... да не верил", - похлопал Ольховский по карте.
   - Есть закон, - сказал Шурка. - Опасную информацию  -  сбрось.  Тогда  ты
будешь уже никому не нужен.
   - На телевидение надо, чтоб передали, - предложил Бохан.
   Шурка захохотал. Ольховский поморщился.
   - Извозчик! Гони в Думу!
   - Точно! Там ор поднимут!
   - Ксерокс надо снять на всякий случай!
   - У них прямо там ксероксы должны быть.
   - Вообще охренели - весь город взрывать...
   У  главного  подъезда  Думы  в  Охотном  уже  собралась  обычная   мелкая
демонстрация - с парой невнятных  лозунгов  и  неразборчивыми  призывами.  В
дверях то и дело показывались два-три  молодца  в  малиновых  пиджаках:  они
выносили на руках очередного сопротивляющегося мужика. На "раз-два-три" его,
качнув, по  дуге  пускали  на  тротуар.  Дрыгнув  лаптями,  мужик  шлепался,
поднимался, ощупывая поясницу, и отходил отряхиваться в сторону,  освобождая
посадочную  площадку  для  следующего.  Иногда  мужик  случался  дороден,  в
расчищенных сапогах и с ухоженной бородой;  такого  обычно  спускали  тычком
взашей и пинком, и он  шлепался  на  брюхо,  а  ближайший  из  демонстрантов
подавал ему откатившийся картуз.
   - И это вы называете демократическими выборами! - не  слишком  громко,  с
опаской, выкрикивал худой мужик в рваном зипуне, с медным крестом поверх.
   Рядом стояла шаланда, набитая узлами и  фанерными  чемоданами;  на  груде
пожитков сиял пузатый самовар и мокла канарейка в клетке.
   - Парламентские фракции делят комитеты  государственной  безопасности,  -
тоном экскурсовода прокомментировал извозчик. - Ничего, мы с бокового  входа
заедем.
   Малиновый амбал  вынес,  брезгливо  кривясь,  огромную  фарфоровую  вазу,
расписанную   китайскими   драконами.   Он   подтащил   ее   к   мусоровозу,
приткнувшемуся за  шаландой,  и  с  натугой  метнул.  Ваза  раскололась  над
разинутым ковшом, сполз бурый потек, запахло отвратительно и характерно.
   - Ишь насрали депутаты, - добродушно усмехнулся извозчик.
   Он чмокнул, дернул вожжой и свернул на Большую Дмитровку. С этой  стороны
здание чрезвычайно напоминало Зимний Дворец. Не то чтобы  вовсе  Зимний,  но
сходство было. Даже крыльцо с атлантами высилось дальше по фасаду.
   - И жить еще в надежде до той поры, пока атланты небо держат на  каменных
руках, - сказал извозчик, превращаясь в доцента-шестидесятника. - Только они
и не воруют - руки заняты. Как насчет шестидесяти рублей, командир?  Все  же
крюк сделали.
   Просторный дворцовый холл отблескивал  зеркалами  и  мрамором.  Секьюрити
пасла вход и киоск с сэндвичами и глянцевыми журналами.
   - Могу ли я видеть кого-нибудь из депутатов Думы? - обратился  Ольховский
к ближайшему охраннику.
   - Можете, разумеется, ваше превосходительство, - отвечал тот, соединяя  в
стойке "смирно" почтительность с небрежностью  бывалого  служаки,  -  но  не
здесь.
   - То есть?
   - Здесь  вас  ожидает  министр  двора  его  сиятельство  граф  Фредерике.
Позвольте проводить.
   В голове  у  Ольховского  зазвонила  корабельная  рында,  и  он  осел  на
подхватившие его руки.
   13.
   Сигнальный  мостик,  давно  соединенный  для  оперативности   с   громкой
трансляцией, объявил:
   - Какая-то жуткая дура летит на нас! Товарищ старпом!!!
   По закону подлости Колчак сидел  в  гальюне.  Поскольку  доклад  требовал
немедленного принятия решения, он  скакнул  к  телефону,  поддерживая  одной
рукой брюки, и заорал в трубку все, что мог пока сообразить к исполнению:
   - Воспрепятствовать!!!
   И, судорожно приводя себя в порядок, выскочил наверх. Наверху он  увидел,
что  сигнальщик  несколько  погорячился,  хотя  зрелище  было  действительно
эффектным. Из-за Боровицкой площади в прояснившемся голубом небе полз  в  их
направлении  громадный  неуклюжий  самолет.  Шесть  прозрачных  пропеллерных
дисков на округлых крыльях размахом с (казалось) футбольное поле отсвечивали
солнечной пылью. Еще два пропеллера вращались над фюзеляжем с  обоих  концов
приподнятой мотогондолы. Это восьмимоторное  чудовище  выглядело  страшно  и
миролюбиво одновременно, как мог бы выглядеть  раздобревший  змей-горыныч  в
очках и галстуках, и слало с высоты мягкий приятный рокот синхронизированных
двигателей, работающих на очищенном стооктановом бензине. Кроме  размеров  и
архаичной конструкции, необычным в аэроплане был  цвет  -  светло-алый,  как
отглаженный шелковый пионерский галстук из детства старпома.  Снизу  во  всю
ширь крыльев было выведено ностальгическим  шрифтом  архивных  газет:  "МАКС
ГОРЬКИЙ".
   Вокруг агитмонстра кружились, закладывая виражи и  крутя  мертвые  петли,
два  крошечных,  как  осы,  истребителя,  надсаживаясь  тонким   и   жестким
металлическим звоном.
   Колчак  распялил  рот,  чтобы  отменить  приказ  стандартным  отзывом  на
событие, не имеющее  отношения  к  кораблю:  "Не  препятствовать!",  но  уже
взведший маузер сигнальщик с детским счастьем прицелился и почти очередью  в
десять патронов опустошил магазин по курсу воздушной кавалькады.
   Маузеровская  пуля  покидает  длинный  ствол  одноименного  пистолета  со
скоростью около пятисот метров в секунду,  и  пробивает  дюймовую  доску  на
расстоянии километра. Другое дело, что  дальность  эта  выходит  за  пределы
прицельной, но если попадет - то пробивает.
   Таким образом, можно усмотреть прямую связь между стрельбой  и  тем,  что
один из истребителей через секунду после того, как  пуля  покинула  ствол  и
помчалась в его направлении, вошел вверх брюхом в верхнюю точку своей  петли
метрах в восьмидесяти над гигантом и вдруг резко клюнул носом, с полуоборота
ринулся в пике, накренился на крыло и врубился в правую плоскость "ГОРЬКОГО"
у самого основания.
   Колчак непроизвольно охнул.
   - А-а-а-а!!! - с диким  восторгом  заорал  сигнальный  мостик.  Плоскость
отвалилась и  планируя  закувыркалась  вниз,  как  лист  фанеры.  Винты  еще
продолжали вращаться, и это было особенно жутко,  как  движения  отрубленной
конечности. "МАКС ГОРЬКИЙ" свалился в правый штопор и закувыркался вниз, как
щепка, увлекаемая в водоворот. Мелкие останки  истребителя,  отблескивая  на
солнце, порхали и сыпались рядом с ним.
   Все это рухнуло и взорвалось. Клубящийся шар белого огня взлетел вверх  и
на  высоте  сотни  метров  стал  расплываться  и  окутался  черным  облаком,
струистый след его подъема превратился в  дымную  ножку  гриба,  и  все  это
напоминало ядерный взрыв в миниатюре. Военные знают, что на учениях  атомный
взрыв  имитируется  подрывом  именно  бочки  бензина.  Здесь   была   скорее
цистерна...
   Раздался вздвоенный грохот потрясенной и вновь вернувшейся  в  нормальное
состояние атмосферы.
   Колчак закрыл глаза, и в этой  мгновенной  темноте  услышал  поставленный
звучный голос снизу за бортом, произносящий слова очень отчетливо -  в  этой
отчетливости было со вкусом выражаемое неодобрение:
   - Господин старший помощник! Извольте подать адмиральский трап!
   Под  бортом  стоял  плот.  Плот   представлял   собой   дощатый   помост,
закрепленный на связанных железных бочках. Он  изрядно  просел  в  воду  под
грузом.
   Груз был немал. Посреди помоста стоял конный  памятник  чугунного  литья.
Всадник  в  остроконечном  шлеме   простер   тяжкую   десницу   владетельным
утверждающим жестом.
   Такое может привести в остолбенение кого угодно. При  этом  памятник  был
как две капли воды похож  на  Юрия  Долгорукого  и  даже  обсижен  голубями.
Оглушенный явлением Колчак не сразу сообразил, что перед памятником он видит
живого человека, держащего его под чугунные уздцы. Человек был плотен,  лыс,
бородат и осанист той барственной государственной  осанкой,  которая  дается
только привычкой к реальной и большой власти и беспрекословию. Одним словом,
сановник.
   -  Вы  еще  долго  изволите  заставлять  меня  ждать?  -  с  убийственной
вежливостью осведомился он.
   14.
   - Так это все-таки Зимний? - тупо переспросил Ольховский. - Но  почему  в
Москве?
   - Пришлось переехать, голубчик, - сухо ответил Фредерике, подливая в кофе
сливки из серебряного  сливочника  с  вензелем.  Отпил,  промокнул  губы:  -
Закусывайте, прошу вас. Может быть, хотите водки? Не стесняйтесь.
   Лакей приблизился со спины и налил из хрустального графинчика с пробкой в
виде птичьей головки. Ольховский выпил, взял с блюда ломтик лососины и замер
в затруднении: резать рыбу ножом нельзя, но совать ломоть в рот целиком тоже
нельзя. Будь все проклято, в его время в Морском корпусе, в смысле в  Первом
высшем имени Фрунзе (какое отношение Фрунзе  имел  к  морю?!  -  подумал  он
злобно), этому уже не учили. Помогая вилке кусочком  хлеба,  свернул  ломтик
вчетверо  и  отправил  в  рот,  безнадежно  упустив  момент,  когда,  выждав
четыре-пять секунд после глотка и давая проявиться послевкусию, надо сделать
легкий полувыдох и послать в рот закуску.
   - После вашего... отбытия, - светски продолжал  Фредерике,  -  дальнейшее
пребывание в Петербурге  стало  решительно  невозможным.  Каждую  ночь  они,
видите ли, штурмовали Зимний дворец. Вся  эта,  простите,  беглая  солдатня,
нижние чины флота  также,  вынужден  заметить,  неизвестно  кем  вооруженные
пролетарии палили по окнам, орали, ломали ворота.  Вы  бы  видели,  как  они
загадили Иорданскую лестницу! И если бы они сами хотели в нем жить - это еще
можно понять,  так  нет:  разобьют  прикладом  статую,  полоснут  штыком  по
картине, о некоторых деталях за столом умолчу. И ищут министров-капиталистов
и винный погреб! Абсурд, но жить  в  этом  абсурде  невозможно.  Я  понимаю:
страсти, бунт, порыв масс, как выражаются социалисты, но не каждую же  ночь,
мои дью! Вполне понятно, что пришлось переехать.
   Лакей налил еще раз, и на этот раз Ольховский  закусил  предусмотрительно
ломтиком поджаренного ржаного хлеба, раздавив по нему шарик масла. Фредерике
жевал белый тостик с апельсиновым ма